Медведь

– …Россия обанкротилась и биологически, – вещал бородатый пророк. – Рождаемость падает просто катастрофически, россияне превратились в алкоголиков и наркоманов, а их дети страдают от неврозов и слабоумия. Оглянитесь вокруг! Мы вырождаемся! Мы заглатываем тонны спиртного, никотина. Гашиш, героин, ЛСД можно купить среди белого дня просто на улице! Мы отвернулись от природы, а город губит нас…

Чтобы обойти толпу, Малахов сошел с тротуара на проезжую часть. Он замедлил шаг. Его поразили лица собравшихся: строгие, сосредоточенные. Женщина с хозяйственной сумкой, дородный мужчина с кейсом… А вон тот белобрысый парень недоверчиво скалится…

– …Наши правители обанкротились идеологически, – продолжал жарко кричать Бородатый. – Они перебрали все экономические, все философские системы и завели страну в тупик.

А мораль?!.. Мы мечемся от атеизма ко всем мыслимым вероучениям, а в душе остались дикарями. Вокруг царит беспредел! Мы на словах постоянно требуем бога, царя, порядка, но в сердце своем отвергаем их, потому что на самом деле ни черта нам не надо – ни бога, ни царя, ни порядка, а надо нам только хлеба и зрелищ! Каждый вечер мы уходим в алкоголь или наркотики и мечтаем, как о несбыточном, получить задолженную за несколько месяцев зарплату… Посмотрите на нашу молодежь! Ее охватило уныние и, как следствие этого, разложение! И мы видим это разложение, но воображаем, будто оно нас не касается. А оно все равно отравляет нас безнадежностью, сковывает нашу волю и тянет к пропасти. А ведь это наше будущее!

Малахов разглядел за спиной бородатого адепта красочный плакат «Все голосуйте за мэра Санкт-Петербурга Попкова!» и ему стало скучно. Так бывает, когда вместо свежей, зрелой мысли приходится выслушивать банальности, а истину подменяют суррогатом.

Он уже жалел, что прислушался к словам бородатого агитатора. Ему не хотелось даже смотреть на него. Бородатый слишком горячился, логику его суждений заменяла страстная убежденность, излишняя жестикуляция и безапелляционный тон. К тому же он сильно шепелявил, а это выпадало из образа пророка грядущих бедствий.

Малахову часто приходилось слышать такие вот вдохновенные разговоры о пропастях, в которые стремительно катится Россия. Чаще всего это оказывалось или политической игрой депутатов Государственной Думы, или следствием жизненных неурядиц отчаявшегося человека – нехваткой денег, отсутствием работы…

Пропасть…

Часто она является лестницей, помогающей взобраться на Олимп. Затеваются дутые политические процессы, энергичный деятель собирается перевернуть мир, воображает себя потрясателем основ и спасителем России.

Но вот по телам своих соперников он взобрался на самый верх, и их одолевают уже иные заботы. А оставшиеся внизу теряют веру. У них остается только надежда. И они начинают искать нового кумира, а он не заставляет себя долго ждать. И тогда начинается все сначала.

А неделю назад на этих самых ступенях стояла женщина. В руках она держала какие-то брошюрки. За ее спиной висел все тот же портрет Попкова. Вокруг нее так же толпились люди, но говорила она им не о пропастях – она вдохновенно говорила о надежде.

Странно… Малахов, несмотря на свою фотографическую память совершенно забыл, как она выглядела… Помнил только голос, высокий, захлебывающийся. И голос этот призывал к действию.

– Неотъемлемой частью надежды является твердая вера в воздаяние, – изрекала проповедница. – Все в этом мире связано, а человек является узлом сплетения всех связей.

Женщина выступала с удовольствием, рассчитывая, должно быть, обратить в свою веру кого-нибудь из своих немногочисленных слушателей. Малахов никак не мог понять, понимает ли она сама то, о чем толкует, или же механически пересказывает отдельные фразы из какого-нибудь учения. Но люди не перебивали ее, хотя Малахов заметил, что многие перестали улавливать суть ее рассуждений. Однако все внимали с интересом.

А женщина сыпала притчами, философскими рассуждениями, цитатами из тайных доктрин. Она привела пример правильного поведения человека, искренне верящего во Вселенскую справедливость. Малахова тогда ошеломило сходство такого поведения с его собственными действиями – действиями убийцы на тайной службе в ФСБ.

– Надежда – это и есть действие, – убеждала проповедница. – Однажды утром вы просыпаетесь, открываете кошелек, подсчитываете наличность и убеждаетесь, что денег на жизнь у вас совсем не осталось. Лишь несколько мятых банкнот отделяют вас от полной нищеты. Однако у вас осталась надежда, и потому вы не должны сдаваться и впадать в отчаяние. Ведь у вас появилась возможность на деле проявить свою веру во Вселенскую справедливость, воплотив ее в надежду.

Люди смущенно переглядывались. Они не совсем понимали, как же в таком случае нужно делать и как поступать правильно.

– И что вы предлагаете? – спросил один из слушателей.

– Я предлагаю поступить так, как поступил бы искренне верящий во Вселенскую справедливость человек.

– Это как же?

– Очень просто. Искренне верующий вышел бы на ближайший перекресток и разбросал бы остатки своих денег во все стороны! – заявила женщина. – И деньги вернулись бы к нему, как зерно возвращается к посеявшему его.

Тут люди загалдели, кто-то рассмеялся – слушатели начали расходиться. А женщина продолжала кричать им в спины, что деньги обязательно вернутся, они умножатся многократно благодаря Вселенской справедливости, потому что надежда – причина – повлечет за собой следствие – тысячи тысяч рублей. Только неверующему, а значит, слепому, такое развитие событий может казаться колдовством.

Но люди уже не слушали ее. Одни разочарованно покачивали головами, другие презрительно усмехались – все торопились по своим делам. Вскоре возле женщины остался только Малахов.

– А сами вы верите в то, что говорите? – спросил он уличную проповедницу.

– Конечно, – с вызовом ответила она. – Нужно только верить в справедливость. Это является единственным и совершенно необходимым условием успеха. А если не веришь, то только разрушишь всеобщие связи и непоправимо навредишь себе.

Женщина собрала в стопку свои брошюрки, сошла со ступенек и пошла по улице вниз, легкая, воздушная, окруженная солнечным светом. А Малахов, задумавшись, смотрел ей вслед.

Справедливость…

Не она ли заставила его пройти Афганистан?

А потом, после возвращения домой, когда он мечтал оглядеться по сторонам, чтобы вырваться, наконец, из того кровавого круговорота, который его засосал, разве не мечта о справедливости указала ему новый путь?

Тогда он был молод и пытался найти хоть какой-нибудь смысл в своих беспорядочных исканиях. Но жизнь была уже другой, и любые его раздумья оборачивались мучительным недоумением. Мирная жизнь отторгала его. А война, в ее бесполезной абсурдности, наоборот, представлялась совершенно ясной и понятной.

Бессмысленность происходящего была очевидной. И эта очевидность доводила Малахова до неистовства. Он не мог понять, почему люди, другие люди, видевшие то же самое, что и он, а может быть и больше, читавшие те же газеты, живущие рядом с ним, по соседству, и далеко, на другом конце страны – почему они смирились?

Почему они с какой-то непонятной радостью и упоением приняли участие в этом безумном спектакле, где им отведена роль безвестных статистов? Почему они так безоговорочно и свято верили в мудрость правителей, способных провозглашать расточительство и коррупцию единственным способом спасения разграбленной страны? Почему?

Порой все это казалось Малахову невозможным, приснившимся кошмаром. Но сон не кончался, длился месяцы, годы. И тогда Малахову чудилось, что все вокруг него играют в какую-то непонятную, непостижимую игру, а теперь, забыв правила, забыв, что это не игра, а жизнь, мечутся бессмысленно и бесцельно по игровому полю. А потом в жизни Малахова появился человек с удостоверением офицера Федеральной Службы Безопасности. И этот человек предложил работу.

Иногда Михаил пытался разглядеть, что ждет его там, впереди. Но время поворачивалось вспять, взгляд тонул в потоке воспоминаний, скользил по разрозненным течениям мыслей, и снова вовлекал его в кровавый круговорот, из которого не было исхода. Но теперь в его жизни был смысл – справедливость…

– …Поэтому я призываю вас отдать свои подписи в поддержку мэра Санкт-Петербурга Виктора Михайловича Попкова. – Бородатый, похоже, заканчивал свое выступление. – Мы должны гордиться этим человеком. Вся деятельность Виктора Михайловича Попкова была направлена на борьбу с…

Малахов не дослушал. Его мало интересовало, с чем же всю жизнь боролся Виктор Михайлович Попков. Медведь спешил на встречу с генералом Потапчуком – своим единственным начальником, «хозяином».

О встрече они договорились еще днем. Уже несколько дней Михаил вместе с Ириной и Аней отдыхал на снятой на лето даче. Они только собирались обедать. И тут раздался звонок.

«Хозяин» сказал, что дело серьезное и не терпит отлагательства. Встретиться необходимо как можно быстрее. Малахов ответил, что будет ждать генерала в своей «берлоге» и повесил трубку.

Чтобы успеть добраться до Санкт-Петербурга вовремя, Михаилу пришлось бросить все дела и, самое страшное, отложить обещанный поход в парк. Он наскоро поцеловал Анечку, обнял Ирину и погнал свой «БМВ» в город, к своему тайному убежищу.

«Берлога». Это было, пожалуй, единственным в городе местом, где Михаил чувствовал себя спокойно, в безопасности. До назначенного времени оставалось еще два с половиной часа, и Михаил надеялся успеть где-нибудь перекусить, а потом сварить кофе и послушать что-нибудь из своей музыкальной библиотеки.

А дождь продолжал лить.

Вдоль улицы по обеим ее сторонам тянулись мутные огни фонарей. Над ночными магазинами и кафе ярко сверкали неоновые вывески. Разноцветные отсветы на мокром асфальте переливались, как рассыпанные нитки поддельных драгоценностей.

Мимо, задев Малахова, прошла какая-то парочка и завернула в бар. Мигающая вывеска – «Последний оазис». Дверь открылась, и оттуда донесся гул голосов, звуки музыки, похожей на отдаленный рев прибоя.

Двое парней в усыпанных металлическими бляхами кожаных куртках стояли на углу улицы и курили, зябко поводя плечами. Один из них выплюнул окурок прямо под ноги Малахову и загоготал. Наверное, ему было очень скучно. А может, он считал, что ночь – это его время, и теперь улицы, мокрые, опустевшие улицы безраздельно принадлежат только ему.

Парни как парни. Нормальные ребята. Только нормальные они днем и каждый в отдельности. А вот вечером они меняются, выходят на улицы и толпятся под фонарями – хмурые, нарочито медлительные. Они всеми силами стараются не походить на весь остальной мир. Наверное, это стремление и делает их так похожими друг на друга.

Они и поступают одинаково: ощущение собственной значительности заставляет их искать приключения – так хочется вызвать восхищение или хотя бы обратить на себя внимание окружающих.

А днем им скучно – старый, усталый, нервный мир, который построили взрослые, вызывает у них только тоску и раздражение. Они напряженно ждут прихода ночи и только тогда чувствуют себя хозяевами города, властителями каждого случайного прохожего.

Малахов молча прошел мимо. У него не было сейчас ни времени, ни желания указывать юнцу на его заблуждения. А парень, видимо принял его невозмутимость за боязнь. Он кивнул своему рослому приятелю.

– Пройдемся…

Парни затянули до конца молнии на своих кожаных куртках, сунули руки в косые карманы и, отклеившись от стены, молча пошли следом за Малаховым. Михаил слышал за спиной топот их башмаков на рифленой подошве и хриплое, нездоровое дыхание.

Наверное, эти двое были из тех, о которых с надрывом рассказывал Бородатый – бедные дети, погрязшие в разврате и страдающие от неврозов и слабоумия. Надо же, как некстати они увязались!.. Волки. Нет, волчата. Блуждающие по каменной стране волчата.

Как много их развелось в последнее время – злых, беспощадных, остервенелых. Они охотятся из засады. Нападают на беззащитных стариков, женщин, одиноких прохожих. Таких, например, как Малахов.

Один из парней как-то ловко оказался сбоку. Усатый, смуглокожий, похож на мексиканца. Глаза горят, зрачки на весь глаз, в уголках губ слюна… Интересно, что это он курил?.. Конечно же, не «Беломор». А второй зашел спереди и преградил путь. Малахов оказался прижатым к серой, в мокрых потеках стене.

– Ну, лох ушастый, – просипел Слюнявый. – Стой на месте. Не рыпайся. Выкладывай, что там у тебя в карманах.

Взгляд у парня был узкий, холодный, поблескивал металлом. И нож в его руке тоже поблескивал. Держал он его правильно – чуть на отлете. Чувствовался навык. А второй начал суетливо вытаскивать из кармана велосипедную цепь и бормотал:

– Ща, Чико! Ща я его сделаю…

– Все понял, лох? Или глухой?.. – наседал Слюнявый Чико.

Он улыбнулся. Первое возбуждение ушло, и теперь Чико предвкушал расправу над беззащитной жертвой. Впрочем, это только ему казалось, что жертва беззащитна. Слюнявому Чико и в голову не приходило, как близко он сейчас находится от своей глупой и жалкой смерти. А второй замешкался. Видно, цепь за что-то зацепилась.

– Ща я его…

Малахов вздохнул и молча посмотрел на Слюнявого. Тот нервно облизал губы. Ему явно не нравилось спокойствие жертвы. Его начали одолевать сомнения, что он ошибся, что лохи ушастые не ведут себя так независимо, словно и не нож маячит у них перед глазами, а воздушный шарик. Что-то здесь не так. Но отступать было поздно.

Возможно, Слюнявый Чико сообразил, что на этот раз дичь им попалась не по зубам, и что лучше было бы бежать со всех ног прочь. Но сделать это ему мешала бравада и сознание того, что их все-таки двое, а жертва одна. И поэтому он шагнул вперед и выставил перед собой лезвие.

– Я жду, слышишь?! – Голос его слегка дрогнул. – Долго мне еще тебя уговаривать?..

А второй вытащил, наконец, свою дурацкую цепь. И тоже шагнул вперед, примеряясь для удара. Оба парня были близко, слишком близко, и раздумывать было некогда.

В драках вообще раздумывать некогда. Приходится полагаться на свою реакцию, и если она есть, тогда появляется и шанс увернуться от ножа, блокировать удар, сделать ответный выпад.

Ненависть. Нужно уметь ненавидеть, уметь превращаться в зверя – рвать, колоть, рубить такого же зверя, иначе его клыки вопьются в твое горло.

Ненависть – вот ключевое слово для хищника, а эти парни – настоящие хищники. Ненависть копится в них целый день, вливается постепенно, по каплям, пока к вечеру не заполняет все сердце. И когда на город опускается ночь, начинается время охоты. Преступления больше не существует. Жестокость становится великолепной игрой, чудесной забавой. И остается только один закон – нападай первым, и одно правило – никаких правил.

Игры, жуткие современные игры, куда более страшные, чем война. Потому что на войне отбираешь жизнь у другого, чтобы выжить самому и схватка идет на равных. А здесь смерть низведена до ранга шутовского развлечения.

Поэтому Медведю не хотелось убивать этих глупых волчат. Некоторые вещи – необратимы, а одна смерть тащит за собой другую, и конца этой цепочке нет. Смерть – это такой же омут, как и жизнь. Стоит броситься в нее с головой, и на берег уже не вернешься.

Парни почему-то медлили.

А между тем до встречи с Потапчуком оставалось всего два часа. Малахов вздохнул: опаздывать на свидание с непосредственным начальником было по меньшей мере невежливо.

И Малахов отбросил зонтик и рванулся вперед. А ребята попались неповоротливые. Они напали разом – мешали друг другу, широко размахивали руками, хрипло матерились. А Медведь рубил их, стараясь не убить, не искалечить, а только успокоить на время, потому что трупы ему были не нужны – за ними сразу потянется кровавый след, который может привести к «берлоге».

Может, эти дети и страдали неврозами, но вот слабоумием они не страдали, это точно. Особенно Слюнявый Чико. Когда его приятель выронил цепь и рухнул на асфальт, да так и остался лежать, захлебываясь кровью и блевотиной, Слюнявый Чико попятился и оглянулся, выискивая путь к отступлению. Это было еще одной ошибкой. Потому что в ту же секунду Малахов выбил нож из его руки. Тонкое лезвие мелькнуло в струях дождя и коротко звякнуло далеко в стороне. А потом последовал удар ребром ладони по гортани…

Слюнявый Чико осел. Малахов едва успел его подхватить и прислонить к стене. В глазах «волчонка» застыл ужас. Он знал, что перед ним тоже хищник, но гораздо более опытный и сильный. Слюнявый Чико привык жить по законам ночи. Он сам не знал пощады и не ждал ее от других.

Затравленный зверь. «Нет, – подумал Малахов. – Никогда это великовозрастное дитя не будет стоять на страже над пропастью во ржи. Оно, скорее, подтолкнет к самому краю…»

– Слушай внимательно и запоминай надолго, – сказал Малахов. – Мне понравилась эта улица. Теперь я буду ходить здесь часто, очень часто – каждый вечер. И если мы еще раз встретимся, то тебе будет больно, мучительно больно. Ты меня понял, волчонок? Или глухой?..

Слюнявый согласно закивал головой. Понял, мол… Прекрасно все понял. Говорить он не мог. И еще полчаса не сможет. Будет только хрипеть.

Сбоку послышался топот и голоса. Из-за поворота вышли двое.

– …И на фига ты пристал к этому уроду?!.. Напился, как свинья, так будь человеком! Шлепай из-за тебя по лужам… А так хорошо сидели…

– А чо?.. Я был в норме. Все путем… Подумаешь, еще один пузырь…

– А телка та чем тебе насолила? Что ты на нее налетел, как боров? И меня, гад, еще припутал?.. Ты ж видел, что с ней урод этот… Он об тебя стул сломал…

– Я ж говорил… Мне он сразу не понравился. Сука… А эта телка… Как ее звали-то?..

– Пошел ты к черту, алкаш! Напьешься – ничего не помнишь.

– Еще как все помню!.. И урода этого в галстуке однозначно помню… Пусти меня! Вцепился, понимаешь…

– Ничего, Жорик, ты не помнишь. Знаю я тебя. У тебя после третьей глаза к переносице съехались. Закусывать надо… А я тебе говорил… Без закуси ты не человек. И на фига пиво сверху заливать?.. Ты не брыкайся, а то под трубу засуну. Вмиг отрезвеешь!

– Эй… Глянь. Там уже один лежит… А вон тот с зонтиком… Это ж тот урод!

Улица была пустынна. Только Малахов и Слюнявый. И еще эти двое. Молодые, крепко сбитые ребята. Один, высокий, широкоплечий, держал под руку второго, плотного и мордастого. А Мордастый все куда-то порывался. А теперь, пьяно уставившись на Малахова, Мордастый Жорик решительно затормозил. Попытки Высокого сдвинуть его с места были тщетными.

– Попался, урод! – заорал Жорик, пытаясь схватить Малахова свободной рукой. – Теперь, гад, не уйдешь…

– Да это не тот! – пытался урезонить приятеля Высокий. – Тот в галстуке был и в кожаной куртке. А этот, смотри, с зонтиком…

Малахов отодвинулся в сторону и указал на Слюнявого.

– А может, вы этого ищете? – спросил он. – Куртка, вот, на месте… Или его дружка? Только дружок сейчас занят. Отдыхает.

– Точно! Это тот урод! – завелся с полуоборота Мордатый Жорик. Он остервенело вцепился в Слюнявого Чико. – Галстук, сволочь, снял… Меня не проведешь!.. И курточку поменял…

Слюнявый испуганно замотал головой и что-то захрипел. Боль в горле все еще мешала ему говорить. Малахов толкнул его в пьяные объятья Мордатого Жорика, а сам пошел прочь. Он подобрал валяющийся на мокром асфальте нож Слюнявого Чико. Хороший нож. Сталь превосходная. Изогнутое острие и желобок для оттока крови. А рукоятка сделана из кости, мягкий переход от охристого цвета к темно-коричневому, шероховатая поверхность – очень удобно, не скользит в руке. Отличный боевой трофей.

Малахов уже дошел до следующего поворота, а за спиной все не переставал клокотать возмущенный голос Жорика:

– Пусти, Федя… Дай мне этого урода… Он ту телку увел! Как ее?.. Нет, ты помнишь, что он вытворял?.. Он об меня стул сломал!..

Высокий Федя начал что-то бубнить, но Мордастого Жорика остановить было уже невозможно.

– А если это и не он, так что?.. – надрывался Жорик. – А ну стой, урод! Куда намылился? У, гад… На, получи…

Малахов шел, не оглядываясь. Он знал, что и Слюнявый Чико, и двое подвыпивших парней сейчас плотно заняты друг другом и не обращают на него никакого внимания. А Слюнявый… Пусть он теперь испытает на собственной шкуре, что значит быть беспомощной жертвой. Может, тогда он поймет, что такое Вселенская справедливость?..