Слепой. Обратной дороги нет
Протянув руку, он взял со стола плоскую бутылку, наполнил рюмки, вяло отсалютовал своей рюмкой Алехину и выпил залпом, как лекарство. Юрий последовал его примеру. В зале игровых автоматов возили швабрами по полу и негромко переговаривались дневные уборщики, где-то противно жужжал пылесос, из коридора доносился стрекот кассового аппарата – в кассе подсчитывали ночную выручку. Бармен Валера за стойкой, широко зевая, перетирал напоследок стаканы – тянул последние четверть часа перед сменой. Заведение было закрыто на пересменку; снаружи давно наступил день, но тут, за опущенными бархатными портьерами, все еще длилась насквозь прокуренная, хмельная, подсвеченная неяркими цветными огнями ночь.
– Пункт второй, – поставив рюмку на скатерть и одобрительно крякнув, продолжал Одинцов. – Тебе повезло, что минимум трое свидетелей видели и согласились подтвердить, что этот жирный фраер первый тебя толкнул.
– Да ну? – вяло изумился Алехин. – Никогда бы не подумал.
– А зря, – заметил Гаврилыч. – Ты еще слишком молод, чтобы быть о людях такого плохого мнения.
– Видел много, отсюда и мнение, – огрызнулся Юрий.
– Ни хрена ты толком не видел, – спокойно возразил Одинцов. – А что видел, того не понял.
С этим Юрий Алехин согласиться не мог, но и спорить с Гаврилычем не мог тоже. Поговаривали, что Гаврилыч заработал свою первую дырку еще в Афганистане, да и после вывода советских войск не сидел без дела – прошел Приднестровье, Карабах и бог знает что еще, не исключая, разумеется, Чечню. Уволился вчистую по ранению, через фронтовых друзей устроился опером в уголовный розыск, но долго там не задержался – по слухам, не поладил с начальством. Так что жизнь и людей он действительно повидал так, как Юрию и не снилось, и, надо думать, знал, что говорит.
– Пункт третий, – продолжал между тем Одинцов. – Ты был трезв как стеклышко, так что и отнеслись к тебе немного мягче.
– Да уж, – морщась от ноющей боли во всем теле, иронически пробормотал Алехин, – уж куда мягче! Мягче, Гаврилыч, просто некуда…
– Переломы есть? Нету? Ну и не ной. Пункт четвертый: начальник тамошнего отделения милиции – наш человек, афганец. Этот дурак, которого ты в аэропорту отрихтовал, взял и выложил ему все как было, слово в слово – чтобы, значит, ты не отвертелся. Он ведь до сих пор уверен, что ничего обидного он тебе не сказал и что ты на него налетел без всякой видимой причины…
– Жалко, – вздохнул Юрий. – Надо бы разыскать его, объяснить, что к чему. А то ведь убьют дурака однажды. Ментов рядом не окажется, чтобы его тупую жирную задницу спасти, вот и забьют насмерть. Так и подохнет, а за что, почему – не поймет…
– Сиди, толкователь, – осадил его Одинцов. – Без тебя уже растолковали. Доходчиво, на доступных примерах… Даром, что ли, он заявление из милиции забрал?
– Твоя работа? – спросил Юрий.
– Не твое дело. Моя, не моя… Какая тебе разница?
– Ясно, – сказал Алехин. – Значит, это у нас будет пункт пятый… Ну, Гаврилыч, я тебе этого не забуду. За мной должок, так и знай.
– Не такой большой, тебе зал начальник охраны. – Потому что есть еще один пункт, последний. Тебе, дураку, повезло, что этот твой серб тебя не узнал. Если бы узнал или хотя бы сделал вид, что узнал…
Он замолчал и покачал головой, словно будучи не в силах хотя бы предположить, что было бы с Юрием Алехиным, если бы его боевой товарищ Слободан Драгович пожал ему руку в зале ожидания аэропорта. Это была довольно странная пантомима, но Алехин решил, что выяснит, в чем тут соль, немного позже. Сейчас его занимал совсем другой вопрос.
– А знаешь, Гаврилыч, – признался он, – тут такая странная штука… Словом, я не вполне уверен, что этот тип – тот самый Драгович, с которым я вместе воевал.
– Люди меняются, – сказал Одинцов, снова наполняя рюмки.
Это прозвучало спокойно и даже равнодушно, но Юрий знал Гаврилыча не первый день и почувствовал, что тот заинтересовался его сообщением.
– Конечно, меняются, – согласился он. – Но ты пойми, Гаврилыч, я же стоял в шаге от него, в лицо ему смотрел!
– Ну?
– Вот тебе и «ну»! Он меня действительно не узнал, в натуре! Не притворился, как я вначале подумал, а просто не узнал. Глянул, как на пустое место, и пошел себе дальше.
– Жизнь меняет людей, – сказал на это невозмутимый Гаврилыч, – а занятия политикой уродуют. Иногда до неузнаваемости. Или, точнее, до полной потери способности узнавать старых знакомых. Особенно тех, кому ты чем-нибудь обязан. Например, жизнью. Это ж такой долг, с которым, хоть сто лет проживи, не расплатишься! А на кой хрен, скажи ты мне, политику такие пожизненные кредиторы?
– Это верно, – незаметно для себя проглотив содержимое рюмки и даже не почувствовав вкуса, сказал Юрий. – Только я-то его знаю как облупленного! Говорю тебе, он меня точно не узнал! Да и я его, если подумать, тоже, того… не очень-то…
– То есть как это? – смакуя коньяк, удивился Одинцов. – Либо узнал, либо не узнал… Не понимаю, как можно узнать старого знакомого «не очень», наполовину.
– Да я и сам не понимаю! – с досадой воскликнул Алехин. – Ну вот гляди. Зовут его Слободаном Драговичем, это даже у тех придурков, что его встречали, на картонке было написано. Рост, фигура – все его. Лицо тоже – черные волосы, прямые, нос с горбинкой, борода, шрам на щеке…
– Броская внешность, – вставил Одинцов. – Особенно борода и шрам.
В этих словах Юрию почудился какой-то намек. Он вопросительно уставился на Гаврилыча, но тот уже закурил новую сигарету и опять разглядывал дымные кольца, которые сам же и выпускал с завидным мастерством.
– Лицо – ладно, – сказал Алехин, видя, что продолжения ждать не приходится. – А вот походка, голос – ну все не то! Да еще этот акцент…
– Акцент? – Гаврилыч перестал глазеть на лампочку и повернулся к Юрию лицом. – Это какой же такой акцент?
– А хрен его знает, какой, – развел руками Алехин. – Я бы сказал, что албанский, да только откуда ему взяться у чистокровного серба?
– Действительно, неоткуда, – сказал Одинцов и надолго замолчал, целиком сосредоточившись на пускании дымных колечек.
За стойкой бармен Валера сдавал боевой пост бармену Косте. В зале игровых автоматов кто-то споткнулся о ведро с грязной водой и, кажется, вывернул его на только что вымытый пол – так, по крайней мере, решил Алехин, слушая доносившуюся оттуда многоголосую и очень эмоциональную брань. Орали так, словно в перебранке участвовало не трое русских, а полтора десятка горячих, вспыльчивых сербов. «Кого-то сегодня уволят», – подумал Юрий и спохватился: а сам-то он на каком свете? По идее, человека, отлучившегося на пару часов и пропавшего без малого на неделю, по здешним правилам полагалось гнать в три шеи, даже не выясняя причин отсутствия. Но вот Гаврилыч, вызволив Юрия из кутузки, почему-то не бросил его на пороге отделения милиции, а посадил в свою машину и привез, да не куда-нибудь, а сюда, в казино. Может, еще не все потеряно? Хотя в таких делах последнее слово обычно остается не за начальником службы безопасности, а за начальством повыше, вплоть до владельца заведения…
Докурив сигарету почти до самого фильтра, Одинцов энергично ввинтил окурок в переполненную пепельницу и снова наполнил рюмки.
– На посошок, – скомандовал он решительно. – Сейчас поедем.
– Куда? – удивился Юрий. Ехать ему никуда не хотелось – хотелось спать.
– На кудыкину гору, – сказал Гаврилыч. – На Петровку, дружочек. Показания давать.
– Какие еще, на хрен, показания? Ты чего, Гаврилыч? Мало я, что ли, с ментами намаялся?
– Пей, – не терпящим возражений тоном приказал Одинцов. – И слушай. Там, на Петровке, служит мой хороший, старинный дружок. Я ему многим обязан, да и ты тоже – без него я б тебя, дурака, из этого дерьма так запросто не вытащил. Долги отдавать надо?
– Ну? – ничего не понимая, тупо переспросил Алехин.
– Чего «ну»? Надо или не надо?
– Ну надо…
– Так вот, сейчас для этого самое время. У них там, на Петровке, нынче дым коромыслом. Ты, бродяга, самое интересное в камере просидел. Я ведь не зря сказал, что тебе повезло, когда этот твой Драгович тебя не признал. Всю эту российско-сербскую дружбу, всех до единого, сейчас на допросы таскают. Пока что таскают на Петровку, но скоро, чует мое сердце, начнут таскать на Лубянку. А тех, кто его в аэропорту встречал, вообще заперли. Даже того, которому ты фотокарточку попортил. Понял?
– Не понял, – честно признался Алехин.
– Кореш твой, – разминая сигарету и криво усмехаясь, сказал Одинцов, – в гостинице «Россия» человека завалил. Итальянца. И не просто итальянца, а официальное лицо. И не просто официальное лицо, а родственника ихнего итальянского премьер-министра. Так что, Юрик, сдается мне, что мой дружок с Петровки не откажется выслушать твои соображения по поводу бороды, шрама и всего прочего… в том числе, сам понимаешь, и албанского акцента.
– Твою мать, – с тоской произнес Юрий Алехин, поднося ко рту рюмку, и не удивился, заметив, что рука у него дрожит.
– Ваше здоровье, – ответил невозмутимый Гаврилыч, бросил в пепельницу сломанную пополам незажженную сигарету и залпом выпил коньяк.
Глава 3
За окнами конспиративной квартиры ярко голубело апрельское небо. Старые, поднявшиеся до пятого этажа деревья во дворе уже подернулись нежно-зеленой дымкой начавшей распускаться листвы, по карнизам, скрежеща и постукивая коготками, бродили озабоченные голуби, и их утробное воркование было слышно даже сквозь закрытые двойные рамы. Откуда-то снизу доносилось громкое хоровое чириканье устроивших очередной дебош, пьяных от весны воробьев; дворничихи в ярких платках размеренно шаркали метлами и перекликались зычными, как у кадровых прапорщиков, голосами.
Глеб Сиверов курил в открытую форточку, с интересом глядя во двор, – Федор Филиппович подозревал, что он наблюдает за воробьями. Из динамиков стереосистемы лилась негромкая классическая музыка – в этом вкусы профессионального ликвидатора по кличке Слепой и кандидата искусствоведения, дочери знаменитого профессора Андронова Ирины совпадали целиком и полностью. Федор Филиппович со своей любовью к тишине, таким образом, остался в меньшинстве и был вынужден до поры до времени с этим мириться.
Ирина Андронова принесла с кухни только что заваренный кофе, и Глеб, не дожидаясь приглашения, вернулся к столу. Он уселся в глубокое кресло, с благосклонным кивком принял из руки хозяйки чашку, понюхал, одобрительно хмыкнул, пригубил чуть-чуть и посмаковал с видом профессионального дегустатора. От Федора Филипповича не укрылся тот факт, что Ирина наблюдала за манипуляциями Сиверова с плохо скрытым нетерпением.
– Недурно, – изрек наконец Слепой и сделал второй глоток. – Ей-богу, недурно. Должен вам заметить, Ирина Константиновна, что налицо определенный прогресс. За то время, что мы не виделись, вы таки научились варить вполне приличный кофе. Долго тренировались?
Ирина промолчала, ограничившись одним лишь брошенным из-под полуопущенных век взглядом. Федор Филиппович нисколько не удивился бы, если бы этот взгляд оставил в его лучшем агенте две дымящиеся дыры, однако Глеб, как всякий профессионал, обладал великолепной системой защиты и, похоже, ничуть не пострадал – ни физически, ни тем более морально.
– Вообще, сварить хороший кофе – пара пустяков, – как ни в чем не бывало, продолжал он. – На эту тему даже есть старый еврейский анекдот. Правда, там говорилось про чай, но суть от этого не меняется. «Евреи, не жалейте заварки!» – слыхали?
– Мне нравится другой анекдот, – подозрительно ровным голосом произнесла Ирина, изящно опускаясь в кресло и плавно поднося к губам чашку. – Про попугая в холодильнике.
– Это который с единственным перышком на макушке? – мигом сориентировался Сиверов. – Который до… гм… доболтался?
– Он самый, – светским тоном подтвердила Ирина и пригубила кофе, давая понять, что тема закрыта.
– Намек понял, – с несвойственной ему и оттого подозрительной кротостью произнес Глеб и тоже занялся кофе.
Федор Филиппович поймал себя на том, что сидит с открытым ртом, и поспешно взял чашку. Помня о его больном сердце, Ирина приготовила для него кофе со сливками – напиток, который генерал терпеть не мог. Как говорят американские дальнобойщики, если тебе хочется сливок с сахаром, зачем заказывать кофе? Но, с другой стороны, с сердцем шутки плохи…
Федор Филиппович тоже знал анекдот про лысого попугая в холодильнике, но не мог даже предположить, что он известен Ирине Андроновой. М-да… И как тут не посетовать, хотя бы мысленно, на нравы современной молодежи?
Пока пили кофе, молодежь болтала о пустяках. У Ирины что-то такое случилось с автоматической коробкой передач ее спортивной «хонды», из-за чего та уже третий месяц кочевала из одной авторемонтной мастерской в другую; Глеб побывал в Лондоне и восторженно расписывал сокровища Британского музея (куда, как было доподлинно известно Федору Филипповичу, он просто физически не мог попасть ввиду острого дефицита свободного времени). Впрочем, как всякий уважающий себя профессионал, врал Сиверов талантливо и изобретательно, так что Ирина его на этом вранье ни разу не поймала.
Чтобы не сидеть сычом, Федор Филиппович тоже поучаствовал в этой светской болтовне, рассказав, как незадолго до Нового года (как раз в то время, когда Глеб гулял по Лондону) отправился на зимнюю рыбалку и провалился, старый дурень, под лед, откуда его, старого дурня, выуживали впятером и насилу выудили. О причинах, в силу которых он, генерал ФСБ, посреди рабочей недели очутился на замерзшей реке с удочкой, Федор Филиппович распространяться, естественно, не стал. Глебу эти причины были известны, но он также промолчал – не из скромности, конечно, и даже не потому, что причины эти являлись государственной тайной (а они ею являлись), а просто потому, что история вышла уж очень неправдоподобная, и, услышав ее во всех подробностях, уважаемая Ирина Константиновна наверняка решила бы, что господа чекисты снова ее разыгрывают.
Когда кофейник наконец опустел, Федор Филиппович испытал настоящее облегчение, поставил на стол чашку с остатками светло-коричневой бурды на донышке и, откинувшись на спинку кресла, предложил:
– Ну что ж, к делу?
Он заметил, что Ирина Константиновна при упоминании о деле чуть-чуть поморщилась, как будто рассчитывала, что Федор Филиппович и Глеб Петрович навестили ее просто так, на правах старых знакомых. Ее можно было понять, но обойтись без помощи Ирины Андроновой в этой неприятной истории генерал Потапчук, увы, не мог, а потому временно отодвинул свойственное ему человеколюбие на задний план. Это была привычная процедура, за долгие годы сделавшаяся рутинной: во имя человечества все время приходилось жертвовать людьми, и генерал надеялся лишь на то, что в данном конкретном случае дело ограничится сугубо моральными издержками, а до настоящих, человеческих жертв не дойдет.
Красивые, но глупые рыбы, обитавшие внутри стеклянного стола, собрались на стук, произведенный донышком генеральской чашки, потыкались разинутыми губастыми ртами в прозрачное стекло и, поняв, что кормить их никто не собирается, разочарованно расплылись кто куда. Сиверов шевельнул губами, явно намереваясь произнести в их адрес привычное «цып-цып-цып», но сдержался и, взяв с подлокотника кресла пульт дистанционного управления, выключил музыкальный центр.
– К делу так к делу, – произнес он в наступившей тишине.
– Дело касается предстоящей выставки в Риме, – сказал Федор Филиппович, не без труда подавив желание высказать Глебу язвительную благодарность за любезное разрешение перейти от пустой болтовни к истинной цели встречи. – Насколько мне известно, вы, Ирина Константиновна, принимаете участие в подготовке экспозиции…
Ирина Андронова закусила губу.
– Так вот в чем дело, – сказала она негромко. – А я-то голову ломаю: зачем дирекции Третьяковки понадобилось мое участие? Как будто они сами не в состоянии составить экспозицию… Как же я сразу-то не догадалась?
– С кем не бывает, – легкомысленно утешил ее Сиверов. – Если вы огорчены своей недогадливостью, подумайте, каково мне! Я, в отличие от вас, до сих пор не могу понять, что я тут делаю. Раз экспозиция будущей выставки еще не составлена, значит, она и не украдена. А если не украдена…
Генерал Потапчук негромко кашлянул в кулак, и Слепой замолчал, как будто его выключили. Некоторое время Федор Филиппович хранил молчание, давая Глебу почувствовать всю неуместность его выступления. Судя по тому, как нахмурилась во время этой паузы Ирина Константиновна, она решила, что генеральское неодобрение распространяется заодно и на нее. Впрочем, это было недалеко от истины: Федор Филиппович не привык к тому, чтобы его перебивали, когда он говорит о деле. Насколько все-таки проще разговаривать с кадровыми офицерами! Не то, что с этой парочкой вольноопределяющихся меломанов, которые так и норовят превратить рабочее совещание в клоунаду…
Увы, ситуация на деле была много сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Бесспорно, те самые кадровые офицеры, о которых только что подумал Федор Филиппович, справились бы с задачей, и, надо полагать, неплохо. Но – только очень нескоро и ценой больших усилий. А действовать нужно было быстро, точно и эффективно – то есть именно так, как действовал агент по кличке Слепой. Что до второго «вольноопределяющегося меломана», Ирины Андроновой, то ей в плане генерала Потапчука была отведена особая роль, доверить которую человеку в погонах Федор Филиппович просто не мог.
– Вы правы, Ирина Константиновна, – подождав, пока уляжется чисто стариковское раздражение, вызванное мелким нарушением субординации, снова заговорил генерал, – ваше участие в подготовке экспозиции – моя идея. Это я попросил руководство галереи привлечь вас к работе по реализации данного проекта. Надеюсь, вы понимаете, что у меня на это имелись веские причины. Надеюсь, вы также понимаете, что, коль скоро руководство Третьяковской галереи удовлетворило мою просьбу, упомянутые причины являются вескими не только с моей точки зрения.
Он сделал паузу, но новых реплик не последовало. Ирина молча смотрела в стеклянную крышку стола-аквариума, под которой журчала вода и вяло помахивали плавниками яркие тропические рыбы, и лицо ее выражало, как показалось Федору Филипповичу, напряженное внимание и полную сосредоточенность. Иначе и быть не могло. Ирина Константиновна – женщина умная, и сотрудничать с генералом Потапчуком ей не впервой. Она уже не раз имела возможность убедиться, что Федор Филиппович и Глеб не беспокоят ее по пустякам; к тому же ее участие в операции было одобрено руководством Третьяковки, а это наверняка о многом говорило ей, профессиональному искусствоведу. Уважающего себя музейного работника больше всего на свете волнует сохранность вверенных ему сокровищ мировой культуры, а на сиюминутные проблемы и нужды всяких там спецслужб ему, жрецу искусства, плевать с высокой башни. С Пизанской, например. Так что если уж дирекция Третьяковки – не чиновники из министерства культуры, а те, кто непосредственно отвечает за сохранность музейного фонда! – допустила сотрудников ФСБ до участия в этом деле, то, вероятно, просто не было иного пути обеспечить безопасность экспонатов предстоящей выставки. А раз дирекция музея считает, что эти самые экспонаты под угрозой, то искусствоведу Ирине Андроновой, хорошо знающей, делами какого масштаба занимаются генерал Потапчук и Глеб Сиверов, сам бог велел насторожиться и встревожиться…
«Бедняга, – с искренним сочувствием подумал Федор Филиппович. – Ты еще не так встревожишься, когда узнаешь, в чем дело».
Он посмотрел на Сиверова. Глеб Глеб – сидел в кресле, сложив руки на груди и забросив ногу на ногу, и с абсолютно непроницаемым лицом ждал продолжения. Впрочем, с таким же успехом он мог просто дремать – темные стекла очков, как всегда, скрывали глаза, превращая лицо в лишенную какого бы то ни было выражения маску. О Слепом можно было не беспокоиться: он явился, чтобы получить очередное задание, и теперь просто ждал, когда оно будет сформулировано.
Федор Филиппович в раздумье покусал нижнюю губу. С формулировкой задания у него были некоторые проблемы, что, если припомнить, случалось далеко не впервые. «Сказать или не сказать? – снова подумал генерал. – Предупредить или не стоит? Да пропади оно все пропадом! О чем тут думать? Ясно, что картины надо сохранить. Но для этого вовсе не обязательно разбрасываться такими людьми, как Глеб. Скажу. Но не сейчас, а позже, без Ирины».
Приняв решение, он почувствовал некоторое облегчение. Мысль о том, что от Глеба придется что-то скрыть, была ему неприятна.
– Как вам, наверное, известно, – снова заговорил он, – выставка произведений русских живописцев итальянской школы должна была открыться в Риме еще в начале февраля.
Ирина кивнула, а Глеб вообще никак не отреагировал, будто и впрямь уснул.
– Предварительная договоренность о проведении такой выставки, – продолжал Федор Филиппович, – была среди всего прочего достигнута на прошлогодней встрече нашего президента с премьер-министром Италии. Вы этого не знали, Ирина Константиновна? – спросил он, заметив, что искусствовед изумленно подняла брови.
– Признаться, нет. Не думала, что подобные вопросы решаются на таком высоком уровне.
– Я же сказал – среди всего прочего. Почему бы и нет, в конце концов? Эта выставка… ну… я бы сравнил ее с красивой брошью на прекрасном новом платье.
Темные очки Слепого блеснули, когда он повернул голову.
– Браво, Федор Филиппович, – сказал Глеб, беззвучно аплодируя, – хорошо сказано. Вам бы стихи писать.
Все-таки он не спал.
– Вот посадят под арест, как Лукьянова, – займусь на досуге, – ворчливо пообещал генерал. – Вернемся к нашим баранам, или кто-нибудь еще хочет поговорить о литературе?
Желающих не нашлось, из чего следовало, что можно продолжить разговор о живописи.
– Так вот, о живописи, – сказал генерал. – В рамках упомянутой мной договоренности в январе текущего года в Москву прибыл некто Витторио Манчини, высокопоставленный чиновник итальянского министерства культуры.
– Гостиница «Россия», – негромко, ни к кому не обращаясь, сказал Глеб.
Ирина промолчала, но по тому, как округлились ее глаза, Федор Филиппович понял, что об инциденте в гостинице «Россия» она осведомлена – как, впрочем, и все, кто читает газеты и смотрит выпуски телевизионных новостей.
– Совершенно верно, – подтвердил Потапчук, – гостиница «Россия». Манчини прибыл в Москву, чтобы принять личное участие в подборе картин для будущей экспозиции. Кстати, первоначально планировалось, что в Рим будут отправлены экспонаты из коллекций всех крупнейших музеев Москвы и Петербурга, однако известные вам события привели к тому, что все изменилось.
– Но почему? – спросила Ирина.
– Подумайте сами, – сказал Федор Филиппович. – Когда в столице одного государства убивают правительственного чиновника другого государства, прибывшего с официальным визитом, это, как правило, сказывается на отношениях между двумя странами самым плачевным образом. Но чтобы оценить ситуацию до конца, вы должны знать, что Витторио Манчини состоял в кровном родстве с премьер-министром Италии.
– Берлускони? Боже! – ахнула Ирина.
На этот раз промолчал Сиверов, который, как всегда, был полностью в курсе.
– О том, каким образом этот конфликт улаживался на высшем уровне, я распространяться не стану, – продолжал генерал, – тем более что подробности этого процесса мне самому неизвестны. При личной заинтересованности первых лиц двух государств это было их дело, и больше ничье. Полагаю, впрочем, что успешные действия нашей стороны по расследованию убийства оказали определенное положительное влияние на конечный итог переговоров.
– Я не знал, что убийцу взяли, – вставил Сиверов.
Федор Филиппович посмотрел на него с огромным неудовольствием. «Как сговорились, честное слово, – подумал он. – Не одна, так другой!»
– Убийцу не нашли, – ровным голосом произнес он, – и тем не менее следствие добилось неплохих результатов.
– «Операция прошла успешно, пациент скончался», – прокомментировал это заявление Глеб.
Ирина Андронова поспешно прикрыла рот ладонью. Могла бы этого и не делать – ее смеющиеся глаза явно указывали на то, что неуместная шутка Глеба Петровича достигла цели.
Федор Филиппович проигнорировал данную реплику как совершенно неуместную. Он мог позволить себе такое великодушие, ибо точно знал: когда задание будет сформулировано, Сиверову станет не до смеха.
– Следствие добилось очень неплохих результатов, – с нажимом повторил он, – о чем, по-моему, красноречиво свидетельствует уже тот факт, что выставка в Риме, хоть и с некоторым опозданием, все-таки состоится. Нам удалось замять очень крупный международный скандал. Разумеется, дипломаты и высшее руководство обеих стран приложили к этому определенные – и притом немалые – усилия, однако главная заслуга, на мой взгляд, принадлежит все-таки тем, кто вел следствие по факту убийства Витторио Манчини. Им удалось неопровержимо доказать, что это была тщательно спланированная провокация, целью которой являлось резкое обострение отношений между Италией и Россией.