Почти сразу, как половой принёс поручику дымящийся чайник, сахар на блюдечке, пирог на тарелке, вторую тарелку, приборы и две чашки, к столу подсел Ванька, громко шмыгнул носом и сглотнул слюну. Ржевский великодушно отрезал от пирога половину и подвинул ножом в сторону слуги, а Ванька не заставил себя упрашивать. Схватил отрезанное, переложил в свободную тарелку и сосредоточенно принялся отламывать кусок за куском, отправляя в рот. Самому поручику есть пока не хотелось, как и пить, поэтому он молча наблюдал за слугой и за несколькими незнакомыми господами, находящимися сейчас в зале.
– А я тут видел, как важный чин приехал, – не прекращая жевание, сообщил Ванька. – Я комнату запирал и вижу, как в соседнюю дверь вносят чемоданы и сундук. Чемоданы хорошие такие и сундук добротный. Да и комната там побольше нашей. «Кто ж приехал?» – спрашиваю. А мне: «Не твоего ума дело». Ну, я сразу подумал, что постоялец важный. Спросил сейчас полового: «Кто ж приехал?» А половой и говорит: «Чиновник. Из самого Петербурга! С секретным предписанием». Вона как, барин! Вот с кем мы теперь соседствуем.
– Да нам-то что за дело, – пробормотал Ржевский. – Предписание это до нас не касается.
* * *
Расписные санки, запряжённые серым в яблоках рысаком, мчались по невысокому, почти пологому берегу Волги, совершенно заметённому снегом. Берег этот именовался набережной, хотя домов здесь было совсем мало и большинство из них – деревянные избы в три окна.
Санки, направляемые Ванькой, подъехали к одному из немногих больших строений – двухэтажному зелёному дому с колоннадой по фасаду, смотревшему в сторону реки, – и остановились у кованых ворот.
– Эй, борода! Открывай! – крикнул Ванька дворнику, который неторопливо подметал снег перед домом. – К твоему барину гость приехал.
– Какому барину? – спросил дворник, глянув на санки и продолжая своё дело.
– Как «какому»! К Никодимову, – ответил Ванька.
– Нет у меня барина, – возразил дворник. – Есть барыня. А Никодимов у неё комнаты снимает. И он мне не барин.
– Всё равно открывай! А то барыне твоей пожалуемся! – крикнул Ванька.
– А барыни дома нету, так что не пожалуетесь, – пробурчал дворник, но ворота открыл.
Ржевский, кутаясь в шубу, проворно поднялся из санок и взбежал на крыльцо, однако пришлось громко и довольно долго стучать прежде, чем поручика впустили в дом.
Дверь открыл какой-то старый лакей с большими седыми бакенбардами, каждая из которых была, как борода.
– К Никодимову. Ржевский Александр Аполлонович, – коротко произнёс поручик, кинув на руки лакею свою шубу, но пока этот слуга ходил докладывать, пришлось постоять в просторной передней, где паркет устлан толстыми коврами, а подоконники уставлены геранью.
Затем настало время подняться – по широкой, поскрипывающей деревянной лестнице – на второй этаж, но и там не сразу состоялась встреча. Другой лакей, молодой и, судя по всему, служивший самому Никодимову, а не хозяйке дома, проводил Ржевского в кабинет и оставил одного:
– Барин сейчас будет.
При виде обстановки кабинета поручик опять, как вчера на балу, испытал смущение, которое чувствует провинциал перед столичными франтами. У Ржевского, как у всякого помещика, в усадьбе имелась комната, которую он звал кабинетом, но… окончание этой мысли казалось проще выразить тяжёлым вздохом, чем словами. Мебель в том «кабинете» была старая и разномастная: стол из одного гарнитура, шкаф – из другого, и не нашлось бы даже пары одинаковых стульев – все разные. Ковры погрызены мышами и потёрты, картины на стенах – бумажные, засиженные мухами, а потолок – давно не белый, что-то среднее между серым и жёлтым.
Правда, если не иметь перед глазами других примеров, то кабинет Ржевского казался уютным в том смысле, как слово «уют» понимают убеждённые холостяки: каждая вещь находилась на месте, порой странном, но строго определённом. К примеру, курительная трубка, воткнутая в рот кабаньей головы, висящей на стене, и кисет с табаком, повешенный рядом с трубкой – на клыке того же кабана. А ещё – гитара, томно лежащая в углу дивана, на которой Ржевский давно дал себе слово выучиться играть, но находил время лишь раз в месяц, в минуты особой скуки. Наконец, с краю стола валялась колода карт, которую поручик использовал для «гадания»: перетасовывал, раскрывал веером – разумеется, рубашкой к себе – а затем наугад вытаскивал червовую даму, и почти всегда удачно. Гости, видевшие этот фокус, полагали, что колода краплёная, но Ржевский при таких словах делал обиженное лицо.
В остальном «кабинет» поручика был самым обычным, и даже дворовая девка Полуша, всегда с особой тщательностью вытиравшая там пыль, не могла сделать его лучше. Иное дело – кабинет Никодимова! Даже если бы там не вытирали пыль полгода, это место и тогда не потеряло бы своего блеска.
Все кресла одинаковые. Куда ни посмотри – подлокотник в виде лебедя с выгнутой шеей. Диван – такой же. И на ножке маленького круглого столика в углу – те же длинношеие птицы. Даже большой письменный стол, как оказалось, имел пятую ногу по центру, которую подпирали такие же лебеди.
Помнится, в Париже Ржевский видел похожий гарнитур, но не с лебедями, а с ангелочками. И изделия из белого мрамора тоже казались как будто знакомыми: бюст некоего господина в парике, стоящий на высокой подставке возле окна, и голова безбородого старика с ехидной улыбкой, стоящая на письменном столе.
Рядом с головой лежала довольно большая стопка журналов, очевидно, вышедших в Петербурге. Бронзовое пресс-папье, которым была придавлена стопка, всё же не скрывало надписи на обложке самого верхнего – «Полярная звезда», но Ржевскому это название ровным счётом ничего не говорило.
– Интересуешься? – раздался голос Никодимова.
Значит, дверные петли в этом доме смазывались хорошо, если поручик не слышал, как скрипнули двери в спальню. Хозяин кабинета, на этот раз в бордовом фраке, вышел из спальни и двинулся навстречу гостю.
– Прости, что заставил ждать, – продолжал Никодимов, проходя к письменному столу и протягивая Ржевскому руку для пожатия. – Я за делами совсем позабыл, что с утра остался в домашнем халате. А тут Прошка докладывает, что ты здесь. Пришлось бежать переодеваться. Не так уж близко мы знакомы, чтобы мне принимать тебя по-домашнему.
– Пустяки, – ответил Ржевский, улыбаясь. Он помнил, что собирался выведать здесь адрес Софьи, но начинать разговор с этого не следовало. А о чём же говорить? Кажется, вчера Никодимов обещал рассказать петербургские новости. Вот и пусть болтает.
– Как дела в Петербурге? – непринуждённо спросил поручик.
– В Петербурге… – немного растерянно повторил Никодимов, жестом приглашая гостя присесть на диван и садясь рядом. – Такие события! Даже не знаю, с чего начать.
– Начни с главного, – ответил Ржевский.
– С главного? – ещё более растерянно произнёс Никодимов. – Ах, Александр, тут новости такого свойства… – Он замолчал.
Поручик понимал, что разговор не складывается, но нельзя было уехать, не спросив о Софье, а о ней следовало спрашивать не сразу. Так что пришлось решиться на авантюру и заговорить о том, о чём собеседник охотно рассуждал вчера, но поддерживать подобную тему Ржевскому всегда было трудно:
– А как дела на литературном фронте? – Поручик невольно посмотрел в сторону письменного стола, пытаясь вспомнить название только что виденного журнала. – Напечатали что-нибудь, достойное внимания?
– О! Понимаю, о чём ты, – сразу оживился Никодимов. – Ведь издатели «Полярной звезды» обещали снова порадовать публику в декабре, но увы.
– Что же помешало? – спросил Ржевский.
Никодимов опять взглянул на него растерянно, а затем собрался с духом и произнёс почти по слогам:
– Междуцарствие.
– Что? – не понял Ржевский.
– Дружище, – торопливо продолжал хозяин кабинета, – я приехал с этой новостью в Тверь, но говорю тебе первому.
Поручик насторожился, а Никодимов спросил:
– Как давно здесь узнали, что государь Александр Павлович скончался?
– Кажется, ещё в начале декабря.
Помнится, Ржевский, узнав о смерти императора, подумал: не попроситься ли снова на службу. Туманную историю с прошением об отставке, которое поручик не подписывал, при новом императоре не стали бы вспоминать. Однако, судя по выражению лица Никодимова, на пути к возвращению в армию могло возникнуть препятствие.
– Никто в Твери ещё не знает, – сказал Никодимов страшным шёпотом, – что Константин Павлович, которому все здесь уже, конечно, присягнули, не захотел принять престола.
– А кто же станет государем? – ещё больше насторожился поручик.
– Возможно, не будет никакого государя.
– А кто же будет?
– Диктаторы – четверо или пятеро достойных людей. Они возьмут в свои руки управление государством до того, как соберётся учредительное собрание, которое решит дальнейшую судьбу России.
Ржевский вдруг отчего-то заподозрил, что его вовлекают в заговор против монархии. Однако уверенности не было, ведь заговорщики не ездят на балы и не обсуждают своих намерений с первым встречным. Они собираются в тесный круг избранных, сидят в комнате с занавешенными окнами и обсуждают коварные планы.
– Экая фантазия! – воскликнул поручик. – Полагаю, что идею с диктаторами не позволит осуществить армия.
