Слепой. Тропою белого дьявола

– Хм… – грузин кашлянул в кулак и задумчиво расчесал пятерней густую бороду. – Тоже правильно, дорогой. Хорошо, я тебе отвечу. – Он полез за пазуху и выудил оттуда еще одну пачку денег. – Это хороший ответ, правда?

– Он мог бы быть и подробнее, – заметил капитан, взвешивая пачку на ладони и убирая ее в карман.

– Может быть, дорогой, может быть. Но другого ответа у меня сейчас нет, и тебе придется передать его тем, кто задает тебе вопросы.

– Как у тебя все просто, – проворчал милиционер.

– А зачем лишние сложности, э? – весело изумился батоно Гогия. – Слушай сюда, я тебе сейчас объясню. Вот смотри. Возьмем моего деда. Уважаемый был человек, хотя всю жизнь верхом на ишаке ездил. Ишаку что надо? Травки пощипал, водой из ручья запил и доволен, да? Совсем просто, слушай! Мой отец вырос, взрослый стал, в город съездил, сказал: не хочу ишака, хочу машину! Много работал, мандарины выращивал, в Москву возил, на рынке продавал. Накопил денег, купил «Волгу». Что дальше? Резину купи, запчасти купи, карбюратор барахлит – чини, днище гниет – вари… Уже сложно, э?! Я на него смотрел, думал: не хочу «Волгу», хочу хорошую машину! Деньги заработал, купил иномарку. Ай, молодец, Гогия, хорошо сделал! Электронное зажигание есть, коробка-автомат есть, кондиционер есть – все есть, слушай! Только фирменного сервиса в горах нет. Все ломается, а руками, как «Волгу», уже не починишь. Вай-вай, горе мне! Зачем сам себе так сложно сделал, э?! Горы кругом те же самые, люди те же самые, зачем на ишаке ездить не хотел? Где ишак пройдет, ни один джип не проедет. Бензин не надо, сервис не надо, даже резина не надо, слушай! Хорошая штука – ишак, а пересесть на него уже нельзя – соседи засмеют… Из простого сложное сделать легко, а из сложного простое – трудно, Володя, тяжело, дорогой! Не ищи сложности, прошу, они тебя сами найдут.

– Ну, хватит, – оборвал его пространные рассуждения капитан. – Завел свою говорильню, уши вянут. Понял я тебя, понял. А все-таки, батоно, быть бы вам поаккуратнее. Ну вот что вы творите, а? Что это такое, скажи ты мне на милость?!

Грузин, который, невзирая на просьбу капитана, уже открыл рот, чтобы заговорить снова, промолчал и вгляделся туда, куда, как указка, была направлена дымящаяся сигарета милиционера. Там не было ничего особенного: толпа у металлической лесенки уже рассосалась, на насыпи осталось всего десятка полтора человек, и автоматчики в камуфляже подносили к вагону пластиковые канистры с водой и армейские вещмешки с сухарями. Это не было проявлением человеколюбия: голод и жажда часто не просто убивают, а для начала сводят с ума. А сумасшедшему, особенно буйному, плевать на конспирацию, он кричит и бросается на запертые снаружи двери, привлекая ненужное внимание…

– А что такое, дорогой? – искренне изумился батоно Гогия. – Все как обычно. Даже те, кто говорит на фарси, должны что-то пить и есть.

– Ты дурачка-то из себя не строй, – злобно процедил сквозь стиснутые зубы милиционер. – Глаза разуй, батоно! Ты что, не видишь? Там же пацан!

– Где пацан? Какой пацан? – притворно всполошился проводник. – А, этот, – протянул он, будто только сейчас заметив мальчика лет десяти, терпеливо стоявшего рядом с какой-то женщиной. – А что пацан? Мальчик как мальчик.

– А если он в дороге начнет скулить?

– Что говоришь, дорогой? Ему не два года, даже не пять – одиннадцать, слушай! Это уже почти мужчина. Я за ним смотрел. Он пешком всю дорогу прошел, ни разу не заплакал, клянусь!

– Это риск, батоно, – упрямо сказал капитан. – Большой дополнительный риск, и притом совершенно неоправданный.

– Что предлагаешь, э? Мне его усыновить, да? Не хочу, слушай, своих девать некуда! Ты, батоно Володя, сегодня не с той ноги встал. Ну, хочешь, давай мы с тобой скинемся, этой женщине деньги вернем, скажем: иди домой, дорогая, батоно капитан не хочет рисковать! Хочет дома перед телевизором сидеть, вино пить, виноград кушать и за это деньги получать. Она нам ответит: конечно, батоно Гогия, конечно, батоно Володя, дорогой! Все понимаю, домой пойду, даже деньги мне не надо… Как можно с таких хороших людей деньги брать, слушай?

– Хватит чушь пороть, – с отвращением процедил милиционер.

– Чушь, да? Правда, чушь, – с преувеличенно виноватым видом согласился грузин. – Она не так скажет, она кричать начнет, скандалить будет: зачем я последние деньги отдала – чтобы по горам пешком гулять, э?! Да, так нельзя. Ладно, я сейчас эту проблему решу, будешь доволен, Володя, дорогой.

С этими словами он сунул руку за отворот бушлата, извлек оттуда семнадцатизарядную, потертую и тусклую от долгого употребления «беретту», передернул затвор и прицелился в мальчишку раньше, чем капитан успел хотя бы открыть рот.

– Сейчас все сделаем, дорогой, – пробормотал проводник, щуря левый глаз и, как на стрельбище, поддерживая правую ладонь левой.

– Ты что, батоно, охренел?! – вполголоса воскликнул милиционер и, вцепившись в руку с пистолетом, с заметным трудом пригнул ее к земле. – Ты мне здесь еще пальбу устрой!

– А что, нельзя? – притворно удивился грузин, невинно тараща глаза. Он снял оружие с боевого взвода, поставил на предохранитель и убрал за пазуху. – А что тогда предлагаешь, э?

– Ничего не предлагаю, – проворчал капитан. Мальчишка вместе с матерью у него на глазах поднялся по железной лесенке и растворился в черноте за открытой дверью вагона. – Подставляешь ты меня, батоно. Друзья так не поступают.

– Разве я виноват, дорогой? – На этот раз в голосе кавказца звучало искреннее сочувствие. – Не я группы собираю. Думаешь, мне легко такое стадо по горам мимо пограничников тащить? Они ничего спрашивать не станут, сразу стрелять начнут, а мне это надо? Я кушать люблю, вино пить люблю, песни люблю, женщин… А стрелять не люблю и, чтобы в меня стреляли, тоже не люблю. Мне тоже трудно, Володя, дорогой. Что они там себе думают, слушай? Смерти нашей хотят, клянусь!

Капитан промолчал, поскольку не любил без толку молоть языком. Пророкотав по направляющим, дверь набитого битком вагона захлопнулась, запор с металлическим лязгом упал в гнездо. Один из автоматчиков, горбоносый, оливково-смуглый, с вьющейся ассирийской бородой и бархатистыми глазами библейского пророка, навесил и запер огромный амбарный замок, после чего продел в проушины запора кусок стальной проволоки и ловко щелкнул тяжелым железнодорожным пломбером. Вооруженный эскорт уже успел как-то незаметно рассосаться, и тяжелые трейлеры, сдержанно клокоча поношенными дизельными движками, один за другим поползли прочь. Некоторое время в темноте еще маячили тусклые габаритные огни замыкающей колонну машины, потом грузовик свернул, и огни пропали из вида. Прожекторы на мостовом кране погасли со щелчком, отчетливо слышным даже внизу. Со стороны железнодорожной насыпи не доносилось ни звука, как будто опломбированный вагон загрузили под завязку не живыми людьми, а мешками с сахарным песком или цементом.

– Вот видишь, – сказал батоно Гогия капитану, – а ты волновался, дорогой. Не волнуйся! Того, кто пикнет, они сами придушат. Потому что, сам понимаешь, бегут они не от хорошей жизни, и домой возвращаться им не резон.

– Да уж, – криво усмехнувшись, согласился капитан, – от хорошей жизни в Россию не побежишь. У нас тут тоже не сахар, да…

Хрустя щебнем, они двинулись в сторону площадки, на которой остались их машины.

– Мир неправильно устроен, – светя себе под ноги карманным фонариком, негромко разглагольствовал батоно Гогия. – Смотри, сколько на свете голодранцев! А ведь, если все деньги, сколько их напечатано, разделить поровну, каждый миллионером станет. Каждый, Володя! Даже младенец, который еще не родился, и тот будет миллионером.

– Напиши письмо в ООН, батоно, – посоветовал капитан и широко зевнул. – Только я наперед знаю, что из этого получится.

– Что?

– Буханка хлеба станет сто тысяч баксов стоить, вот что. Или даже миллион. Потому что вилл с бассейнами на такое количество миллионеров не хватит, понял?

Красный огонек сигареты, которую курил грузин, мячиком запрыгал вверх-вниз – батоно Гогия кивал, соглашаясь со словами собеседника. Небо на востоке уже начало наливаться предутренним светом, и на этом жемчужно-сером фоне впереди отчетливо проступали горбатые силуэты двух легковых автомобилей и зубчатая неподвижная линия замершей в полном безветрии мертвой травы. Напарники поднялись на насыпь, докурили сигареты и, пожав друг другу руки, молча расстались до следующего раза. Батоно Гогия не без труда втиснулся за руль потрепанной белой «шестерки» с местными номерами; стартер закудахтал, как металлическая курица, вознамерившаяся снести противотанковую мину, двигатель пару раз чихнул и завелся с оглушительным ревом. Проводник сбросил газ, включил фары, с хрустом воткнул передачу, и старая рабочая машина, бренча, как пустое ведро, покатилась по смутно белеющей в предрассветных сумерках грунтовой дороге в сторону предгорий Кавказа.

Капитан закурил еще одну сигарету и стоял на дороге до тех пор, пока рубиновые габаритные огни «шестерки» не скрылись за дальним поворотом. Тогда он растоптал окурок и двинулся к своей машине – приобретенному в кредит серебристому внедорожнику «шевроле-нива», из салона которого еще не выветрился восхитительный, пьянящий запах новенького, с иголочки, автомобиля. В тот момент, когда он открыл дверцу, позади, на запасном пути, залязгали вагонные буфера: к составу порожняка, дожидающемуся отправки в центральные регионы России, подали тепловоз.

Глеб Сиверов лежал на застеленной синим шерстяным одеялом железной койке, задрав на спинку ноги в прочных ботинках американского армейского образца. Он курил, стряхивая пепел в стоящую на прикроватной тумбочке консервную банку, и разговаривал по мобильному телефону. От установленной в центре пятиместной брезентовой палатки железной печки тянуло ровным теплом и удушливым запахом солярки. Центральный столб, на который опирался латаный-перелатаный брезентовый шатер, представлял собой неошкуренную суковатую жердь; на одном суке висела пара автоматов с откидными прикладами и две поцарапанные стальные каски, с другого свисал пятнистый офицерский бушлат с цигейковым воротником и полевая сумка. Кобура, из которой выглядывал тяжелый «стечкин», висела на спинке кровати в изголовье. По брезенту прямо над головой у Сиверова ползала крупная, уже прихваченная осенним холодком и оттого казавшаяся пьяной муха, и, разговаривая, Слепой наблюдал за ее бесцельными перемещениями.

– Это не командировка, – говорил он в трубку, – это самый настоящий отпуск. Жаль только, что штатских на этот курорт пока не пускают, не то я непременно вызвал бы тебя.

– По-моему, ты беззастенчиво врешь, – сообщила ему трубка голосом Ирины Быстрицкой.

– Ничего подобного, – самым убедительным тоном заявил Глеб. Он поменял местами скрещенные на спинке кровати ноги, сделал глубокую затяжку и с силой выдул дым кверху, целясь в муху. Мухе это окуривание явно не понравилось: она снялась с места и, сердито жужжа, пьяным зигзагом перелетела на один из автоматов. – Как тебя убедить? Чистый горный воздух, восхитительные пейзажи, почти бесплатные вино и фрукты… Купаться вот негде, это да. Но мы тут по утрам обливаемся холодной водичкой из ведра. В ведре ледышки позванивают, красота! Плеснешь разок на голую спину, потом целый день не ходишь, а летаешь… Особенно если плеснуть не на свою спину, а на чужую.

Ирина засмеялась, но Глебу почудилось, что смех ее прозвучал не слишком весело. Муха закончила обследовать казенник «Калашникова» и, усевшись на спусковом крючке, принялась чистить крылышки. Глеб дунул на нее дымом, но муха была далеко, и дымная струя рассеялась, не достигнув цели.

– А как там Москва? – спросил он.

Жена стала рассказывать. В Москве, по ее словам, все было как обычно: дождь, сырость, туман, листопад и бесконечные пробки. За тонкой брезентовой стеной, топоча, как табун лошадей, вразброд промаршировала в сторону столовой какая-то рота. Когда топот обутых в тяжелые солдатские башмаки ног стих в отдалении, стало слышно, как прапорщик Родионов, начальник упомянутой столовой, громогласно, изобретательно и абсолютно непечатно распекает какого-то воина, уличенного в краже казенных продуктов. Упоминались мясные консервы, хлеб и, главное, спирт, а также супоросая свинья, ненасытная утроба и богом проклятые алкаши, позорящие Вооруженные Силы Российской Федерации. Глеб плотнее прижал трубку к щеке и заткнул пальцем другое ухо, но голосу прапорщика Родионова такие помехи были нипочем: он проникал через любые преграды, вгрызаясь прямо в мозг, как ржавое сверло.

Сиверов делил палатку со своим коллегой и напарником майором ГРУ Борисом Шестаковым. Помимо кроватей и центрального столба, по совместительству служившего вешалкой, тут имелись обшарпанный письменный стол с ящиком полевого телефона и старенькой портативной радиостанцией, а также древний, выкрашенный облупившейся коричневой краской сейф, в котором, по идее, должны были храниться секретные документы. На деле там хранилось чистое белье, кое-какие продукты и сигареты. Сейф был заперт, но ключ обычно торчал в замке. Сейчас на ключе болтался вывешенный Шестаковым для просушки носок, родной брат которого сох на колене печной трубы и, кажется, уже начал подгорать.

– Кстати, – сказала Ирина, на полуслове оборвав подробный рассказ о своей нелегкой, но убедительной победе над пьяницей сантехником из домоуправления, – вчера по телевизору передавали сюжет откуда-то из ваших краев. Там у вас взорвался какой-то араб, чуть ли не правая рука самого бен Ладена…

– Да что ты говоришь! – изумился Сиверов. – Впервые слышу. Каким же это ветром его занесло в Абхазию? Это, наверное, какая-то ошибка. А может, пропагандистский трюк.

– Опять врешь, курортник, – констатировала Ирина.

– Язык бледнолицего раздвоен и гибок, как жало змеи, – мрачно провозгласил Сиверов. – Не слушай его сладкие, извилистые речи…

Взгляд его в это время переместился туда, где прямо к брезенту палатки были булавками приколоты несколько не слишком качественных фотографий. Был среди них и портрет Вазира бен Галаби, обведенный кривой траурной рамкой. Рамку собственноручно и с нескрываемым удовольствием нарисовал Боря Шестаков после того, как Глеб вернулся с прогулки в горы в драном, обгоревшем бушлате. Он даже не поленился раздобыть для этой цели черный маркер, хотя, как и Глеб, понимал, что смерть араба нельзя с чистой совестью считать победой. Это было поражение, причем сокрушительное, разом перечеркнувшее результаты долгой, кропотливой работы. Бен Галаби был нужен живым; к сожалению, араб тоже это знал. Теперь все надо было начинать заново, и восторженные вопли газетчиков и телевизионщиков, спешащих с подачи небезызвестного департамента отыграть еще одно очко в информационной войне, не вызывали у тех, кто был осведомлен о реальной подоплеке событий, ничего, кроме глухого раздражения. Впрочем, таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки, и никто из них не спешил поделиться с журналистами своими соображениями по поводу безвременной кончины эмиссара «Аль-Каиды» Вазира бен Галаби.

– Ладно, бледнолицый, – вздохнув, сказала Ирина, – у меня перерыв заканчивается, надо бежать. Постарайся сделать так, чтобы после этого курорта тебе не пришлось лечиться.

– На все воля Аллаха, – с сильным среднеазиатским акцентом сообщил Сиверов.

– Я тебе покажу Аллаха! – пригрозила жена. – Ишь ты, нашел себе покровителя!

– Да уж, покровитель что надо, – согласился Глеб. – Наверное, будь на самом деле его воля… гм. Ну ладно, пока. Мне тоже пора, а то другие отдыхающие, того и гляди, уплетут мой обед, пока мы тут с тобой любезничаем…

Не успел он спрятать телефон в карман, как в низкий проем, согнувшись чуть ли не пополам, шагнул Борис Шестаков – веселый гигант, рубаха-парень, профессионал и изобретательный разгильдяй – «слуга царю, отец солдатам», как он сам себя называл. Работать с ним в паре было одно удовольствие – как, впрочем, и отдыхать, хотя иногда его неуемное веселье и бесконечные выдумки вызывали обратный эффект и его хотелось выключить, как телевизор. Но надо отдать ему должное, он всегда очень чутко улавливал момент, когда его шутки начинали утомлять соседа по палатке, и либо менял тему разговора, либо просто замолкал.

В данный момент, однако, вид у него был хмурый и озабоченный, и чувствовалось, что ему не до шуток.

– Застава, в ружье! – негромко скомандовал он с порога.

Это было обычное приветствие, однако тон, каким его произнесли, подтвердил догадку Глеба: произошло что-то требующее немедленных и притом весьма решительных действий. Он одним движением сбросил ноги на дощатый настил пола и сел, одной рукой ввинчивая в консервную банку окурок, а другой снимая со спинки кровати кобуру с пистолетом.

– Что случилось? – спросил Сиверов, пристегивая пистолет к бедру.

– Благая весть, – сообщил Шестаков, хватая первый подвернувшийся под руку автомат и вешая его дулом вниз на плечо. – Крестничек твой проявился, Аскеров.

– Железный Мамед?

Глеб вскочил.

– Недолго ему осталось Железным называться, – предрек Шестаков. Он сдернул с печной трубы уже начавший дымиться и попахивать паленой тряпкой носок, бросил его на кровать, отыскал второй, бросил туда же, потом залез в сейф, выудил оттуда черствую горбушку и с волчьим аппетитом вонзил в нее крупные белые зубы. – Еще чуть-чуть, и он из Железного станет просто дохлым Мамедом, – сообщил он, жуя.

– Ты можешь объяснить толком? – спросил Глеб, натягивая бушлат. Он снял с сучка второй автомат, проверил магазин и сунул «Калашников» под мышку.

– По дороге, – пообещал Борис, пинком прикрыл лязгнувшую дверцу сейфа и, пригнувшись, вынырнул из палатки.

Глеб последовал за ним. Машина Шестакова, видавший виды «уазик», стояла у КПП. Ее мятые борта и брезентовый верх носили на себе следы долгой, богатой приключениями трудовой биографии, передние окна с обеих сторон были сняты: Шестаков не без оснований полагал, что лучше мерзнуть, чем погибнуть из-за того, что некуда было выставить ствол автомата. Двигатель продолжал работать, из чего следовало, что Борис действительно очень торопится и не хочет терять время, сражаясь с капризным стартером.

Часовой в бронежилете и каске лениво козырнул, приветствуя разведчиков. Шестаков прыгнул за руль и рванул с места раньше, чем Глеб успел захлопнуть дверцу, а часовой – до конца поднять шлагбаум. Поднятая колесами пыль заволокла оставшийся позади КПП и, как морская волна об утес, разбилась о броню прикрывавшего въезд в лагерь колесного БТР с эмблемой миротворческих сил на башенке.

Машину немилосердно швыряло и подбрасывало на неровностях разбитой тяжелой техникой дороги. Глеб цеплялся за приделанную к передней панели скобу и стоически молчал, следя лишь за тем, чтобы не напороться на ствол поставленного между колен автомата. Жаловаться было бесполезно, он и сам прекрасно знал, что в «уазике», как и в любом другом вездеходе, даже самом дорогом и комфортабельном, во время езды по плохой дороге относительно комфортно может чувствовать себя только один человек – тот, кто сидит за рулем. У пассажиров выбор невелик: либо терпеть и помалкивать, чтобы ненароком не откусить себе язык, либо идти пешком.

Потом дорога стала чуточку ровнее, и Сиверов отважился открыть рот.

– Так что произошло с нашим уважаемым Мамедом?

Шестаков дернул уголком рта, изобразив саркастическую ухмылку.

– С нашим уважаемым Мамедом произошло то, что рано или поздно должно произойти с любым из этих козлов, – сказал он. – Ты так напугал нашего уважаемого Мамеда, что он кинулся бежать, не разбирая дороги, куда глаза глядят. А когда быстро бежишь, по сторонам смотреть некогда. Словом, Аскеров впопыхах сунулся туда, куда ему соваться не стоило, и не менее уважаемый Виссарион Агжба взял его за штаны.

– Вот черт, – отозвался Глеб Сиверов. – Ну, что ты тащишься, как вошь по мокрому месту? Гони, Боря, гони!

Майор прибавил газу, хотя это казалось невозможным. Сиверов откинулся на спинку сиденья, выудил из нашитого над коленом вместительного кармана плоскую, удобно изогнутую по форме бедра металлическую фляжку, свинтил колпачок, примерился и сделал пару глотков, ухитрившись не выбить себе передние зубы. Смачно крякнув, он сплюнул за окно и убрал фляжку на место. Шестаков промолчал: война – дело нелегкое, и в этих условиях каждый укрепляет свои душевные и физические силы, как умеет.