Слепой. Исполнение приговора

© Харвест, 2012

Глава 1

Иван Захарович был в высшей степени серьезный человек и к обязательствам своим всегда относился с полной ответственностью. Среди его знакомых, не будь он из Донецка, хватало настоящих профессионалов, способных на лету выбить глаз мухе – правый или левый, по выбору. Но заказ из Москвы был сформулирован как-то мутно, нечетко. Обязательных условий было всего два: убрать клиента – это раз, и сразу же рассчитаться с исполнителем – два.

Москва – она Москва и есть, и недаром ее всюду не любят. Все у них, москвичей, не по-людски – потому, наверное, что в городе слишком много народа, да и народ все больше пришлый, нерусский; короче, стреляй – не хочу. Людей там не осталось, вот что; в кого ни плюнь – не человек, а статистическая единица, которой грош цена в базарный день.

Иное дело – Донецк. Тоже, конечно, город не маленький, но тут все иначе, не как в Москве – по-человечески, что ли, по-семейному. Все друг друга знают – по крайности, что касается серьезных, деловых людей, – все друг другу сваты да кумовья или, как минимум, закадычные друзья. Ну, и как при таких условиях послать своего земляка, пусть себе и распоследнего никчемного забулдыгу, на верную погибель? Ведь шила в мешке не утаишь, и обязательно отыщется кто-то – и не один, мать его через семь гробов в мертвый глаз, – кто скажет: э, а Захарыч-то наш совсем сгнил, раз своих, донецких пацанов ни за грош в землю класть начал! Да в какую землю-то – в закарпатскую!

Подумав минуты две или около того, Иван Захарович решил действовать по принципу: «На тебе, боже, что мне негоже». В полном соответствии с принятым решением он не без труда отыскал в телефонной книге нужный номер и позвонил во Львов. Дождавшись ответа, он отдал короткое, не оставляющее места для двоякого истолкования распоряжение, и конвейер по сортировке кадров заработал на полную мощность.

Московский заказчик, недостаточно хорошо знакомый с местной спецификой, сильно переборщил в плане осторожности – он просто не мог предположить, что простое, в сущности, дело обернется таким странным манером. Но на западе Украины родственные, дружеские и соседские связи едва ли не более сильны, чем на востоке, и дело обернулось именно так, как обернулось. Сортировочный конвейер трудился день и ночь, выискивая жертву, смерть которой, по возможности, никого не обидит, и остановился, добравшись до самой последней, ранее никогда не рассматривавшейся ввиду своей полной никчемности, кандидатуры.

«Круль» в переводе с польского означает «король»; по-английски это слово звучит как «кинг». Круль была его фамилия, Кинг – дворовое прозвище. Настоящей уголовной клички он не имел ввиду отсутствия судимостей, а звали его Богданом. Из-за этого имени, данного в честь гетмана Хмельницкого, его еще иногда называли Автобусом или просто Бусом, по созвучию с названием выпускаемого на Украине транспортного средства для пассажирских перевозок.

Окончив среднюю школу, он никуда не поступил – с его аттестатом об этом не стоило даже задумываться. Он и не задумывался; в положенный срок его забрали в армию, где он здорово натерпелся от донецких. Мечтая очутиться на максимальном удалении от этих отморозков, которые, кажется, рождаются на свет уже с тюремными наколками и бандитскими замашками, он писал рапорты с просьбой направить его в Ирак. В Ирак его не взяли – надо думать, по той же причине, по которой в школе выдали не самый лучший аттестат. Демобилизовавшись, он перебивался случайными заработками; самыми прибыльными, хлебными денечками были посиделки в палаточных городках на майдане. Против чего протестовать и за кого голосовать, ему было безразлично, и пару раз он, чистокровный гуцул, был замечен в центре Киева в голубом шарфе партии регионов, распивающим пиво в компании донецких шахтеров.

Он пытался остаться в столице в качестве строителя, но руки у него от природы были вставлены не тем концом, и, с треском вылетев из четвертой по счету бригады земляков-шабашников, он несолоно хлебавши вернулся к родным пенатам. Он родился и вырос в окрестностях Рахива, в местах, где основным источником доходов населения до сих пор остаются челночная торговля с ближним зарубежьем и контрабанда. Здесь его со временем пригрел и обласкал Остап Григорьевич – самый богатый человек села, скромно называвший себя предпринимателем. Что и в какой именно области он предпринимает, смутно догадывался даже Богдан Круль; все остальные жители села тоже были более или менее в курсе, а подробности никого не интересовали: меньше знаешь – дольше живешь.

Начав работать на Остапа Григорьевича, Богдан рассчитывал, что скоро его посвятят во все секреты и тонкости приграничного ремесла. Но не тут-то было: криминальная карьера тоже не задалась, причем по тем же причинам, из-за которых обладатель звучной фамилии не попал ни в университет, ни в состав украинского контингента в Ираке, ни даже в бригаду шабашников, строящих элитные коттеджи в киевской Конче-Заспе. Функции его при Остапе Григорьевиче как-то незаметно, сами собой свелись к помощи по хозяйству да иногда, в исключительных случаях, к роли курьера и грузчика. Ему случалось встречать у пункта пропуска возвращающихся из Польши или Румынии дальнобойщиков и доставлять хозяину переданные ими пакеты и сумки – всегда сравнительно легкие, не тяжелее трех – пяти килограммов. Однажды ребята притащили на буксире и оставили во дворе у Остапа Григорьевича сломавшийся в двадцати километрах от границы грузовой микроавтобус, и Богдану пришлось помочь им перетаскать в другую машину какие-то ящики. Ящики, путь которых лежал в Европу, в отличие от доставляемых из Европы пакетов, оказались тяжелыми. Они были деревянные, защитного цвета, с нанесенными черной краской по трафарету непонятными маркировками и с деревянными же ручками по бокам. Такие ящики Богдан видел, когда служил в армии. Ротный старшина хранил в них ветошь и хозяйственное мыло. Правда, Крулю казалось, что мыло, не говоря уже о ветоши, будет малость полегче. И, кроме того, на что полякам с румынами сдалось наше хозяйственное мыло?

Короче говоря, не прожив на белом свете и четверти века, Богдан Круль уже основательно освоился в роли батрака, поскольку не имел ни большого ума, ни талантов, ни ярко выраженного стремления добиться в жизни чего-то большего. Правда, один талант у него все-таки имелся: он мастерски, прямо-таки артистично, резал скотину, будь то курица или свирепый бык весом в полтонны. Наблюдая, как он это делает, Остап Григорьевич всякий раз говорил, что из него вышел бы отменный киллер, а Богдан отвечал на это – опять же всякий раз, – что не имеет ничего против перемены профессии: по слухам, киллерам хорошо платят, а люди, особенно в больших городах, хуже любой скотины, так что и резать их ничуточки не жалко.

В каждой шутке есть доля правды. В шутках Богдана Круля по поводу смены амплуа эта доля приближалась к ста процентам, но Остап Григорьевич отчего-то не торопился завалить его заказами. Да оно и понятно: у него, Остапа Григорьевича, не тот бизнес, чтобы пачками отстреливать людей, а значит, и личный киллер ему ни к чему.

Но в один прекрасный день, а именно позавчера, свершилось: киллер понадобился, и хозяин обратился с этим деликатным делом не к кому-то другому, а именно к Богдану. Сделав длинное, полное прозрачных намеков, дипломатичное вступление и убедившись, что намеки остались непонятыми, Остап Григорьевич прямо поинтересовался, не хочет ли Богдан заработать приличные деньги, подстрелив одного нехорошего человека.

– А що за людына? – спросил Круль.

– Та яка людына – москаль! – пренебрежительным тоном внес необходимую поправку хозяин.

– Ага, – с удовлетворением промолвил Богдан, после чего выразил полную готовность хоть сию минуту пойти и настрелять столько москалей, сколько потребуется.

Истреблять россиян в промышленных масштабах не понадобилось. Уведомив об этом Богдана, Остап Григорьевич спросил, доводилось ли ему когда-нибудь пользоваться винтовкой с оптическим прицелом. Боясь спугнуть удачу, Круль ответил утвердительно; на широком усатом лице хозяина отразилось явное сомнение, но проверки, которой побаивался Богдан, не последовало – вероятнее всего, ввиду отсутствия в хозяйстве Остапа Григорьевича упомянутого выше инструмента.

Нынче утром Богдана доставили во Львов. Тут хозяин передал его с рук на руки двум незнакомым парням, один из которых представился Виталиком, а другой Лесем. Виталик вел машину, Лесь инструктировал Богдана. Делал он это нарочито медленно, по несколько раз повторяя одно и то же и часто проверяя, понял ли его Круль, как будто разговаривал с умственно отсталым. Впрочем, Богдан не обиделся, решив, что это является частью стандартной процедуры. Голова его была полна радужных планов; в мечтах он уже видел себя за рулем мчащегося по Крещатику шикарного спортивного кабриолета – точно такого, как тот, что едва не переехал его в последний день пребывания в Киеве по дороге на автовокзал.

Полдня он провел в однокомнатной хрущевке в доме, расположенном недалеко от кладбища. Под окном тяжело громыхали, с натугой ползя в гору по сто лет не ремонтировавшемуся рельсовому пути, замызганные трамваи; по пыльному двору, куда выходило окно кухни, неприкаянно бродила, не зная, чем себя занять, толстая глупая дворняга с синей пластмассовой блямбой на правом ухе – как объяснил Лесь, электронным чипом, по которому собаку можно будет найти, если она потеряется. Квартира явно была съемная; рукомойник в ванной отсутствовал, а смывной бачок унитаза не работал – смывать надо было из ведра, которое предварительно следовало наполнить под краном ванны. Впрочем, для не избалованного благами цивилизации Богдана эта провонявшая застоявшимся табачным дымом берлога была настоящим раем – предвестием того, что ждет его, профессионального киллера с длинным послужным списком и незапятнанной репутацией, в светлом будущем.

На полупустой книжной полке над телевизором он нашел книжку, называвшуюся «Москальство як воно е». Название было напечатано в центре обложки, условно деля ее пополам. В левом верхнем углу красовалось черно-белое изображение православной церкви, а в правом нижнем разместилась деревня – парочка крытых соломой, обнесенных кривым щербатым штакетником халуп, вокруг которых валялись пустые бутылки и слонялись пьяные мужики и бабы. Читать книжку Богдан не стал: он и без нее с самого детства знал, что москали – нехорошие, пропащие люди, да и картинка на обложке говорила сама за себя.

Нарушив запрет Леся, он вышел из квартиры и сгонял в ближний магазинчик за пивом, выпил его – пиво, разумеется, а не магазинчик, – закусив найденными в холодильнике продуктами, и от нечего делать немного поспал. Потом еще немного посмотрел телевизор, а потом, ровно в половине пятого, как и было условлено, за ним заехал Виталик. Он отвез Богдана в центр и высадил около пиццерии на улице имени Джохара Дудаева – храброго генерала, первого президента независимой республики Ичкерия, геройски сражавшегося с москалями и предательски ими убитого посредством выпущенной на запеленгованный сигнал мобильного телефона управляемой ракеты.

Расставшись с водителем, который напоследок довольно странным (видимо, от зависти) тоном пожелал ему удачи, Богдан Круль без проблем отыскал нужный номер дома, вошел в подъезд и, поднявшись на верхний этаж, забрался по железной лесенке на чердак. Чердак, как и обещал Лесь, оказался незапертым, и завернутая в мешковину винтовка системы Драгунова обнаружилась на месте – лежала себе спокойненько поверх кучи старых пыльных досок под слуховым окном. Казенная часть ее практически не отличалась от казенной части хорошо знакомого Богдану автомата Калашникова, так что с заряжанием и стрельбой проблем не предвиделось. Длинный набалдашник на дуле был, несомненно, глушителем; эта опция показалась Богдану Крулю весьма и весьма уместной – в первую очередь потому, что он еще ни разу не стрелял из бесшумного оружия. Телескопический прицел «драгуновки» представлял собой сложную конструкцию, самостоятельно разобраться в устройстве и принципе действия которой Богдан был не в состоянии. Он немного покрутил верньеры и непонятно градуированные рубчатые колечки, безнадежно сбив заранее тщательно выставленный прицел, а затем, поддавшись внезапному порыву, прицелился и выстрелил в сидевшего на коньке крыши через улицу голубя. Голубь забил крыльями и улетел; что именно его спугнуло – негромкий щелчок выстрела, ветерок от близко пролетевшей пули, визг тормозов на перекрестке или рожденный куцым птичьим умишком призрак, – так и осталось неизвестным.

Несмотря на промах, Богдан был доволен. Сидя на чердаке со снайперской винтовкой в руках, он чувствовал себя героем крутого боевика – суперагентом, посланным спасти мир. А что суперагент промазал по голубю, не беда: и голубь ни в чем не виноват, и москаль, как ни верти, будет как-нибудь покрупнее божьей птахи.

Вспомнив о москале, он сосредоточил свое внимание на доме напротив: отсчитал пятое от угла окно на втором этаже и заглянул в него через прицел.

Москаль, чтоб ему ни дна, ни покрышки, был тут как тут. Он полностью соответствовал данному Лесем описанию: выше среднего роста, шатен, спортивного телосложения. Главная примета – темные солнцезащитные очки – тоже была на месте: клиент не потрудился снять их даже в помещении, и было непонятно, как он ухитряется перемещаться по комнате, не натыкаясь на мебель.

Впрочем, это были его проблемы. Слегка оттянув затвор, Богдан проверил, есть ли в патроннике патрон – знал, что есть, но все-таки проверил, потому что таков порядок. Патрон был на месте – отсвечивал теплым медным блеском, который приятно контрастировал с тусклым голубовато-серым блеском оружейной стали. Отпустив рукоятку затвора, Круль снова приник глазом к одетому в губчатую резину окуляру прицела. Ствол пришлось переместить, потому что москаль уже покинул кресло, в котором до этого сидел. Беззлобно матюгнувшись: что ж тебе, сучье вымя, на месте-то не сидится? – снайпер-самоучка подвел обращенную острием кверху галочку прицела к переносице жертвы и плавно, как учил предусмотрительный Лесь, потянул спусковой крючок.

«Драгуновка» сухо щелкнула, сильно толкнувшись в плечо фасонистым «скелетным» прикладом, стреляная гильза, кувыркнувшись в воздухе, беззвучно упала в перемешанный с пушистой серой пылью птичий помет, которым был устлан пол чердака.

Москаль нелепо, как в любительской театральной постановке, взмахнул руками и упал, завалившись за придвинутое к столу кресло. Пока он падал, Богдан для верности выстрелил еще разок. Стоявшая на столе длинногорлая бутылка темного стекла взорвалась, как ручная граната, забрызгав все вокруг темно-красным вином. Вторая пуля была потрачена напрасно; впрочем, Богдан не сомневался, что первая благополучно поразила цель. Он отлично видел кресло, из-за которого с одной стороны торчали босые ноги, а с другой – испачканная кровью рука. Ни ноги, ни рука не шевелились; зачем-то поставив винтовку на предохранитель, Круль старательно протер ее мешковиной, завернул и положил на прежнее место, поверх кучи пыльных досок под слуховым окном.

Так никем и не замеченный, он покинул чердак. Сбегая вниз по лестнице мимо слепо таращащихся стеклянными бельмами глазков дверей квартир, он придирчиво анализировал свои ощущения: как-никак, покойный москаль стал первой жертвой будущего знаменитого киллера. Ощущения были самые обыкновенные, настроение приподнятое; оказалось, что убить человека для Богдана Круля не сложнее, чем отрубить голову курице. Ничего другого он, собственно, от себя и не ожидал; блестящая карьера, таким образом, была обеспечена.

Продолжая чувствовать себя героем боевика, он выскользнул из подъезда и, оглядевшись, наискосок, дворами, вышел на проспект Шевченко. У дома с бронзовой мемориальной доской, увековечившей память разведчиков-пластунов УПА, как и было условлено, его поджидал белый грузовой «фольксваген-транспортер». Подойдя, Богдан постучал в заднюю дверь условным стуком: тук, тук, тук-тук-тук! Дверь сразу же открылась, и Круль молодцевато, пружинисто запрыгнул в железный кузов микроавтобуса.

– Ну, как? – с лязгом захлопнув дверь, спросил лысоватый долговязый Лесь.

– Порядок, – уведомил его Богдан.

– Точно?

– Точнее не бывает.

– Ну, гляди. Поехали, братан!

– С почином, – обернувшись, сказал из водительского кресла Виталик и запустил двигатель.

Вежливый, как все жители западной Украины, Богдан хотел поблагодарить, но не успел: долговязый Лесь неожиданно приставил к его затылку ствол пистолета и нажал на спусковой крючок. Микроавтобус тронулся, увлекаемое инерцией мертвое тело ударилось о заднюю дверь и с глухим шумом рухнуло на прикрытый резиновым ковриком жестяной пол. Оттащив к центру кузова, Лесь забросал его грязной ветошью и пустыми картонными коробками, после чего, протиснувшись между спинками сидений, уселся рядом с Виталиком.

Примерно через полчаса, когда Лесь и Виталик уже забрасывали остывающий труп сухими ветками и травой в неглубоком овражке километрах в двадцати от городской черты Львова, в кабинете генерального директора одной из крупных коммерческих фирм Донецка раздался телефонный звонок. Хозяин кабинета, грузноватый мужчина средних лет с широким незагорелым лицом, ответил на вызов.

– Иван Захарович? – послышался в трубке мужской голос, говоривший с акцентом, характерным для обитателей западных областей Украины. – Це Мыкола Львивський. Позналы чи ни?

– Узнал, – хамоватым тоном истинного дончанина буркнул Иван Захарович. – Ну, что там у тебя? Говори быстрее, я занят.

– Москаль ваш в минусе, снайпер теж, – сообщил Микола Львовский.

– Этот москаль такой же мой, как и твой, – заявил Иван Захарович. – Я его сроду в глаза не видел. Но это точно?

– А як же ж!

– Добре, – сказал Иван Захарович, – с меня причитается.

Повесив трубку, он вынул из кармана мобильный телефон и стал звонить в Москву: нужно было сообщить партнерам, что их заказ выполнен.

Глеб Сиверов лежал на ковре между стеной и придвинутым к столу креслом, слушая, как тикают, утекая в небытие, секунды его жизни. Ковер, при первичном осмотре показавшийся довольно новым и пушистым, на поверку оказался основательно затоптанным, вытертым и пропыленным. В нескольких сантиметрах от лица Глеба среди длинных синтетических ворсинок темнел какой-то неприятного вида комок. Поразмыслив, Сиверов пришел к выводу, что наблюдает старую жевательную резинку, несомненно, обласканную десятками грязных подошв и пережившую множество уборок. Глеб брезгливо поморщился: мало того, что ситуация неприятна сама по себе, так еще и эта гадость…

Винить в случившемся, увы, было некого, кроме себя самого. Эту поездку затеял Глеб; более того, он на ней настоял, так что нести всю полноту ответственности за последствия ему предстояло в одиночку.

Началось, как водится, с сущего пустяка. Как-то раз, нарезая на кухне овощи для салата под бормотание работающего телевизора (показывали «Д'Артаньян и три мушкетера»; Глеб включил эту программу собственноручно, отыскав в ворохе наполненных истеричными воплями, изрекаемыми тоном оракула благоглупостями и тупыми остротами ток-шоу – так что и тут, как ни крути, был виноват только он один), Ирина вскользь заметила, что Львов, где снимался этот фильм, должно быть, очень красивый город. Глеб в ответ объявил, что архитектору, как и любому другому служителю муз, надлежит досконально знать классику – дабы, во-первых, не изобретать велосипед, а во-вторых, не делать это хуже того, кто запатентовал данное изобретение еще на заре эпохи угля и пара. Львов, сказал он, не просто красив – он красив сногсшибательно, до слез (разумеется, женских, и желательно, чтобы женщина при этом по совместительству была еще и профессиональным архитектором – тогда слезы, можно сказать, гарантированы). Эх, ты, тундра, сказал он со снисходительной жалостью, – а еще архитектор! Львов – это тебе не Москва. Знаешь, на что похож Львов? На один из старых районов Праги сразу после уличных боев. Небольших, добавил он поспешно, – локальных, сугубо местного значения, без артиллерии, бомбардировок с воздуха и прочих современных ужасов…

Ирина ответила на это, что архитектурные изыски времен Австро-Венгерской империи досконально изучены ею еще в институте. Так что насчет велосипеда, каменного топора и пресловутой «фигуры цапф большого пассажного инструмента» ее драгоценный супруг может не беспокоиться – все перечисленные и еще многие другие изобретения надежно гарантированы от посягательств на плагиат с ее, Ирины Быстрицкой, стороны. Судя по участившемуся постукиванию ножа о разделочную доску, она была слегка задета.

«Дело не в изысках, а в их количестве, – подлил масла в огонь Сиверов. – Когда идешь и не знаешь, куда смотреть – то ли по сторонам и вверх, то ли под ноги, чтобы не навернуться в какую-нибудь канаву… Улицы-то узкие, тротуары шириной с носовой платок, всюду ямы – украинские коммунальщики еще похлеще российских, – а кругом – красотища! Двух одинаковых домов днем с огнем не найдешь, и все это – на километры…»

«И ты это видел?» – с вызовом спросила Ирина. «Своими собственными глазами», – подтвердил Глеб, не став уточнять, когда именно и при каких обстоятельствах состоялся его исторический визит в столицу Закарпатья. Было это в разгар Первой Чеченской, когда Федор Филиппович в свойственной ему ворчливой манере поведал Глебу об активно работающей на Западной Украине школе снайперов, каковые буквально не давали житья нашим ребятам как на передовой, так и в тылу. Глеб, которому не оставалось ничего другого, выразил горячее желание отправиться во Львов и на месте ознакомиться с опытом работы упомянутого учебного заведения.

Ввиду господствовавших в ту пору на территории «незалежной и самостийной» тенденций, которые были особенно сильны в ее западных регионах, отыскать школу оказалось нетрудно – строго говоря, ее никто особенно и не прятал. Вычислить настоящих руководителей оказалось чуточку сложнее. Но Глеб справился, после чего конвейер по выпуску профессиональных охотников за головами русских солдат прекратил работу на неопределенное время (и, если возобновил, то уже далеко не в прежних масштабах и без былого качества подготовки, ибо агент по кличке Слепой не обошел своим вниманием и наиболее опытных инструкторов). Из той поездки Сиверов привез массу впечатлений, приличную сумму в твердой валюте, шрам от ножевого ранения под правой лопаткой и синяк под левым глазом – глупую, унизительную отметину, полученную перед самым отъездом в банальной драке с толпой пьяных, националистически настроенных сопляков, услышавших русскую речь.

Это было давно, с тех пор утекло много воды, и очень многое наверняка переменилось. «Это было давно, – внезапно поняв, что не прочь лично оценить масштаб перемен, сказал Глеб. – Так давно, что я успел соскучиться. Честное слово, это надо видеть. Я, во всяком случае, усиленно рекомендую. Тем более что у меня наклюнулась свободная неделя и есть немножко денег, которые не мешало бы потратить».

Тогда Ирина, которую выдвинутое предложение явно заинтересовало, осторожно напомнила, что на Западной Украине, по слухам, не жалуют русских, особенно москвичей – могут просто не обслужить в кафе, сделав вид, что не понимают по-русски, а могут и побить. «То е так, дядьку», – с сильно утрированным польским акцентом дурашливо подтвердил Сиверов. «Какой я тебе дядька?!» – возмутилась Ирина. «Ну, хорошо, тетка, – вздохнул Глеб. – Глупая-а-а!.. Ну, чушь ведь, чепуха на постном масле! Закарпатье, Львовщина, как и весь запад Украины – дотационный регион, причем уже давненько. С востоком у них трения, деньги им дают со скрипом, сквозь зубы, они каждой копейке рады. Кто же станет бить кулаком по клюву курицу, несущую золотые яйца? Кто ей, болезной, за ее же деньги кофе не нальет из-за каких-то там принципов?»

В ответ Ирина пересказала историю, услышанную от своей сослуживицы и лучшей (на текущий момент) подруги. У этой подруги была двоюродная бабка, которая в послевоенные годы окончила пединститут и, удачно выскочив замуж, осела в Ростове. Весь остальной выпуск, все тридцать семь человек, были отправлены по распределению на Западную Украину, и через каких-то шесть месяцев в живых не осталось никого – ни одного человека… «В каком году это было?» – спросил Глеб, ненавидевший предрассудки, даже если они высказывались устами любимой женщины. «В сорок седьмом». – «А сейчас какой? Ты еще войну Красной и Белой розы вспомни!»

Ирина объявила, что в нем говорит задетое мужское самолюбие – дескать, он органически не способен переварить мысль, что при определенных обстоятельствах может не суметь защитить любимую женщину, и в силу этого отрицает саму возможность возникновения таких обстоятельств. Глеб в ответ предложил пари – «американку», на три желания, – и клятвенно пообещал, что при первых же признаках назревающего межнационального конфликта эвакуирует любимую из опасного региона в места, откуда невооруженным глазом видна Останкинская телебашня.