Спецназовец. Шальная пуля
– Шальная, – задумчиво кивая своим огромным кавказским носом, согласилось светило судебной медицины.
Из далекого далека опять донеслись раскатистые хлопки выстрелов. Генерал Бочкарев отчетливо слышал, что стреляют из гладкоствольных охотничьих ружей, но это уже не имело значения. В сторонке, за полупрозрачными голыми кустиками, тяжко, мучительно блевал депутат Государственной Думы от партии «Единая Россия» Акинфиев – тридцатипятилетний, преждевременно облысевший лощеный прохвост с замашками будущего диктатора. Шестой участник неудавшейся охоты, среднего калибра чинуша из кремлевской администрации, по фамилии Скребков, демонстративно отвернувшись и скукожившись так, словно на улице было не ноль градусов, а, по меньшей мере, минус сорок, ожесточенно дымил сигаретой. Руки у него были чуть ли не по локоть засунуты в карманы, автоматическая винтовка британского производства торчала под мышкой, как непомерно большой градусник. Вокруг, замерев в позиции для стрельбы с колена, направив стволы на все четыре стороны света, редким частоколом торчали похожие на оловянных солдатиков из подаренного в детстве и растерянного уже через неделю набора егеря и охранники. Мизансцена была выстроена на высоком профессиональном уровне, свидетели подобраны просто идеально.
– Митрич, – с кряхтением поднимаясь с корточек, многообещающим тоном произнес генерал Майков, – а ведь ты, приятель, сядешь. И надолго! Это ж, считай, террористический акт.
– От сумы да от тюрьмы… – независимо проворчал главный егерь и, первым бросив валять дурака, выпрямился и закинул за плечо старенькую тулку. Он не сплюнул Майкову под ноги, но было видно, что ему этого очень хочется. – У нас в России без стрелочника никуда, это и ежу понятно.
– Брось, Борис Михайлович, – брезгливо морщась, с акцентом, который всегда становился заметным в минуты сильного раздражения, сказал Майкову Саркисян. Осторожно опустив голову убитого обратно в снег, он поднялся с колен, излишне резкими движениями отряхивая перчатки и одежду. – Что говоришь, э? Зачем, слушай?! Ты же умный человек, сам видишь: несчастный случай! Сезон в разгаре, Подмосковье, охотников больше, чем зверя, а свинца в воздухе больше, чем охотников! Митрич не виноват, что какой-то олух пальнул в белый свет, как в копеечку, и даже не подумал, куда его пуля долететь может!
– А охоту кто организовывал – папа Римский? – уже без прежней уверенности огрызнулся Майков. – А за безопасность кто отвечает – Пушкин? Или, может быть, егерь?!
– А если тебе на голову сейчас с международной космической станции гаечный ключ уронят – тоже егерь виноват, э?! – начиная заводиться, выпятил грудь армянин. – Слушай, что за манера – хватать и не пущать? Ты генерал или городовой, а?
– Может, хватит? – сдерживаясь, произнес генерал Бочкарев. – Постеснялись бы, покойник все-таки. И вообще, при всех наших регалиях решать, кто виноват, а кто нет, не нам. Что? – неожиданно резко, с металлическим подголоском спросил он, обводя собеседников профессионально цепким взглядом недобро сузившихся глаз. – Есть возражения? Может, кому-то хотелось бы тихо спустить все это на тормозах? Тогда давайте обсудим! Нет желающих? Значит, надо предоставить это дело тем, в чьей компетенции оно находится.
– Не нервничай так, дорогой, – взяв на два тона ниже, почти ласково сказал ему Саркисян. – Сам смотри: что тут спускать на тормозах? Шальная пуля – она и есть шальная пуля. На охоту идешь, ружье берешь – все равно риск, нечаянно застрелиться можно. А тут – шальная пуля… Случай редкий, но – бывает, сам знаешь. Всем неприятно, слушай, все себя не помнят, что первое на язык подвернется, то и несут… Такое несчастье, э!.. Называется, отпраздновал человек назначение!
– Да я, в общем-то, и не нервничаю, – не кривя душой, ответил генерал Бочкарев. – Просто терпеть не могу пустопорожней болтовни. Да еще и на холоде, имея на руках свежий труп. На такой случай существуют простые, всем понятные и на всех распространяющиеся правила.
– Например? – не оборачиваясь и не вынимая рук из карманов, а сигареты из зубов, неприязненным тоном осведомился кремлевский чинуша Скребков.
– Например, ничего не трогать руками, не двигать предметы, в том числе и тело, позвонить ноль-два и, никуда не отлучаясь, ждать прибытия милиции, – не менее неприязненно проинформировал его Андрей Васильевич. – А вы что, не в курсе? Ну и знатоки сидят в администрации нашего президента! При таком уровне компетентности госслужащих даже как-то странно, почему к нам до сих пор не вернулось монголо-татарское иго…
– Исключительно вашими молитвами, – не преминул ответить колкостью на колкость Скребков.
– Э-э-э, что такое, слушай?! – потерял терпение вспыльчивый доктор медицинских наук. Снова присев на корточки, он рывком вынул из-за пазухи убитого обтянутую кожей никелированную флягу и резким движением протянул ее Андрею Васильевичу. – Ара, выпей, да, успокойся, я тебя на коленях прошу! Я простой доктор наук, и что я вижу? Вот труп замминистра, вот человек из Кремля, который не умеет вызывать милицию, а вот генерал ФСБ, который совсем не может держать себя в руках – прямо как мальчик, слушай! Такой горячий, даже страшно к тебе спиной повернуться!..
– У-у-э-а-гхх-кха! Кха!!! Э-э-эгррр-кххх… Плюх!.. – сказал из-за кустов депутат Госдумы Акинфиев.
– Вот именно, – согласился с ним Андрей Васильевич, брезгливо отводя в сторону протянутую флягу.
Генерал Майков, проявляя благоразумие, которого от него никто не ожидал, отошел в сторонку, вынул из кармана мобильный телефон, набрал номер и, представившись по всей форме, потребовал выслать к месту происшествия следственную группу. Тон у него был начальственный, повелительно-раздраженный, но, поскольку он действовал абсолютно правильно, эту мелкую деталь ему можно было простить.
Теперь оставалось только ждать. Скребков, так и не вынувший рук из карманов, молча отправился в кунг – греться, пить чай, а возможно, и не только чай. Саркисян, обняв за плечи, увел туда же пьяно шатающегося и все еще рефлекторно вздрагивающего всем телом депутата Акинфиева. Генерал ГИБДД Майков, больше ни от кого не прячась, большими глотками пил виски из серебряной фляги, смеха ради выполненной в виде солдатской алюминиевой фляжки и даже обтянутой линялым брезентовым чехлом. Сейчас, судя по выражению лица и излишне порывистым движениям, Борису Михайловичу было не до смеха.
Поскольку охота явно кончилась, Александр Васильевич Бочкарев плюнул на собственное табу, стрельнул у егеря сигарету и с наслаждением выкурил ее до самого фильтра. Затягиваясь горьким дымом ярославского табака, он наполовину машинально водил глазами из стороны в сторону, прикидывая траекторию полета шальной пули, так неожиданно оборвавшей блестящую карьеру без пяти мнут замминистра Асташова. Выбросив окурок, генерал протянул руку в сторону Митрича и требовательно щелкнул пальцами. Сообразительный и немало повидавший на своем не столь уж долгом веку егерь молча снял с шеи и подал ему обшарпанный полевой бинокль в исцарапанном кожаном чехле. Поднеся бинокль к глазам, генерал долго всматривался туда, откуда, по его мнению, прилетела пуля. Он ничего не увидел, кроме подернутой дымкой поредевшего оттепельного тумана грязно-белой, чуть всхолмленной равнины, испятнанной темными островками кустарника и черно-рыжими плешами проталин.
Собственно, ничего иного он и не ожидал увидеть. Убедившись, что события развиваются именно так, как должны, Андрей Васильевич вернул угрюмому Митричу бинокль, сунул под мышку лыжные палки и скользящей развалистой побежкой бывалого лесовика заскользил на подбитых мехом широких лыжах в сторону призывно дымящего трубой, разрисованного камуфляжными кляксами грузовика.
Глава 2
Все это началось осенью, в теплом, синем с золотом и медью октябре, когда при малейшем порыве ветра листья сыплются косым шелестящим дождем, а над проезжей частью вывешивают плакаты: «Осторожно, листопад!»
То есть, пардон, маленькая поправочка: такие плакаты вывешивали раньше, их можно было увидеть еще при Горбачеве, но с тех пор утекло много воды, и эти наивные предупреждения сменили кричащие рекламные растяжки. Да и палой листвы стало не в пример меньше: листьям свойственно произрастать на деревьях и с них же падать, а на небоскребах Москва-Сити, бронзовых истуканах работы Зураба Церетели и, тем более, новых транспортных развязках листья не растут.
Но данное лирическое отступление к делу никоим образом не относится. Дело же как таковое заварилось в первой декаде октября, когда трудолюбивый, способный, подающий большие надежды, сделавший в свои годы недурную карьеру, но, увы, упершийся в непрошибаемый железобетонный потолок чиновник министерства транспорта Игорь Асташов совершенно случайно (как ему показалось в тот момент) столкнулся в суши-баре со своим бывшим одноклассником и товарищем юношеских проказ Александром Томилиным.
В золотые школьные годы никаких нежностей и взаимных реверансов они не признавали. Томилин, чтоб ему пусто было, напомнил об этом, незаметно подкравшись сзади и с энергией и силой, достойными лучшего применения, хлопнув Игоря Геннадьевича ладонью по спине, в результате чего тот заплевал полупережеванной смесью риса, морской капусты и семги весь стол. К счастью, в тот вечер он ужинал в одиночестве, и все обошлось тихо, без инцидентов – если, конечно, не считать инцидентом столь неожиданное и экстравагантное появление школьного приятеля.
Главного специалиста одного из ведущих управлений министерства транспорта Игоря Асташова уже давненько не приветствовали подобным образом. Естественно, первым его побуждением было позвать милицию и упечь хулигана, куда Макар телят не гонял, годика, эдак, на два, если не на все три. Даже когда выяснилось, что «хулиган» суть не кто иной, как Сашка Томилин, полных два года просидевший с ним за одной партой, научивший его курить, впервые угостивший портвейном и познакомивший с самой первой в его жизни девчонкой, которая была не против, Игорь Геннадьевич Асташов не сразу отказался от своего намерения: неожиданное, мягко говоря, панибратство Томилина с непривычки его напугало, а он относился к тому типу людей, которые не прощают окружающим своего испуга и, испытав это неприятное чувство, автоматически впадают в агрессию.
«Козел ты драный! А вот я сейчас милицию позову!» – следуя своей натуре, пригрозил Игорь Геннадьевич. «А валяй! – великодушно разрешил Томилин, тыча ему в физиономию открытое удостоверение, из которого явствовало, что он добился в жизни определенного успеха, дослужившись аж до полковника ФСБ. – Валяй, зови! Давай, в самом деле, поглядим, кого они заберут».
Понятное дело, такое развитие беседы было бы невозможно, не успей Игорь Геннадьевич до этого принять вовнутрь граммов триста подогретого в полном соответствии с восточной традицией саке. Томилин, надо понимать, тоже встретил вечер пятницы не всухомятку, так что частично утраченное за годы разлуки взаимопонимание восстановилось быстро. Этому весьма способствовало то немаловажное обстоятельство, что при всем своем чиновном высокомерии и пробуждающейся в состоянии легкого подпития агрессивности Игорь Геннадьевич Асташов был трусоват, и предъявленное в развернутом виде удостоверение полковника ФСБ произвело на него именно то впечатление, на которое рассчитывал собеседник.
Впрочем, пусть бросит камень, кто без греха. Наверное, в России есть люди, которых не ввергает в ступор лицезрение упомянутого документа; возможно также, что довольно большой процент этих людей не имеет чести служить в поименованной силовой структуре и не боится спецслужб просто потому, что уродился недоумком и вообще ничего на свете не боится. Но Россия, как известно, велика, народу в ней проживает много, и в пересчете на душу населения процент отморозков, не страшащихся ни бога, ни черта, ни ФСБ, выражается десятичной дробью с несколькими нулями после запятой.
Игорь Геннадьевич Асташов к этому убогому меньшинству никогда не относился, вид удостоверения мигом привел его в чувство, и беседа очень быстро приняла характер, свойственный всем без исключения беседам встретившихся после многолетней разлуки однокашников: а помнишь, как мы?.. А Людка Иванова где, не знаешь? Как не знаешь, ты же по ней сох! Ну, а сам-то как?
Тут выяснилось, что обоим, увы, нечем похвастаться. (Это было в третьем по счету баре, в полвторого ночи, когда Игорь Геннадьевич уже не вязал лыка, а Томилин периодически ронял на грудь рано облысевшую голову. За прошедшие годы он стал каким-то лощеным, гладким и одновременно облезлым, отчего-то – не иначе как под воздействием выпитого – напомнив Асташову тухлую селедку в яркой фирменной упаковке. Он не растолстел, как Игорь Геннадьевич, а просто окреп, заматерел, раздавшись в плечах и пояснице; дорогой костюм сидел на нем, как влитой, и чувствовалось, что заполнен он не дряблым жирком, а крепкой, литой мускулатурой. Время не пощадило некогда пышную шевелюру, и Томилин стригся по-спортивному коротко, практически под ноль. Лицо у него было твердое, в меру мужественное и гладко выбритое, зубы – ровные и белые, и пахло от него дорогим французским парфюмом. Вот только взгляд сделался каким-то пустым, как у зомби из фильма ужасов, а манера разговора – уклончиво-вкрадчивой, скользкой. Из-за этого Асташов, вдыхая исходящий от приятеля тонкий парфюмерный аромат, все время вспоминал анекдот про мужика, который, навалив ненароком полные штаны, пытался скрыть это от окружающих, поливаясь одеколоном «Лесной». «Чем пахнет?» – «Дерьмом». – «А теперь чем – лесом?» – «Ага. И под елкой кто-то нагадил»…)
Так вот, в третьем по счету баре под гром и лязганье низвергавшейся из репродукторов музыки приятели выяснили, что жизнь у обоих не задалась. В самом деле, разве это жизнь? Вот взять, к примеру, Сашку Томилина. Коренной москвич из хорошей семьи, с высшим образованием – то есть, старт у человека изначально был неплохой, и до какого-то времени все шло как по маслу: учеба, непыльная работа, продвижение по службе, благосклонность начальства, ответственные поручения, очередные звания… А потом – все, тупик. В сорок лет полковник ФСБ – недурно, казалось бы, но что дальше? Если вспомнить, что в полковниках он ходит уже четвертый год, а генералы не торопятся уходить на покой, да к тому же имеют собственных сыновей, которым тоже хочется в генералы, перспективы рисуются не шибко радужные. Детей нет, жена ушла, хлопнув дверью и напоследок обозвав его упырем (Асташов склонялся к тому, чтобы разделить ее мнение, но еще не настолько утратил самоконтроль, чтобы ляпнуть это вслух), и что прикажете делать в этой ситуации? Уйти из конторы и наняться охранником к какому-нибудь толстосуму? Так на этом рынке продавцов в сотни раз больше, чем покупателей, да и вообще, карьера холуя при денежном мешке – не совсем то, о чем Томилин мечтал в юности. В общем, тоска, безнадега, вечная скамейка запасных…
У Асташова в личной жизни и на профессиональном поприще наблюдалась практически аналогичная картина. Как и Томилин, он родился и вырос в столице, получил хорошее образование, нашел престижную, отменно оплачиваемую работу и к сорока годам достиг того, что, судя по всему, являлось пиком его карьерного роста. Дальше пути не было, а возвращаться к исходной точке и начинать все с нуля где-то в другом месте не хотелось. Да и какой в этом смысл? Время ушло, молодость кончилась, и за тот коротенький остаток, что еще имеется в твоем распоряжении, ты вряд ли успеешь добиться даже того, что у тебя есть здесь и сейчас. Жены нет и не было: дочерей больших начальников и олигархов все время выхватывают прямо из-под носа какие-то альфонсы, а позволить присосаться к себе длинноногой пиявке, явившейся из провинции охотиться на мужиков – слуга покорный, ищите дурака в другом месте!
Все руководящие посты прочно засижены чьими-то протеже, все вакансии распределены на годы вперед, и никто не торопится внести тебя в список счастливчиков, которым эти вакансии предназначены. Когда скинули Лужкова, появился проблеск надежды: такие катаклизмы, губя одних, открывают дорогу другим, и каждый новый начальник набирает свою, новую команду. Но не тут-то было! В новой команде места для Игоря Асташова тоже не нашлось, а когда он попытался поговорить на эту тему со своим непосредственным начальником, тот ему прямо сказал: сиди и не рыпайся, и благодари бога, что тебя вместе с другими не сковырнули. Новая метла метет чисто, так что – ша, приятель!
Да пусть бы она хоть мела, эта новая метла! А то ведь, как обычно – мусор по углам разметает, вот и все новшества. Шума и звона много, а в общем и целом все остается так же, как при Лужке, только денежные потоки изменили направление, устремившись в другие карманы…
Вспомнив смещенного мэра, они хором, очень душевно, хотя и нестройно, исполнили первый куплет старой казацкой песни: «Ой, при лужке, при лужке, при широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле!» Второго куплета никто из них не знал, и они начали сначала. Потом между ними случился спор. Томилин утверждал, что надо петь не: «Ой, при лужке, при лужке», а: «Ой, при лужке, при луне», потому что «при луне» лучше рифмуется с «табуне», а значит, в оригинале именно так и есть. «При какой еще луне? – не соглашался с ним Асташов. – При чем тут какая-то Луна?! Он что, в скафандре там пасся?»
Потом их вежливо, но твердо попросили покинуть заведение. Томилин заткнул охраннику пасть своим удостоверением, а потом, оскорбившись, заявил, что ни на одну лишнюю минуту не останется в шалмане, персонал которого не ценит народное искусство и не понимает его, Шурика Томилина, душевных порывов. «В душу мне наплевали, козлы!» – сообщил он охраннику и бармену, после чего предложил продолжить беседу в каком-нибудь другом месте.
Этим другим местом почему-то оказалась квартира Асташова. Игорь Геннадьевич, хоть убей, не помнил, как очутился дома, но это было, пожалуй, к лучшему: судя по взятому темпу, в противном случае проснуться они оба могли в отделении милиции, а то и на том свете.
Методично уничтожая содержимое бара, они возобновили прерванный разговор. По ходу дела как-то невзначай выяснилось, что они работают, можно сказать, по одному ведомству: Асташов по долгу службы ведал авиаперевозками, а Томилин, оказывается, трудился в отделе, занимающемся безопасностью этих самых перевозок и борющемся с терроризмом на воздушном транспорте.
Нащупав общую тему, приятели обсудили ее с жаром, основательно подогретым взрывоопасной смесью коньяка, виски и абсента. В ходе обсуждения они пришли к единому выводу: никакой системы безопасности на воздушном транспорте попросту не существует, все давно разворовано, растрачено и работает только на бумаге. Кинологические службы аэропортов загнулись от бескормицы в прямом, изначальном смысле этого слова: кинологам нечем кормить собак и нечего есть самим, поскольку выделяемые на них средства целиком оседают на чьих-то банковских счетах. Закупленное для отвода глаз дорогостоящее импортное оборудование, способное дистанционно выявлять спрятанные в багаже и под одеждой взрывчатые вещества, валяется без дела, потому что менты, охраняющие аэропорты, по сути являются просто ряжеными клоунами. Все они давно выведены за штат и не имеют права носить оружие, производить досмотр и даже – вот умора! – проверять у граждан документы. Любой дурак может протащить в терминал столько взрывчатки, сколько способен поднять, и никто его не остановит. Все всё знают, и всем на всё наплевать с высокого дерева – лишь бы денежки капали, а после нас хоть потоп… Какая уж тут безопасность!
– Они дождутся, – нацеливаясь горлышком бутылки в стакан, заплетающимся языком предрек Асташов. – Ох, дождутся! Придет какой-нибудь шахид и ка-а-ак жахнет!.. Вот тогда они забегают, да поздно будет!
– Это факт, – согласился Томилин. Вытянув указательный палец, он остановил слепо плавающее в воздухе горлышко, направил его в свой стакан и придержал, чем спас порцию виски, которая без его вмешательства вылилась бы на стол. – Голов тогда полетит – ой-ей-ей!.. Кстати, и вакансий откроется немало, – добавил он уже другим, неожиданно трезвым голосом.
– Вакансий? – переспросил Асташов, которому данный аспект проблемы до сих пор как-то не приходил в голову. – Да, пожалуй. – Приободрившись было, он тут же сник. – Ну и что? Свято место пусто не бывает, и вакансии эти не про нас писаны.
– Скорее всего, да. – Томилин ненадолго задумался, микроскопическими глоточками потягивая виски. – Но это, Игореша, только в том случае, если пустить дело на самотек и предоставить событиям идти своим чередом.
– Не понял, – с пьяной строгостью объявил Асташов.
В словах приятеля чудился какой-то скрытый и притом немаловажный смысл. Игорь Геннадьевич изо всех сил старался сосредоточиться и увидеть то, что, казалось бы, лежало прямо на поверхности, но каким-то образом ускользало от его расфокусированного, затуманенного алкоголем взгляда.
– Думай, Ига, думай, шевели извилинами! – подлил масла в огонь Томилин. – Это ведь ты, а не я, у нас в отличниках ходил! Голова у тебя всегда была, как дом правительства. Ни за что не поверю, что у тебя, как у других чинуш, мозги жиром заросли!
– Да что умного придумаешь, когда столько выжрал? – попытался оправдаться Игорь Геннадьевич. – Чепуха какая-то в голову лезет, и больше ничего…
– Чепуха ли? Алкоголь – он ведь растормаживает, выпускает наружу то, что трезвый человек прячет подальше, закапывает поглубже – иногда так глубоко, что и сам не знает, какие сокровища у него там зарыты.
– Угу, сокровища… – Асташов пьяно хихикнул. – То-то же я смотрю, что у нас все бары, винные магазины и вытрезвители битком набиты гениями – гигантами мысли и корифеями духа…
– Не спорю, по большей части прятать приходится всякое дерьмо, – согласился Томилин. – Но и жемчужины в этом навозе тоже иногда попадаются. Ты никогда не задумывался, сколько талантливых поэтов, писателей, художников, сколько удачливых авантюристов и первооткрывателей просиживает штаны и помирает со скуки, перекладывая с места на место никому не нужные бумажки в офисах?
– Да ты поэт, – иронически заметил Асташов.
– Представь себе, – не принял шутку Томилин. – Поэт, бард, менестрель, путешественник, кладоискатель, авантюрист и дуэлянт. Это в душе, а еще – когда лишнего выпью. А днем, на трезвую голову, кабинетная крыса – такая же, как и ты. Мы с тобой, Ига, вечные полковники. Про заговор полковников слыхал? Думаешь, это от хорошей жизни? Сил, ума, энергии, воли к победе – вагон, а применения всему этому нет и не предвидится, старичье замшелое, лихоимцы морщинистые хода не дают. Вот так и замышляются государственные перевороты…
– Это что – призыв к революции? – фыркнул Игорь Геннадьевич.
– Типа того. К такому ма-а-аленькому, сугубо локальному дворцовому перевороту. А что? Все признаки революционной ситуации налицо: верхи уже ни черта не могут и не хотят, а низы хотят и могут, но им не дают…
– Не понимаю, что ты предлагаешь, – сказал Астангов.
– Подумать, – вернул его в исходную точку Томилин. – Просто включи воображение. Ты ведь знаешь: если что-то может произойти, рано или поздно оно происходит. Ведь простая же задачка, курс арифметики для начальных классов! С одной стороны, всемирный разгул исламского терроризма, с другой – никем не охраняемые аэропорты, в которых вечно полным-полно народа. Это же просто чудо, что там до сих пор никто ничего не взорвал! Наверное, этим бородатым ишакам просто в голову не приходит, что такие объекты массового скопления людей, как аэропорты, могут быть настолько уязвимыми, фактически беззащитными. Но любое везение когда-нибудь кончается. Однажды, как ты выразился, в терминал какого-нибудь Шереметьево войдет лицо кавказской национальности с тяжелой сумкой или чемоданом на колесиках и, как ты выразился, жахнет. И ты, Ига, не извлечешь из этого печального происшествия никакой пользы. Если, конечно, не будешь к нему заранее готов.
– В каком смысле – готов? Какую пользу можно извлечь из того, что какой-то осел взорвет в аэропорту чемодан с тротилом?
– Ну, главари террористических группировок ее как-то извлекают, – напомнил Томилин. – А мы с тобой чем хуже? Глупее них, что ли? Думать надо, Игорь Геннадьевич! Возьми, к примеру, электричество. Гроза всегда была и до сих пор остается источником смертельной опасности, пожаров, разрушений и убытков – в точности, как международный терроризм. Но мы приручили электричество и теперь не мыслим себе без него нормальной жизни. При неосторожном обращении упрятанные в розетке двести двадцать вольт по-прежнему могут убить и продолжают убивать всяких ротозеев, но, согласись, пользы от них гораздо больше, чем вреда!
– Ни черта не понимаю, – беспомощно признался Асташов и залпом выпил почти полстакана виски для прочистки мозгов. – Электричество приплел… Какой двигатель может работать на исламском терроризме?
– Двигатель карьерного роста, – не задумываясь, ответил Томилин. – Кто потворствует терроризму, хотя бы даже бездействием, тот, несомненно, никудышный работник и не очень хороший человек. А тот, кто, не щадя себя, с терроризмом борется – тот, понятное дело, красавец, с какой стороны на него ни глянь. Так, по крайней мере, говорят по телевизору. В реальной жизни все чуточку сложнее, и, чтобы твой вклад в дело борьбы с международным терроризмом оценили по достоинству, о нем должна знать общественность – по возможности, широкая, но узкая для начала тоже сойдет.