Слепой. Ловушка для слепого

Он запустил руку в карман, вынул краюху ржаного хлеба и начал неторопливо жевать, глядя на поплавки. Ему показалось, что один из них дрогнул, но это было простым обманом зрения – рыба в подмосковных водоемах давным-давно поумнела, а экземпляры постарше могли бы, пожалуй писать целые диссертации о способах рыбной ловли и видах рыбацких снастей, так что насчет клева можно было не беспокоиться.

По дороге проехала машина. Глеб осторожно покосился на нее через плечо, хотя и знал, что машина не та – для той, которую он поджидал, было рановато, да и звук двигателя был совсем другой.

Спустя полчаса, громыхая плохо закрепленными бортами и тяжело переваливаясь на ухабах, мимо прокатился грузовик, явно направляясь на дальнюю ферму. Водитель прокричал в открытое окошко что-то неразборчивое, и Глеб, не оборачиваясь, помахал в ответ рукой.

Солнце уже успело приподняться над горизонтом и превратиться из кроваво-красного круга в слепящее желто-белое пятно, когда издали послышался негромкий уверенный гул мощного двигателя. Глеб втянул голову в плечи и повыше поднял воротник бушлата, краешком глаза косясь назад, на дорогу.

Из-за поворота вынырнул огромный, высоко посаженный «шевроле-блейзер» темно-серого цвета. Слепой подвигал удочкой, делая вид, что меняет наживку. Когда внедорожник скрылся из вида, он осторожно положил удочку обратно на рогульку, оглянулся по сторонам и быстро встал.

Нырнув в палатку, он переобулся, сменив высокие болотные сапоги с отворотами на удобные ботинки из мягкой кожи на гибкой резиновой подошве. Стеснявший движения бушлат полетел в сторону. Прихватив из «виллиса» брезентовый чехол с ружьем, Слепой быстро поднялся на дорогу, пересек ее и нырнул в густой подлесок.

Здесь он остановился, расчехлил двустволку, собрал ее и зарядил. Один патрон был с пулей, другой – с картечью, которая могла остановить на бегу крупного лося. Со щелчком ставя стволы на место, Слепой скупо улыбнулся: пассажиры серого «блейзера» приехали сюда именно за лосем.

Глеб вынул из кармана компас и засек направление. Ему предстояло пройти по азимуту около трех километров. Этот короткий марш-бросок должен был вывести его в тыл одного из номеров – того самого, на котором должен был стоять нужный ему человек. Слепой потратил на подготовку к операции пять дней, хотя задача – застрелить одного-единственного человека – не выглядела слишком сложной. Это было его первое задание с тех пор, как он вернулся, и первая операция, которую он должен был провести по поручению полковника Малахова, так что любые предосторожности не казались ему излишними.

Почти не производя шума, Слепой быстро шел по лесу, лишь изредка бросая короткий взгляд на компас, чтобы сверить направление, и всякий раз убеждаясь, что идет по азимуту, как по нитке, – старые навыки никуда не делись, они накрепко въелись в мозг, и вытравить их оттуда могла только смерть.

Автоматически считая шаги, Глеб мысленно повторил все, что он знал о своей потенциальной жертве. Журналист Дмитрий Шуляк эмигрировал в Штаты в восемьдесят восьмом году и сделал быструю карьеру на одной из радиостанций, которая вела вещание сначала на Советский Союз, а потом, после его распада, на СНГ. По данным ГРУ, стремительный взлет Шуляка объяснялся активным сотрудничеством с американскими спецслужбами. Помнится, дочитав принесенную Малаховым распечатку до этого места, Слепой с сомнением приподнял брови: это звучало, как фраза из бездарного шпионского романа времен «железного занавеса». Заметив и правильно оценив его пантомиму, полковник Малахов скупо усмехнулся и сказал: «Ты читай, читай».

Интерес такой серьезной конторы, как ЦРУ, к такому незначительному объекту, каким являлся сбежавший из перестроечного бардака журналист Шуляк, объяснялся просто: Шуляк обладал фотографической памятью и мог со слуха запоминать любой текст – по сто и более страниц за раз. Это был уникальный шпионский прибор, не нуждавшийся в техническом оснащении и прочих сложностях. Ему не нужно было прятать микропленки в дуплах коренных зубов – он просто садился за компьютер где-нибудь в Лэнгли и начинал страницу за страницей воспроизводить секретные документы и чертежи. Удостоверение журналиста радио «Свобода» отрывало ему многие двери и сердца множества бывших сограждан. Шуляку не нужно было взламывать сейфы и перелезать через проволочные ограждения и бетонные заборы: он мог дословно воспроизвести пьяные намеки окосевшего с непривычки доктора наук или слегка перебравшего офицера службы безопасности. Часть полученной таким образом информации Шуляк просто и без затей выдавал в эфир, а то, что представляло прямой интерес для американской разведки, выкладывал во время своих частых – раз в полтора-два месяца – поездок в Штаты.

Список шпионских операций, в совершении которых подозревали Шуляка, читался, как приключенческий роман. Но подозрения оставались подозрениями – взять Шуляка с поличным было практически невозможно. Не существовало никаких улик, на основании которых его можно было бы взять за кадык и упечь за решетку лет на двадцать пять. Шуляк был неуязвим, и, дочитав ориентировку до конца, Глеб вспомнил Гайдара и описанного им солдата по кличке Феномен с точно такой же памятью. «Не в тебя я стреляю, – вспомнилось ему, – а во вредное для нашего дела донесение.»

«Помните Гайдара?» – спросил он тогда у полковника. – «Гайдара? – переспросил полковник. – Не помню. То есть, помню конечно: Тимур там, что-то такое про голубую чашку… Только при чем тут Шуляк?» – «Действительно, – сказал Глеб, – при чем тут Шуляк?»

Он перепрыгнул заросшую впадину, похожую на старый окоп, и снова посмотрел на компас. Этого можно было не делать – он шел по прямой, как винтовочная пуля. По его подсчетам, до места оставалось чуть больше километра.

Послезавтра Шуляк вылетал в Нью-Йорк. Что именно он вез своим хозяевам на этот раз, Глеб Сиверов не знал, но полагал, что это было что-то очень важное, раз полковник Малахов решил действовать на свой страх и риск. Нельзя было исключать и такого варианта, при котором инициатива исходила откуда-то сверху. Глеба не интересовали нюансы, дело представлялось ему вполне очевидным. Он был офицером, в обязанности которого входила защита интересов государства, а Шуляк – агентом иностранной разведки, деятельность которого следовало немедленно пресечь. Это был самый настоящий иностранный шпион, а не репортер районной газеты, ненароком скинувший в Интернет компромат на председателя передового колхоза. Следовательно, рассуждать здесь было не о чем, а то обстоятельство, что журналиста в Нью-Йорке ждали жена и двое детей, ничего не меняло: Шуляк был взрослым мужчиной и сам сделал свой выбор.

Глеб замедлил шаг и пошел осторожнее. Теперь он скользил по лесу бесшумной тенью – глаза за притемненными стеклами очков прищурены, руки в перчатках крепко сжимают потертую ложу охотничьего ружья. Вскоре он услышал в отдалении негромкие голоса и пошел еще тише: он был у цели. «Шевроле» с охотниками описал почти полный круг по проселочным дорогам, в то время как Слепой двигался по прямой, так что к этому моменту стрелки только-только начали становиться на номера.

Друзья Шуляка по установившейся у них доброй традиции вывезли свободного журналиста на прощальную охоту, чтобы у себя в Нью-Йорке он мог похвастаться фотографией трофея. В досье, которое принес Слепому полковник Малахов, были копии таких снимков: Шуляк, попирающий ногой в американском армейском ботинке голову лося; Шуляк в той же позе, но уже с кабаном; Шуляк, поднимающий над головой две безвольно обвисшие заячьи тушки; Шуляк, отрубающий огромным тесаком пушистый волчий хвост… Судя по этим снимкам, Дмитрий Шуляк был заядлым охотником и неплохим стрелком. Слепой тем не менее полагал, что журналисту есть чему поучиться: ни разу в жизни этот меткий стрелок не выступал в качестве мишени.

«Ну вот, – с горькой иронией подумал Глеб, медленно, как капля по наклонной плоскости, скользя в сторону островка молодых сосенок, в котором, по его расчету, должен был засесть Шуляк. – Стоит включить телевизор, как журналисты начинают жаловаться, что в них стреляют. Последнее это дело – стрелять в журналистов. А теперь вот и я туда же. Только я же не виноват, что журналистика для Шуляка – всего-навсего прикрытие, которым он к тому же пользуется довольно небрежно».

Он прошел в нескольких шагах за спиной у высокого бородача в пятнистом бушлате и пограничной широкополой панаме, который, положив стволы ружья на развилку старой облетевшей березы, внимательно смотрел прямо перед собой. Глеб усмехнулся: что-что, а радость удачного выстрела кому-то из приятелей Шуляка была сегодня гарантирована. Об этом по просьбе Глеба позаботился полковник Малахов – не лично, конечно же, а через одного из своих сотрудников, который наверняка был сильно смущен и заинтригован полученным заданием.

Миновав бородатого стрелка, Глеб пригнулся еще ниже, стелясь над самой землей. Вскоре он увидел Шуляка. Заняв удобную огневую позицию, Глеб стал разглядывать журналиста, не в силах избавиться от мысли, что является последним, кто видит этого человека живым.

Шуляк сосредоточенно жевал резинку, небрежно держа под мышкой дорогую вертикалку с ложей красного дерева, покрытой затейливой резьбой. Вороненые стволы тускло поблескивали на неярком утреннем солнце. Мелковатая нижняя челюсть журналиста размеренно двигалась, отчего бледное лицо с редкими вислыми усами ходило ходуном. Серо-голубые глаза за стеклами сильных очков были внимательно сощурены, а вязаная лыжная шапочка сдвинута далеко на затылок, обнажив могучий выпуклый лоб и слипшиеся от пота жидкие пряди белесых волос. На нем была не новая, сильно потертая на швах, но когда-то, несомненно, очень дорогая кожаная куртка, криво перетянутая в поясе тяжелым патронташем. Рядом с патронташем болтался огромный охотничий нож в тисненых кожаных ножнах – естественно, тот самый, которым Шуляк на фотографии отсекал хвост мертвому волку. Слепой подобрался к нему почти вплотную и снова залег, не издав ни единого звука. Мишень была на загляденье, и Глеб даже заскучал: этих горе-охотников можно было передушить одного за другим голыми руками, и ни один из них ничего не заподозрил бы.

Теперь оставалось только ждать. У охотников наверняка был свой сценарий, но Глеб знал, что события пойдут по плану, намеченному им совместно с полковником Малаховым, – просто потому, что в его плане не было места случайностям.

Через некоторое время до его слуха долетел отдаленный слабый звук – где-то хрустнула ветка. Глеб стиснул зубы и скрестил пальцы на обеих руках, моля Бога и судьбу, чтобы чертово травоядное не испортило ему всю обедню. Хруст веток раздавался все ближе, и наконец Шуляк тоже услышал. Он насторожился, вынул изо рта жвачку, прилепил неаппетитный белый комок к ложе ружья и поднял оружие на уровень глаз, прижавшись щекой к отполированному дереву приклада.

Глеб тоже поднял ружье и повел стволами, ловя на мушку обтянутый потертой коричневой кожей бок журналиста. Покачав головой, он перевел стволы выше, целясь в висок, потом снова опустил их. С ним творилось что-то неладное: впервые за долгие годы он не был уверен, что попадет, хотя мишень как на ладони, а расстояние не превышало десятка метров. Охотничье ружье вдруг показалось ему страшно неудобным: слишком легкое, слишком хрупкое, с мизерной мушкой и неподвижной прицельной планкой, рассчитанное не на точность выстрела, а на то, что из сотни выпущенных из него картечин хотя бы десяток как-нибудь да угодит в цель, размерами превосходящую трехстворчатый шкаф.

Приближающийся хруст веток сделался громче. Кто-то напрямик ломился через лес – кто-то огромный, тяжелый, мерно сопящий и цепляющийся за шершавые стволы деревьев широкими шерстистыми боками. Плечи прильнувшего к ружью Шуляка закаменели от напряжения, и наблюдавший его в профиль Глеб видел, как на левой щеке играет, то появляясь, то исчезая, подвижный, как ртуть, желвак. Слепой осторожно положил ружье на землю и вытер вспотевшие ладони о камуфляжную куртку. «Да у меня никак мандраж, – почти весело подумал он. – Ай да Слепой! Знал бы Малахов – заболел бы от огорчения.»

В тот момент, когда он снова прижал к плечу обшарпанный деревянный приклад, в просвете между ветвей мелькнуло что-то большое, темно-коричневое. Где-то неподалеку шарахнул выстрел, потом еще один, бурое пятно метнулось, хрустя валежником, Шуляк хищно подался вперед, и Глеб увидел, как напрягся палец на спусковом крючке двустволки. Сомнения вмиг исчезли. Слепой плавно поднял ружье и выстрелил дуплетом в тот самый момент, когда вертикалка Шуляка с грохотом выбросила из дула длинный сноп бледно-оранжевого пламени.

Глеб успел заметить, как голова журналиста словно взорвалась, брызнув во все стороны красным. Шум от его падения был поглощен тяжелым треском, с которым медленно завалилась, содрогаясь в предсмертных конвульсиях, огромная туша подстреленного зверя. Поодаль кто-то издал радостный вопль, который был подхвачен еще дальше.

Глеб быстро отполз метров на двадцать назад и замер, прислушиваясь.

– Есть! – орал кто-то. Похоже, это был тот самый бородач в пограничной панаме. – Митька, есть! Не пойму только, кто его завалил – ты или я. Слышь, Шуляк? Клиент созрел! Где ты там? Мужики, сюда, мы с Митькой его завалили! Ух, здоров! Ух, силен! А рога! Здоров сохатый!

Глеб отполз еще на пару метров, но остановился, решив дослушать до конца. Уверенность бородача в том, что они подстрелили именно лося, поколебала его собственную уверенность в обратном.

Послышались треск веток, голоса других охотников, одобрительные восклицания с оттенком черной зависти, и вдруг чей-то насмешливый голос громко и отчетливо произнес:

– Это, что ли, ваш сохатый? Закусывать надо, ребята.

– Мать твою, это ж корова! – с веселым удивлением произнес другой. – Ну, Серега, ты снайпер!

– Да это не я, это Митька, – мгновенно пошел на попятный бородач. – Эй, Шуляк, ты где? Совсем одичал в своей Америке, корову от лося отличить не можешь! Митька, выходи, не стесняйся, здесь все свои!

Некоторое время все звали Шуляка, активно хрустя ветвями, – видимо, искали. Потом кто-то придушенно охнул и сказал сдавленным голосом:

– Серега, а Серега… Если в корову стрелял Шуляк, то куда, спрашивается, стрелял ты?

– Чего? – переспросил бородатый Серега и вдруг замолчал так резко, словно в глотку ему с размаха загнали кляп.

Слепой, пятясь, отполз еще дальше в лес, осторожно поднялся на ноги, повернулся спиной к месту трагедии, которая еще до наступления темноты будет занесена в милицейские сводки как несчастный случай на охоте, и пустился бежать размеренной рысью, легко огибая деревья и перепрыгивая через замшелые, черные от влаги пни. Он остановился всего один раз, чтобы быстро засунуть ружье в присмотренную заранее барсучью нору. После этого он каблуком обрушил нависавший над норой земляной козырек, бросил сверху охапку хвороста и побежал дальше, пытаясь убедить себя, что не слышал душераздирающего вопля, который издал бородатый истребитель колхозного скота, детально разглядев тело своего приятеля.

Добежав до дороги, он остановился, немного подышал носом и только после этого неторопливо пересек грунтовку, на всякий случай поддергивая штаны, словно отлучался в лес по нужде. Возвращаясь, он ни разу не взглянул на компас, но палатка и «виллис» оказались точно перед ним. Глеб не спеша спустился с откоса, вынул из палатки бушлат, набросил его на плечи и вернулся к удочкам. Через десять с небольшим минут темно-серый «шевроле-блейзер», натужно ревя двигателем, на бешеной скорости пронесся мимо, направляясь в сторону Москвы. Никто из пассажиров внедорожника не обратил внимания на чудака в потрепанном офицерском бушлате, который сидел над заброшенными в реку удочками и курил, методично окутываясь густыми облаками табачного дыма.

Выждав некоторое время, Слепой неторопливо залил костер, смотал удочки, свернул палатку и погрузил все свое добро в помятый кузов «виллиса». Выбросив из-под колес фонтан травы и песка, старый вездеход рывком преодолел подъем, козлом выпрыгнул на дорогу, рыкнул, выплюнув из выхлопной трубы сизое облако дыма, и через несколько секунд скрылся за поворотом.

– Чистая работа, – сказал полковник Малахов, выключая телевизор, по которому только что передали сообщение о трагической гибели репортера радио «Свобода» Дмитрия Шуляка, случайно застреленного во время охоты на лося.

– Жалко парня, – сказал Глеб, внимательно наблюдая за реакцией полковника. Они все еще присматривались друг к другу, хорошо зная, что личная симпатия – плохой советчик в их профессии.

Седоватые брови полковника удивленно поползли вверх и застряли там, казалось, навсегда. Некоторое время они так и торчали посреди собравшегося гармошкой полковничьего лба, совершая там какие-то неуверенные движения, а потом резко нырнули вниз – полковник понял, о ком идет речь.

– Ах, этого, – сказал он. – Как его? Сергея Гусятникова, кажется? А что его жалеть? Его ведь выпустили – еще вчера, насколько я понял. Двенадцати часов не просидел. Даже по телевизору сказали: несчастный случай. Чистая работа, молодец.