Мишень для Слепого
Иосиф Михайлович пожал плечами.
– Мне все равно. Денег плохих и хороших не бывает, они или есть, или нет.
Деньги Иосифа Михайловича перекочевали в руки кассирши. Она с хрустом разорвала упаковку, пачку денег положила в счетную машинку, нажала кнопку, и купюры с легким шелестом посыпались сверху вниз. Машинка замерла, когда на экранчике высветились цифры: «100».
– Не доверяете мне? – улыбнулся Домбровский.
Девушка улыбнулась в ответ:
– Доверяя – проверяй.
– Мне нет смысла вас обманывать.
– Бывает, купюры слипаются из-за невысохшей краски, особенно новые.
– Бывает, – тоном знатока ответил Иосиф Михайлович.
– Вот, посмотрите, возьмете такие? – кассирша веером положила перед Иосифом Михайловичем пять стодолларовых банкнот.
Тонкие пальцы старика Домбровского с ухоженными желтоватыми ногтями прошлись по деньгам. Пальцы двигались справа налево, и лишь в какой-то момент на стодолларовой банкноте старого образца, не помятой, даже не переложенной пополам, они дрогнули, в глазах появилось странное выражение, губы Домбровского шевельнулись.
– Что-то не так? – спросила девушка, и, поскольку Домбровский несколько мгновений медлил с ответом, будто раздумывал, сообщать о тайне, известной только ему одному, или промолчать, она добавила: – Эти деньги проверены. Хотите, прямо сейчас могу проверить повторно при вас?
– Да, проверьте, пожалуйста. Я старый человек, плохо в этих деньгах понимаю. Знаете, любезная, старость – не радость.
– Да, да, пожалуйста.
Девушка закладывала по очереди купюры в детектор, тот отзывался электронным писком. А затем, вооружившись лупой, оператор принялась рассматривать надписи, изображения и цифры номиналов на деньгах.
– Нет, хорошие деньги. Правда, вот эта немного надорвана.
– Меня это не волнует.
– Вы берете их?
– Если вы говорите, что они настоящие…
– Я это знаю, при вас же проверила.
– Значит, если я принесу вам эти деньги назад, вы у меня их возьмете?
– Обязательно.
– И старого образца, и нового?
– И те и другие.
– Спасибо.
Было заметно, что кассирше порядком надоели все эти процедуры, и она нетерпеливо повторила свой вопрос:
– Так берете или нет?
Глаза старика Домбровского были прикрыты, пальцы поглаживали стодолларовую банкноту – старого образца, – и та отзывалась приятным хрустом. Девушка взглянула на лицо старика и поняла, что он явно доволен. Блаженством сияло его лицо, улыбка струилась на тонких губах, а на щеках даже выступил легкий румянец.
– Вы будете, наконец, брать? – послышался бас за спиной Домбровского, это говорил небритый мужчина в кожанке, пахнущей дождем.
– Да-да, беру. Спасибо большое, любезная.
– И сдачу не забудьте.
Девушка выдала сдачу и справку о купле-продаже валюты, которую Иосиф Михайлович сложил пополам и опустил в карман плаща, чтобы затем выбросить в мусорницу. Он любил аккуратность и не прощал беспорядка ни себе, ни другим.
Доллары Иосиф Михайлович сложил в ставшее плоским портмоне, спрятал его во внутренний карман пиджака и, застегнувшись на все пуговицы, пошел к выходу. Ему, если бы он решил придерживаться ритуала, еще нужно было зайти в булочную и кулинарию, а потом, купив газету, можно было направляться домой. Но на этот раз старик Домбровский решил нарушить устоявшийся график своего движения по улице.
«Кулинария, булочная, газетный киоск – все это потом. А сейчас домой! Домой как можно скорее!»
– Этого просто не может быть! – бормотал Иосиф Михайлович.
Сейчас он утратил респектабельность, стал суетлив, как бы даже неуверен в себе. Его движения сделались нечеткими. Он шлепал по лужам, натыкался на прохожих и не извинялся, а лишь бросал вдогонку:
– Повнимательнее быть надо!
И все время ощущал вес кожаного бумажника, который давил на сердце, как могильный камень.
«Скорее! Скорее!»
Он нарушил правила уличного движения, пересек улицу на красный свет, чего не допускал никогда прежде. Войдя в подъезд, Домбровский чертыхнулся: лифт стоял где-то наверху.
«Ну и бог с ним!»
Трость звонко застучала по ступенькам, помогая своему хозяину как можно быстрее подняться к двери квартиры. Ключи как назло путались в связке и даже выпали из рук.
– Черт подери! – буркнул Домбровский, вставляя ключ в замочную скважину и с хрустом проворачивая его в сердцевине замка.
«Ну и разволновался же я! Сейчас прямо в одежде выпью рюмку водки, иначе схватит сердце».
Он тщательно замкнул за собой дверь, второпях, не глядя, повесил шляпу на рожок вешалки, сразу направился на кухню и вытащил из холодильника бутылку. Рюмка с остатками водки на донышке так и стояла на столе. Зачем после водки, если к тому же пьешь ее один, мыть рюмки? И Иосиф Михайлович свою стограммовую рюмку с красной каемочкой мыл раз в неделю, зато до ослепительного блеска.
Он чувствовал, что его руки дрожат.
«Ну же, ну же!» – последние капельки упали не в рюмку, а на пластик стола.
На этот раз он принял сто граммов не мелкими глотками, а залпом. Затем вздохнул, набрав полную грудь воздуха, резко выдохнул.
– Ну и забористая! – вслух сказал он, оставив бутылку на столе и даже не закрыв ее пробкой, направился в свой кабинет.
Он в гостиной сбросил плащ, швырнул его на диван. Задернул в кабинете шторы, включил свет и уселся за стол. Вытащил бумажник, извлек из него стодолларовые купюры и разложил их перед собой. Банкноты нового образца он небрежно, как мусор, отодвинул в сторону: они его не интересовали. Затем пригнул колпак старомодной настольной лампы, низко склонился над столом и принялся тасовать на столе три серо-зеленые бумажки, абсолютно похожие друг на друга, как рубашка карт. Затем перевернул их портретами Франклина вниз и стал рассматривать обратную сторону купюр. После этого, вооружившись мощной лупой в медной оправе с костяной ручкой, аккуратно взяв одну из банкнот, начал изучать ее сперва на просвет, потом на ощупь, прикрыв глаза, прислушиваясь к тому звуку, который рождали подушечки пальцев и бумага от соприкосновения. Улыбка то исчезала, то появлялась на стариковских губах.
– Да, пожалуй… – пробормотал Иосиф Домбровский, откидываясь на спинку кресла. – Вот тебе на! Можно ожидать в жизни чего угодно, но не такой милой встречи.
Он вновь прикрыл глаза. На его лице застыло выражение, какое бывает только у стариков, глядящих на молодых девушек, для них уже недостижимых, – грустное и восторженное одновременно. Прелесть воспоминаний…
– Эх, Софья, Софья, – вдруг сказал он отчетливо и громко, на всю комнату – так, как будто супруга находилась где-то в квартире и сейчас должна была появиться на его зов. – Я бы мог тебе сейчас загадать загадку и уверен, – Домбровский указательным пальцем начертил в воздухе невидимый вопросительный знак, щелчком поставив точку, – ты бы, сто против одного, никогда ее не отгадала! Никто бы не отгадал.
Домбровский с торжеством потер руки.
«Эту загадку, изготовленную стариком Домбровским, не разгадала даже машина. А я почувствовал, что это они, не успев увидеть. Я как хорошая охотничья собака – она дичь не слышит и не видит, она ее чует. И я почуял, а затем уже увидел, затем уже взял в руки, рассмотрел и убедился».
– Да, теперь можно сказать, – громко произнес Иосиф Домбровский, – я прожил жизнь не зря, и кое-что я умел делать по-настоящему – так, как мог это делать только я один. И никакие увеличительные стекла, никакие микроскопы и телескопы не могут найти изъяна в работе Домбровского!
…До самого вечера, уже успев сходить в булочную, в газетный киоск, в кулинарию, купив в магазине две бутылки водки, старик Домбровский находился в приподнятом настроении и упивался своим счастьем. Это было только ему одному принадлежащее счастье, счастье великого мастера, поверившего в свой талант, мастера, которому удалось наконец получить признание у самой придирчивой и взыскательной публики.
Уже поздно вечером, когда куранты пробили одиннадцать раз и одна бутылка водки оказалась допита и отправлена в мусорное ведро, Домбровского закружили воспоминания, неотступные и по-своему приятные.
Всегда приятно вспоминать молодость, чем бы ты тогда ни занимался. И неважно, служил ли ты в армии, жил ли за границей или сидел в тюрьме, все равно ты тогда был молод и перед тобой простиралась еще длинная жизнь и ты мог распорядиться ею по своему усмотрению.
Домбровский подошел к комоду в гостиной, к старинному комоду, который он получил в собственность вместе с Софьей Андреевной как приданое. На комоде стоял портрет жены. Старик оперся руками о край комода и стал смотреть на фотографию молодой Софьи Андреевны. Ей на этом снимке было тридцать три года. Черноволосая, прекрасная, с лукавой улыбкой, с ямочками на щеках, с блестящими большими глазами, она смотрела на мужа так, словно разделяла то ликование, которым был охвачен сейчас Иосиф Михайлович.
– Вот, Софья, – заговорил Домбровский, – если бы не ты, если бы не грустное и скорбное дело, ради которого мне пришлось пойти в обменный пункт, я никогда бы не узнал о том, что я признан, о том, что я гений…
Ему даже показалось, что взгляд Софьи Андреевны на фотографии изменился.
– Да, дорогая, если бы не ты, я бы этого, возможно, не узнал. И не тешил бы себя на старости одними предположениями. А теперь я знаю наверняка…
Ему даже показалось, что он слышит голос своей жены, тихий и спокойный: «Иосиф, о чем ты говоришь? Я не понимаю».
Софья Андреевна всегда называла мужа Иосифом, уважительно и почтительно. Если же они ссорились, она обращалась к нему не иначе, как по имени-отчеству.
– Ах да, ты у себя там, – Домбровский поднял кверху палец, – тоже не все знаешь. Вот в чем дело. Я хотел пойти к мастеру, который изготавливает могильные плиты, чтобы сразу, одним махом разобраться с этим делом и заказать плиту для нас с тобой, одну на двоих. Помнишь, мы когда-то с тобой об этом говорили? Ты еще тогда махнула рукой и сказала: «Иосиф, не городи ерунду и не стоит об этом думать. Я сделаю все как положено, будет не хуже, чем у других. Живые должны думать о мертвых, а не наоборот». И видишь, Соня, пришлось этим заниматься мне, а не тебе и не нашим детям. Они бы, конечно, сделали, но ты же знаешь, я люблю, чтобы все было хорошо. Я нашел мастера, настоящего мастера, а не этих халтурщиков, которые все делают тяп-ляп. Это старый человек, такой же мастер своего дела, как и я. Он на мраморе творит чудеса, я сам видел. Он режет камень, как масло. И буквы, высеченные на плите, поют. Поверь, дорогая, я умею ценить работу других, слава Богу, походил по похоронным конторам, насмотрелся всякого. Деньги они берут исправно, а когда доходит до работы, то глянешь – и плюнуть хочется. А этот старик создает произведения искусства. Правда, берет он много. Вот я и пошел, чтобы поменять рубли на доллары. В последнее время, Соня, никто не берет рублями. Места много занимают, да и неизвестно, что с ними потом случится… Пятьсот долларов он запросил. Конечно, милая, дорого, очень дорого. Но надо ли жадничать, ведь для себя делаем. Деньги с собой в могилу не понесешь. Конечно же, я договорился, там напишут: «От детей и внуков». Будет стоять наша с тобой фамилия. Вот только не знаю, какой год поставить себе. Вся проблема в четырех цифрах или в одной последней… Если доживу до двухтысячного и, может быть, еще продержусь немного, то тогда четыре цифры, а если нет, тогда надо будет выбить только одну цифру. Этот старик с немецкой фамилией Брандергас, хотя он никакой и не немец, сказал: «Послушайте, мужчина, зачем вы будете забивать себе голову ерундой? Вы скажите своим детям и внукам, чтобы они обратились ко мне, – и дал мне свой телефон. – Мастер придет прямо на кладбище и закончит свою работу». Вот на этом мы с ним и порешили. Но деньги, как всякий мастер, уважающий себя и свою работу, он попросил вперед, ведь что возьмешь с мертвого! Но странное дело, Соня, этот Брандергас уверен, что не умрет раньше меня и, кажется, он прав. Представляешь, он уверен, что если возьмет деньги, то не умрет раньше, чем выполнит заказ. Интересная философия, не правда ли? А главное, справедливая».
И Иосифу Михайловичу Домбровскому послышалось, что жена сказала: «Так ведь и ты хвалился всегда, что никому в этой жизни ничего не останешься должен – ни мне, ни детям, ни внукам».
– Да, хвалился, и знаешь, даже после того, как тебя не стало, я не наделал долгов. А то, что не сделал ремонт, то долг самому себе не считается. Да и зачем мне ремонт? Дети все равно квартиру продадут, а если не продадут, то приедут и все переделают тут по-своему. Ты же знаешь наших детей, им все не так. И мебель стоит не так, и на стенах висит не то, и паркет не таким узором лежит. В общем, ты их знаешь не хуже меня. Они не изменились, звонят раз в неделю, иногда наведываются. Правда, после них я неделю занимаюсь уборкой. Но я на детей не в обиде. Они живут своей жизнью…
И тут Иосиф Михайлович вспомнил, что он именно сегодня во второй половине дня должен был встретиться с мастером и отдать ему деньги.
– Экая незадача, – пробормотал Иосиф Михайлович, – такого со мной еще не случалось. Ведь пообещал прийти! А, это все из-за долларов. Разволновался, разнервничался, обрадовался, как малое дитя. Жаль, что объяснить не смогу мастеру, он бы меня наверняка понял.
И Иосиф Михайлович в белой крахмальной рубашке с угольно-черной бабочкой прошелся по гостиной, расправив плечи, выпятив грудь – так, словно именно сейчас ему на грудь должны повесить медаль за заслуги перед отечеством.
– Можно, можно, заслужил, – объявил он на всю квартиру.
Затем прислушался к тиканью курантов, отбросил медный крючок на футляре, открыл застекленную дверцу и, шурша цепочкой, подтянул тяжелые бронзовые гирьки, полюбовался на мерное качание маятника, на вспыхивающий и гаснущий блик в самом центре его диска. Потом направился на кухню, с довольным видом потирая разгоряченные ладони.
«Да, я заслужил, я имею право. Сегодня мой день, можно сказать, день ангела».
Иосиф Михайлович извлек из холодильника новую бутылку водки, свинтил пробку и достал из буфета вторую рюмку и круглый хрустальный графин и перелил в него содержимое бутылки. Он ушел из кухни, устроился в гостиной, наполнил рюмки, звонко чокнулся ими друг о друга.
– За тебя, Соня, за тебя, дорогая.
Осушил одну. Сглотнул набежавшую слюну.
Посидев еще минут пять без движения, старик Домбровский, уже не чокаясь, выпил вторую рюмку.
– Завтра у меня будет очень много дел, – говорил Иосиф Михайлович на кухне, тщательно протирая вымытые рюмки, – Но это будет завтра. А сегодня мне еще предстоит длинная ночь, хотя, может быть, сегодня я просплю без этих сновидений, смогу отдохнуть. И вообще, время, кажется, пошло вспять, – Иосиф Домбровский улыбнулся. – Наверное, я скоро начну работать. Рука уже сама тянется к инструменту.
Глава 5
Когда в приемной генерала Потапчука зазвонил городской телефон, дежурный офицер, одетый в штатский костюм, недовольно посмотрел на аппарат. У офицера скопилось много работы, а городской телефон только отвлекает. Но служба есть служба, значит, он должен отвечать на звонки.
Выждав четыре сигнала, офицер взял трубку и не спеша поднес к уху, надеясь, что на другом конце трубку положат, и тогда сама собой отпадет необходимость тратить время на разговоры. Но трубку не положили.
– Вас слушают, – сказал офицер.
– Доброе утро, – послышался немного дребезжащий, но уверенный голос.
– Да, доброе утро. По какому вопросу вы звоните?
– Мне нужен хозяин кабинета.
– Я его помощник, слушаю вас.
– Нет, вы не поняли, молодой человек. Меня интересует только хозяин кабинета, и никто другой.
– Кто именно?
– Федор Филиппович Потапчук.
– А кто его спрашивает?
Ни в одном справочнике, доступном простым смертным, этот телефон, да еще в сочетании с фамилией и именем-отчеством генерала ФСБ, не значился.
– Да как вам объяснить, молодой человек…
– Как есть, так и объясните, – сказал офицер, подавляя раздражение, – вы же, надеюсь, знаете куда звоните?
– О, прекрасно знаю! – ответил абонент. – Скажите ему, что некто Иосиф Михайлович Домбровский хотел бы перекинуться с ним парой фраз.
– Сказать, что вы хотели бы перекинуться парой фраз? – уточнил офицер, не привыкший к подобным формулировкам в официальных разговорах.
– Да-да, именно так, – подтвердил Иосиф Михайлович. – Федор Филиппович меня хорошо знает, но может сразу и не вспомнить.
– Хорошо, я спрошу. Перезвоните по этому же номеру минут через пять.
– Я думаю, он сам перезвонит мне, – самонадеянно сказал Иосиф Михайлович Домбровский, опуская тяжелую трубку на рычаги старомодного черного телефона.
Гравер сидел за столом в своем кабинете, положив перед собой большой блокнот, открытый на странице на букву «К». И уже от руки поверх «К» была выведена буква «Ф». На этой странице черной тушью каллиграфическим почерком была записана дюжина фамилий с номерами телефонов.
Офицер тоже положил трубку и удивленно пожал плечами.
«Странный звонок. Рабочий день только начался, и генерал буквально минут десять как вошел в кабинет. Ладно, потревожу, тем более, это первый звонок».
Офицер нажал кнопку на пульте и услышал голос генерала Потапчука:
– Входи, я не занят.
Помощник генерала поднялся, открыл двери и оказался в просторном кабинете Потапчука.
– Что скажешь, Александр?
– Странный звонок, Федор Филиппович.
– По существу говори, – нахмурился Потапчук.
Он не любил определений вроде «странный», «удивительный», «непонятный». Они его раздражали, ведь всему странному и непонятному есть логическое объяснение, и в задачи ФСБ как раз и входит поиск этой логики.
– Вам только что звонил некто Домбровский Иосиф Михайлович, уверял, что вы его знаете…
– Домбровский? – наморщил лоб генерал. Фамилия действительно была ему знакома. – Как ты сказал, Александр, его зовут?
– Домбровский Иосиф Михайлович, – отчеканил офицер.
– Домбровский… Домбровский… – медленно, будто пробуя фамилию на вкус, произнес генерал и чуть заметно усмехнулся: в памяти всплыли прежние времена. Потапчук звонко щелкнул пальцами. – Ах, Домбровский! Конечно же, знаю, конечно же, он мой старый знакомый. И что он просил?
Офицеру послышались в голосе генерала те же нотки, которые буквально пару минут назад прозвучали в голосе Домбровского.
– Сказал, хочет перекинуться парой фраз, – добросовестно процитировал офицер абонента.
– Ну что ж, соедини меня с ним, с удовольствием пообщаюсь.
– Я ему сказал, чтобы он перезвонил через несколько минут.
– Правильно сделал.
Помощник замялся.
– Но только он ответил, что вы сами ему перезвоните.
– Вот черт, наглец! И жив еще! Я уж думал, он давным-давно в сырой земле. Сколько же ему должно быть лет… Да уж восьмой десяток, – и Потапчук сразу же потянулся к телефону, словно боясь, что в таком почтенном возрасте Домбровский может не дождаться его звонка.
Но тут Федор Филиппович спохватился, что не помнит телефон Домбровского. Номер давным-давно выветрился из его цепкой памяти, хотя раньше ему довольно часто приходилось связываться по службе с Иосифом Михайловичем. Федор Филиппович потер виски ладонями.
Помощник был проницателен.
– Федор Филиппович, проблема с номером?
– Да, Александр, знаешь ли, подзабыл.
– Нет проблем. Сейчас вам скажут.
– Вот за это ты молодец.
Когда офицер покинул кабинет, Потапчук немного ехидно улыбнулся: «Навряд ли он раздобудет номер господина Домбровского. Скорее всего, Иосиф Михайлович звонил из таксофона. Специально, разыгрывал меня, чтобы сказать потом – и никакое ваше ведомство не всесильное».
Офицер появился через минуту.
– Звонили из квартиры. Вот номер, – он положил перед генералом бумажку с написанными адресом и номером телефона.
Потапчук посмотрел на четвертинку белого листа, и на его губах мелькнула чуть грустная улыбка.
«Да, стареешь, братец, годы свое берут. Все хорохоришься, ходишь гоголем, а память-то уже не та. Хотя телефончик у Иосифа Михайловича простой, аж четыре четверки. И забыть его ты, конечно же, не должен был. Не тренируешь как следует мозг…»
Генерал Потапчук быстро, двумя пальцами, стал нажимать на клавиши телефона. Офицер бесшумно исчез, плотно закрыв дверь: его присутствие при этом разговоре явно не предусматривалось.
– Алло! Иосифа Михайловича можно? – сказал Потапчук, когда на другом конце провода сняли трубку.
– Слушаю вас, Федор Филиппович.
– А что это ты, Иосиф Михайлович, на «вы» начал?
– Да уж как-то много лет прошло после наших последних встреч… Тебе решать, на «вы» или на «ты» будем.
– Да, лет прошло немало. И когда мы с тобой в последний раз встречались? – задумчиво спросил генерал.
Домбровский тяжело вздохнул:
– Пять лет тому.
– Пять лет тому ты уже на пенсии пробавлялся. Мы с тобой тогда на чьих-то похоронах, кажется, виделись.
– На похоронах генерала, Санаева Альберта Сергеевича. Ты еще подмигнул мне с другой стороны гроба из почетного караула.
– Как же, как же, помню… И как ты жив-здоров, Иосиф Михайлович?
– Жив-здоров – не о том речь. Другой у меня к тебе, Федор Филиппович, разговор.
– Давай, говори, чем могу – помогу.
– Федор Филиппович, может, по телефону и не стоило бы?
– Да ладно тебе, говори. Не думаю, что ты станешь разглашать большие государственные тайны, – засмеялся Потапчук. И то: откуда у человека, уже лет десять как ушедшего из органов, какая-либо важная секретная информация?
– А помнишь те времена, Федор Филиппович, когда ты был еще майором и работали мы на Старой площади, в левом крыле на третьем этаже?
– Эка ты куда загнул, Иосиф Михайлович! Конечно же, помню.
– Так вот, я по поводу той нашей работы. Есть у меня кое-какие новости.
– Хорошие, надеюсь?
– Были бы хорошие, не стал бы тебя беспокоить, в одиночку бы порадовался… Ты же человек по-прежнему занятой, ни одной минуты свободной, – с некоторой обидой сказал Домбровский.
– Ну, это ты, Иосиф Михайлович, напрасно так. Работы и вправду много, но для старого друга Потапчук всегда найдет время.
– Тогда, может, заскочишь ко мне? Посидим, чайку попьем, кофейку, водочки, коньячку… Надеюсь, ты по-прежнему употребляешь?
– А как же! Масштабы, ясное дело, не те, что прежде: возраст… Но водочка, говорят, кровь чистит, а коньячок сосуды расширяет.
– Ну вот и приезжай.
– Прямо сейчас?
– Да по мне, можно и прямо сейчас, – сказал Домбровский. – И водка, и коньяк у меня есть, «всухомятку» говорить не придется.
– Так все-таки, в чем суть дела? – не выдержав, спросил генерал, очень уж любопытной проблемой в свое время он занимался с гравером на Старой площади.
Домбровский замялся, не решаясь ошарашить Потапчука известием, хотя не исключено, что тот давным-давно в курсе и лишь он один, Иосиф Михайлович Домбровский, до сегодняшнего дня оставался в неведении.
– Нет, не стоит по телефону – с нашими прежними делами разговор мой связан.
– С валютой, что ли? – насторожился Потапчук и машинально взглянул на прибор, который должен был показывать, прослушивается разговор или нет, хотя не до конца доверял аппаратуре. Лампочка индикатора не мигала, возможно, линия действительно чиста. Но Потапчуку не хотелось рисковать. – Я сейчас разберусь со своими делами, и если никаких срочных не объявится, то к обеду приеду к тебе.
– Вот и прекрасно, – удовлетворенно отозвался Домбровский, – буду ждать.
Положив трубку, Потапчук озадаченно почесал затылок.
«Что же такое всплыло, связанное с валютой? Какие новости хочет поведать старый Домбровский? Впрочем, я сам не намного моложе – седьмой десяток пошел, – Потапчук задумался. – Старость опасная штука, вполне может быть, Домбровский впал в маразм – что-то чудится, видится. Или начали беспокоить призраки прошлого, что в принципе не так уж удивительно для людей нашей профессии».
Генерал нажал кнопку селектора и пригласил своего помощника в кабинет. Тот мгновенно появился, будто и не уходил.
– Слушаю вас, Федор Филиппович.
– Так, Александр, что у меня на сегодня из неотложных?
– На сегодня никаких встреч не планировалось. Коллегия у директора ФСБ завтра, выступает с докладом начальник четвертого отдела и вы.
– Хорошо. Совещание на сегодня никто не назначал?
– Нет, Федор Филиппович.
– Ну и прекрасно. В случае чего найдешь меня по сотовому. Я его возьму с собой. Машину ко входу.
Через полчаса Федор Филиппович Потапчук с букетом цветов в руках стоял у двери Домбровского и давил кнопку звонка. Дверь открылась почти сразу же. Двое далеко не молодых мужчин – один уже смирившийся с тем, что стал стариком, второй понимающий, что подобная метаморфоза не за горами, – посмотрели друг на друга оценивающе, но не стали обмениваться впечатлениями, которые у каждого появились при встрече – зачем расстраиваться лишний раз?.. Они лишь крепко пожали друг другу руки.