Слепой. Один в темноте

Спорить было явно бессмысленно, да к тому же смертельно опасно.

– Я ее… пальцем не тронул, – с трудом выговорил Антон. – За… что? Что я ей… сделал?

– Ей – ничего, – согласился «Буратино». – И не смог бы, потому что ее не существует. А вот насчет других – не знаю, не знаю… Сколько судеб ты поломал, Нагибин, сколько душ искалечил – три, пять, двадцать? Ну, что таращишься, как свинья на ветчину? Думал, я не знаю, кто ты такой? Думал, ты один в компьютерах шаришь? Или твои забавы с малолетками – мелочь, невинные шалости? А?!

– Я никому… не причинил зла, – взмолился «Артемон». – За что?! Я никого не заставлял, не принуждал силой, я вообще ненавижу насилие… Они все делали сами, добровольно!

– Значит, покаяния не будет, – все с тем же мрачным удовлетворением констатировал «Буратино». – Что ж, тебе же хуже.

– Я каюсь! – взвизгнул Нагибин. – Что вам еще от меня надо? Я виноват! Я каюсь! Каюсь!!!

– Вот и отлично, – сказал человек в маске, снова заклеивая ему рот. – Вот и молодец, облегчил душу. А чтобы тебе стало совсем уж легко… Историю помнишь? У святой инквизиции за покаянием всегда следовало очищение. И во все времена – и до инквизиции, и после – считалось, что наилучшим образом очищает – что?

Антон Нагибин снова начал извиваться на полу, панически мыча.

– Правильно, – подтверждая его догадку, сказал человек в маске, – огонь.

Он встал и отступил на шаг влево, открыв взору жертвы скромно приткнувшуюся в уголке двадцатилитровую канистру. Откинутая пробка лязгнула о жестяной бок посудины, слегка желтоватая, с радужным отливом маслянистая жидкость с плеском и бульканьем хлынула из горловины. В воздухе резко запахло бензином, мычание пленника перешло в сдавленный визг. Опустевшая канистра отлетела в угол, ударившись о бетонную стенку, чиркнула спичка, и над корчащимся в луже бензина телом с негромким хлопком взметнулось рыжее, коптящее пламя. Приглушенный пластырем визг поднялся почти до ультразвука, перегоревшая веревка лопнула, и охваченные огнем ноги беспорядочно забарабанили, заскребли по полу, разбрасывая вокруг чадно горящие лохмотья, капли и лужицы пламени. Горящий заживо человек каким-то чудом ухитрился подняться на колени, но тут сознание милосердно покинуло его, он замолчал и охапкой пылающего тряпья завалился набок.

Все было кончено. В тесной камере стало трудно дышать от воняющего бензином и горелым мясом дыма, и палач в неуместно веселой карнавальной маске, шурша окровавленным пластиковым дождевиком, полез наружу по вмурованным в стену ржавым скобам.

Наверху его мягко обняла звенящая соловьиными трелями, благоухающая, бархатистая майская ночь. Над головой распахнулся усеянный мириадами ничем не затмеваемых звезд небосвод, в отдалении заблестели редкие огни небольшого поселка. Поросший темными купами каких-то кустарников бугристый луг терялся во мраке, где-то рядом, соперничая с соловьями, дружным хором выводили брачный гимн одуревшие от тепла и пробудившейся сексуальной озабоченности лягушки. Лягушкам оставалось только позавидовать: их строго нормированная самой матерью-природой половая жизнь не была отягощена условностями и извращенными фантазиями, служа источником простого, чистого, ничем не замутненного и не сулящего никаких неприятных последствий удовольствия. То же относилось к соловьям, кузнечикам, ночным мотылькам, что бездумно порхали вокруг в опасной близости от выводящих заливистые рулады лягушечьих пастей, а также ко всем прочим живым тварям – бегающим, ползающим, плавающим и летающим – словом, ко всем, кроме представителей горемычной, вечно норовящей нагадить себе же на голову породы homo sapiens.

Понемногу успокаиваясь и приходя в себя, убийца стянул с лица носатую маску веселого деревянного человечка и отошел от люка. Из люка, растворяясь в ночи, столбом валил подсвеченный снизу мигающими сполохами слабеющего огня дым. В темноте он казался светлым, почти белым и издалека, должно быть, напоминал разведенный кем-то посреди поля костер. Огонь в камере заброшенной теплотрассы угасал, со стороны люка, заглушая ароматы трав и распускающейся черемухи, тянуло отвратительным смрадом горелой плоти. Посветив вокруг себя фонариком, убийца отыскал лежащий в траве объемистый полиэтиленовый пакет и приступил к процедуре раздевания – аккуратно снял и, свернув, сунул в пакет окровавленный дождевик, маску и хирургические бахилы. Последними в пакет отправились вывернутые наизнанку и скомканные латексные перчатки. Человек, более не напоминавший ни Буратино, ни мстительный призрак в развевающемся балахоне, поместил в пакет заранее заготовленный увесистый булыжник, завязал узлом горловину, затянул узел потуже и, шурша травой, направился туда, где неистово драли глотки влюбленные лягушки.

Вскоре перед ним в обрамлении черных кустов блеснула стоячая гладь маленького пруда – фактически, просто заполненной водой ямы. Когда почва под ногами начала пружинисто подаваться и чавкать, человек остановился и, размахнувшись, бросил узел в пруд. Раздался всплеск, по воде пошли круги, лягушачий хор испуганно оборвал песню на середине ноты. Убедившись, что узел благополучно пошел ко дну, убийца повернулся к пруду спиной и зашагал в обратном направлении. Когда он подходил к люку, из которого поднимался к ночному небу редеющий столб белесого дыма, лягушки возобновили пение – сначала робко, а потом смелее и смелее, пока древний гимн возрождающейся жизни не зазвучал в полную силу.

Огонь в подземелье уже погас, сверху сквозь пелену удушливого дыма виднелись только отдельные, мигающие в предсмертной агонии, слабенькие огоньки. Не пачкая рук, убийца ногой захлопнул тяжелую ржавую крышку, и та легла на место с громким лязгом и дребезгом, похожим на звук надтреснутого кладбищенского колокола.

– Приехали, – объявил Глеб Сиверов, останавливая машину напротив подъезда архитектурного бюро.

– Ты куда теперь? – деловито перебирая содержимое сумочки, поинтересовалась Ирина.

Глеб пожал плечами, а потом, сообразив, что занятие жены не позволяет ей заметить и по достоинству оценить его пантомиму, озвучил свой ответ:

– Понятия не имею. Прошвырнусь по городу, подышу воздухом… Может, подцеплю сговорчивую девчонку и закачусь с ней в кабак…

– Ну-ну, – продолжая сосредоточено рыться в бренчащем и шуршащем барахле, которым вечно до отказа набиты все, сколько их есть на свете, дамские сумки, с оттенком недоверия произнесла Ирина.

– А что? – решительно встал на защиту своего мужского достоинства и права на сексуальное самоопределение Глеб. – На дворе весна, жены нет – она, понимаете ли, работает. Хотя это еще надо проверить, чем вы там на самом деле занимаетесь, в этом своем аквариуме…

– Оргии устраиваем. Развратничаем по случаю наступления весны, – предложила напрашивающийся вариант Ирина. Она, наконец, выкопала из сумочки пудреницу, откинула крышечку и принялась точными, отточенными до автоматизма движениями пудрить щеки и нос. Вид у нее был предельно сосредоточенный, как у хирурга во время сложной и ответственной операции, по лицу, дрожа, гуляло круглое пятнышко света – отражение падавшего в зеркальце пудреницы солнечного луча.

– Лучший способ скрыть истину – произнести ее во всеуслышание с иронической интонацией, – мрачно объявил Сиверов, неодобрительно косясь на глухо закрытую изнутри золотистыми планками давно вышедших из моды горизонтальных жалюзи стеклянную витрину бюро.

Эти закрытые в любое время суток жалюзи и впрямь выглядели подозрительно, особенно если принять за точку отсчета предположение, что архитекторы, как сто лет назад, чертят свои проекты вручную, день-деньской стоя за кульманами, двигая рейсшины и стреляя друг у друга карандаши ТМ и вываренные по особому рецепту в льняном масле ластики. На самом деле все давно изменилось, на смену кульманам и всему прочему пришли компьютеры, так что солнечный свет, для свободного доступа которого когда-то и смонтировали эту сплошную, от пола до потолка, стеклянную стену, уже не столько помогал, сколько мешал работать, делая изображение на мониторах бледным и неразборчивым.

– Ну, не ворчи, – бросив на мужа быстрый взгляд, попросила Ирина. – Не надо злиться, ладно?

– Да я и не злюсь, – сказал Глеб.

Это была правда. Два месяца назад Ирина снова вышла на работу, и он не мог ее за это винить. Денег им, конечно, хватало и без этого, но не может же еще далеко не старая, красивая, энергичная, умная и не лишенная способностей женщина заживо похоронить себя на кухне с глазу на глаз с телевизором! От такой жизни недолго и свихнуться, особенно если вспомнить, какой бред круглосуточно несет этот чертов ящик. Иногда, просмотрев на досуге две-три телепередачи, Глеб Сиверов начинал почти всерьез утверждать, что конец света наступит не в результате ядерной войны, глобального потепления или сдвигов земной коры, сопровождаемых извержениями вулканов, землетрясениями и всемирным потопом, а через всеобщее буйное помешательство, вызванное потоками разнузданной чуши, двадцать четыре часа в сутки извергаемой миллиардами телевизионных приемников.

Поскольку говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, было как-то непривычно, он добавил к сказанному толику вранья, благо это все равно было необходимо.

– Я не злюсь, – повторил он. – Просто это как-то странно: я свободен, ты занята… Я-то привык, что все наоборот, вот и не знаю, куда себя девать.

– Ах ты, бедненький, – подкрашивая губы, рассеянно посочувствовала Ирина. – Ну, сходи куда-нибудь, познакомься, в самом деле, с кем-нибудь. Только сильно не увлекайся, а то ведь я знаю, зачем ты каждое утро выбриваешь физиономию прямо-таки до зеркального блеска!

– И зачем же, если не секрет? – искренне заинтересовался Глеб.

– Седину скрываешь! – захлопнув пудреницу, с торжеством детектива, только что уличившего хитрого преступника, сообщила Ирина. Она завинтила патрончик с помадой, бросила косметические причиндалы в сумочку, а потом, будто усомнившись в том, что все сделано правильно, и макияж пребывает в порядке, опустила солнцезащитный козырек и, подавшись вперед, стала придирчиво разглядывать свое отражение во вмонтированном в его тыльную поверхность зеркальце.

– А чего ее скрывать? – удивился Глеб, коснувшись ладонью тронутого серебром виска.

– Не тут, – возразила Ирина, краем глаза уловив в зеркале его движение. – В бороде!

– Ах, вот где! – глубокомысленно воскликнул Сиверов.

– Седина в бороду – бес в ребро, – уверенно и не совсем внятно произнесла Ирина, потирая нижней губой о верхнюю, чтобы помада легла ровнее. – Вот ты и бреешься, чтобы никто не заметил, каков ты на самом деле есть фрукт!

– А я думал, ты не догадаешься, – уныло и покаянно пробормотал Глеб, виновато повесив голову.

– Не на таковскую напал! – заявила Ирина и задернула «молнию» сумочки уверенным резким движением, каким герои блокбастеров обычно застегивают последний карабин на своей амуниции, перед тем как отправиться в очередной раз спасать мир. – Ну, не скучай!

Она на мгновение прижалась щекой к его щеке, чмокнув воздух, чтобы не размазать помаду. От нее тонко и возбуждающе пахло хорошими духами, и сама она была хороша – как в молодости, а может быть, и лучше. Ее красоте годы шли только на пользу, как хорошему вину, и говорить о том, что закрутит роман где-то на стороне, Глеб мог разве что в шутку. По мужской части у него был полный порядок, однако по опыту он точно знал: делая выбор, всегда приходится что-то приносить в жертву. Он предпочитал жертвовать всеми остальными женщинами мира ради Ирины, а не наоборот. Кто-то, возможно, стал бы спорить, но Глеб считал свой выбор правильным, хотя и не единственно возможным.

– Буду, – капризно пообещал он. – Завью горе веревочкой!

– Завей, – разрешила Ирина. – Только чтобы ровно в восемнадцать ноль-ноль ты был здесь, на этом самом месте. И безо всяких веревочек!

– Яволь, экселенц, – отчеканил Глеб. – Слушаюсь, вашбродь. Бу cде.

Он выбрался на чуть влажноватый после утренней помывки асфальт мостовой, обошел машину спереди, открыл дверцу и помог Ирине выйти. Краем глаза он заметил, как колыхнулись жалюзи в окне проектного бюро, и подумал, что вечером надо бы купить хороший, дорогой букет: Ирине будет приятно, а эти любители подглядывать и мотать на ус, кто с кем приехал, пускай сгрызут себе от зависти локти до самых ушей.

Он с удовольствием проводил жену взглядом, дождался, пока за ней закроется тяжелая стеклянная дверь, и вернулся за руль. Не успевший остыть двигатель завелся мгновенно, будто только того и ждал; Глеб тронул машину с места, ловко вклинился в поток уличного движения, проехал три квартала, свернул за угол и, обнаружив свободное место у бровки тротуара, с ювелирной точностью, как пробку в бутылку, вогнал туда машину.

Выключив зажигание, он до упора опустил оба передних стекла и закурил, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Набежавший откуда-то мальчишка в подвернутых до колен джинсах и грязноватой, большой не по размеру футболке вопросительно приподнял ведерко с мыльной водой, из которого торчала желтая пластмассовая ручка щетки. Глеб хотел отказаться от непрошеной и совершенно не нужной ему услуги, но передумал и утвердительно кивнул. Парнишка радостно улыбнулся, предвкушая заработок, плеснул в стекло пеной и принялся за дело. Работал он быстро и сноровисто, и вид у него при этом был такой же сосредоточенный, как давеча у Ирины, когда она поправляла макияж.

По салону гулял теплый, пахнущий асфальтом и отработанным бензином сквознячок, дым тонкой извилистой струйкой тянулся в открытое окно, по ветровому стеклу, отмывая его до полной невидимости, со скрипом гуляла резиновая щетка. Работа уже близилась к завершению, когда в поле зрения Сиверова появился новый объект, представлявший собой просто, но аккуратно одетого гражданина предпенсионного возраста. Наблюдая за его слегка неуверенной походкой и чересчур экспрессивной жестикуляцией, Глеб, как какая-нибудь кумушка, мысленно посетовал на повсеместное падение нравов: это ж надо же, приличный с виду человек, а уже с утра навеселе! И это, что характерно, в будний день…

Внезапно что-то сообразив, а может быть, просто вспомнив, куда направлялся, объект его наблюдений резко изменил курс и приблизился к машине Сиверова. Протиснувшись между ней и пыльным пикапом, построенным на базе жигулевской «семерки», он чуть ли не по пояс просунулся в окно со стороны пассажирского кресла и, облокотившись о раму, развязно обратился к Глебу:

– Але, шеф! Свободен?

– Занят, – глядя прямо перед собой, лаконично ответил Сиверов.

– Подкинь к Трем Вокзалам, – не отставал пьяный. – Позарез надо! Штуку даю!

Глеб промолчал. Зажатый в правой руке у пьяного большой желтый конверт имел такой вид, словно владелец в обнимку с ним ночевал в канаве, шкиперская бородка растрепалась и напоминала долго бывший в употреблении веник, но запаха алкоголя Глеб не ощутил, сколько ни принюхивался. Впрочем, в этом-то как раз не было ничего удивительного.

Мальчишка закончил мыть стекло и выжидательно заглянул в салон через другое окно. Напоминая самому себе европейского туриста в трущобах Дели или какого-нибудь Катманду и от души забавляясь этим сходством, Глеб сунул ему купюру и повернулся к пьяному.

– Говорю же: занят, – твердо повторил он. – Не могу.

– Ну, как хочешь, – неожиданно становясь миролюбивым и покладистым, согласился пьяный и отчалил, зацепившись карманом брюк за боковое зеркало пикапа.

Проводив его взглядом, Глеб покосился на оставшийся на пассажирском сидении желтый конверт и нажатием кнопки задействовал стеклоподъемник. Тонированные стекла поднялись с негромким жужжанием, отрезав его от внешнего мира. Сиверов включил зажигание, дал задний ход, переключил передачу и поехал в сторону Арбата.

Двадцать минут спустя он загнал машину на тесную парковку во дворе старого четырехэтажного дома в одном из тихих кривых арбатских переулков. Забрав с заднего сиденья пакет с купленными по дороге продуктами, он сунул под мышку мятый желтый конверт и выбрался из-за руля. Проходивший мимо пенсионер вежливо с ним поздоровался. Глеб так же вежливо ответил на приветствие и подавил невольный вздох: конспирация, батенька! Расположенная в мансарде конспиративная квартира находилась в его распоряжении так давно, что даже обитавшие в кронах старых разросшихся лип во дворе воробьи, кажется, уже начали принимать его за своего.

Пенсионер, шаркая подошвами, удалился в сторону ближайшего гастронома. Его звали Аполлоном Валериановичем, ему было девяносто три года, и было похоже, что он твердо намерен протянуть еще столько же. С его покрытой старческими пигментными пятнами, похожей на куриную лапу руки, раскачиваясь в такт шагам, свисала пустая авоська – самая настоящая, сплетенная из шелковых нитей, архаичная, даже можно сказать антикварная авоська, с какой сам Глеб, помнится, бегал в магазин за молоком и хлебом в счастливом полузабытом детстве. Аполлон Валерианович шел за бифидо-кефиром, это Глеб знал так же точно, как то, что по утрам солнце встает на востоке, а вечерами садится на западе. Он посмотрел на часы и кивнул: стрелки показывали без четверти десять, а это означало, что старик ни на минуту не отклонился от расписания.

Поднявшись по лестнице на самый верх и остановившись перед единственной на площадке дверью, сработанная под красное дерево отделка которой скрывала несокрушимую стальную плиту, Глеб побренчал увесистой связкой ключей и отпер замок. Мощные ригели мягко вышли из гнезд, и дверь открылась, впустив Сиверова в пахнущий дымом хороших сигарет полумрак прихожей.

Не включая свет, он прошел в комнату, где первым делом вскрыл пакет с кофе и зарядил кофеварку. Мятый желтый конверт лежал на краю стола, по-прежнему вызывая у Глеба настороженное удивление: с тех пор, когда он последний раз получал задание подобным образом, утекло уже довольно много воды. Агент по кличке Слепой давно перерос статус платного ликвидатора, да и его куратор, генерал Потапчук, в последние годы предпочитал отдавать ему приказы лично, не прибегая к помощи посредников.

Разумеется, генерал вернулся к формальной процедуре неспроста. Возможно, ему угрожала какая-то опасность, и он не хотел засвечивать своего лучшего агента, встречаясь с ним лично. Возможно также, что речь действительно шла о рутинной ликвидации, и его превосходительство просто не видел необходимости встречаться с исполнителем и обсуждать чисто технические детали, до которых ему, генералу и крайне занятому человеку, не было никакого дела. А может быть, это задание Федору Филипповичу по каким-то причинам активно не нравилось, и, действуя против своей воли, по приказу сверху, он просто включил ржавый казенный механизм и умыл руки: нате, подавитесь! Это как в старину британские морские офицеры, выполняя приказ, с которым были не согласны, в знак протеста поворачивали фуражку козырьком назад…

Помимо всего прочего, старик мог захандрить, а то и захворать. К появлению на сцене желтого конверта могла привести любая из этих причин; вероятнее всего, имело место более или менее сложное их сочетание. Глеб понимал, что ничего не узнает, пока не вскроет конверт; ясно было также, что он вовсе не обязательно поймет мотивы, которые двигали Федором Филипповичем, даже после самого подробного ознакомления с его содержимым.

Он налил в кофеварку воды, щелкнул переключателем, закурил и, наконец, заглянул под клапан конверта. В конверте, как и следовало ожидать, обнаружилось энное количество обандероленных пачек купюр достоинством в сто евро. С деньгами соседствовал компакт-диск в бумажном конверте с круглым полиэтиленовым окошечком. Судя по надписи на нерабочей поверхности, он содержал пользовательскую инструкцию к цифровому фотоаппарату «Олимпус». Выдвинув ящик письменного стола, Глеб небрежно смахнул туда деньги и включил компьютер. Кофеварка забурлила, с плеском извергла в стеклянную колбу струю курящейся пахучим паром темно-коричневой жидкости и астматически захрипела. Глеб выключил ее, перелил кофе в объемистую фаянсовую кружку и, прихватив с подоконника пепельницу, сел за стол.

Компьютер уже загрузился. Сиверов вытряхнул компакт-диск из конверта и вставил в приемный лоток дисковода. Пока компьютер жужжал, шелестел и посвистывал, считывая с диска информацию, он глотнул кофе и одной длинной затяжкой добил сигарету.

– Ну-с, посмотрим, что тут у нас, – пробормотал он, щелкая кнопкой мыши.

Судя по выведенной на монитор информации, диск действительно содержал инструкцию по пользованию цифровой фотокамерой на четырех языках – английском, немецком, испанском и русском. Глеб выбрал русский и бегло, не вчитываясь, перелистал разделы. Это и впрямь была инструкция, и относилась она именно к фотоаппарату, а не к чему-нибудь другому.

Просматривать иноязычные варианты данного любопытного документа Слепой не стал: и без того было ясно, что они не содержат ничего, кроме рекомендаций по правильному пользованию цифровой «мыльницей» с матрицей в пять мегапикселей. Снисходительно усмехнувшись (конспирация, батенька!), он врубил программу дешифровки – а может быть, распаковки, в этом Глеб разбирался слабо, – отхлебнул из кружки и закурил еще одну сигарету.

Компьютер справился с задачей буквально в два счета. Глеб не выкурил сигарету и до половины, а на экране монитора уже возникло мужественное, с резкими чертами, хоть ты на монетах его чекань, покрытое ровным искусственным загаром лицо человека средних лет с короткой, обильно посеребренной ранней сединой прической. Правее фотографии располагался текст, содержащий анкетные данные, но Глеб не стал его читать, поскольку в последнее время это лицо стало все чаще мелькать на страницах газет, экранах телевизоров и в новостных сайтах интернета.

Сиверов длинно присвистнул, хлебнул кофе и затянулся горьковатым дымом.

– Так вот ты какой, северный олень, – негромко произнес он, обращаясь к фотографии на мониторе. – Ну что, олигарх, доигрался в политику?

Собственно, до уровня богатства, по достижении которого человека в России начинают обзывать греческим словом «олигарх», Александр Леонидович Вронский пока не дотягивал. Мнения экспертов по оценке размеров его состояния заметно расходились, но до Абрамовича и Ходорковского ему было далеко. Тем не менее, он был богат, влиятелен, а в последнее время действительно начал активно интересоваться политикой. Разумеется, интерес этот вовсе не был бескорыстным: ни у кого на свете не повернулся бы язык назвать Александра Леонидовича Вронского глупцом, а умные люди не интересуются политикой просто так, от нечего делать, для общего развития. Умные и состоятельные люди не просто интересуются политикой – они ее делают, причем так, чтобы это занятие приносило максимальную выгоду.

И, естественно, нравится это далеко не всем. Политика – это столкновение интересов. Этот пирог, как и все остальные пироги на нашей маленькой планете, давным-давно поделен. И если кто-то хочет взять себе кусок побольше, ему поневоле приходится буквально выдирать этот кусок из чьего-то рта. А тот, у кого выдирают изо рта лакомый кусочек, само собой, не приходит от этого в восторг и принимает меры по противодействию тому, что, с его точки зрения, является чистой воды безобразием и наглым попранием его конституционных прав и свобод. Ведутся переговоры, достигаются компромиссы, предлагаются крупные суммы отступного и почетные, но второстепенные государственные посты. Затем наступает черед экономического, юридического и психологического давления – то есть, попросту говоря, запугивания. Ну, а потом, когда все эти меры не дают желаемого результата, на стол Глеба Сиверова или кого-то из его товарищей по цеху ложится вот такой невзрачный желтый конверт с более или менее солидным гонораром и компакт-диском, помимо инструкции к фотоаппарату или какому-нибудь фену, хранящим на себе зашифрованную информацию о клиенте. Раньше в конверт клали фотографию и, в случае нужды, пару листков бумаги с необходимыми сведениями, а теперь перешли на компакт-диски – вот, собственно, и вся разница, а суть осталась той же, что и при царе Горохе: борьба за сосредоточение власти в одних руках, укорот зарвавшихся и забравших себе слишком много воли вассалов, затыкание разинутых на чужой каравай алчных пастей…

Перелистав досье, Глеб убедился, что перед ним не досье как таковое, а просто подборка материалов, могущих оказаться полезными при разработке плана операции. Здесь были фотографии, планы зданий, маршруты движения, схемы систем охранной сигнализации, сведения о количестве, вооружении и составе охраны и обслуги, привычках, связях и контактах клиента и еще множество мелочей, способных существенно облегчить работу киллера. О том, кто и по каким причинам принял решение о ликвидации, в досье не было ни слова, да Глеб на это и не рассчитывал: такая информация, во-первых, не особенно интересна, а во-вторых, сплошь и рядом оказывается крайне вредной для здоровья.

В мозгу начали проступать контуры чернового плана будущей операции. Тогда Глеб убрал с экрана досье, вынул диск из дисковода, вложил в конверт и спрятал в тайник. Строить планы пока что было рановато: полученную информацию еще следовало тщательно проверить. Конечно, он доверял Федору Филипповичу, но сведения о Вронском собирал не Потапчук, и вовсе не его превосходительство их обрабатывал, шифровал и записывал на компакт-диск. Это делали исполнители – то бишь люди, которым, как известно, свойственно ошибаться, а иногда, к сожалению, и продаваться тому, кто больше заплатит. Случайно или намеренно допущенная неточность в сведениях могла стоить агенту по кличке Слепой головы. Запасной головы у него не было, и потому Глеб всегда действовал по поговорке: «Доверяй, но проверяй».