Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом

Ельцин жертвует ферзя

В январе 1992 года, едва приступив к реформам, Егор Гайдар отмерил себе и своему кабинету два года. Такой оптимистичный сценарий он нарисовал сам, когда его спросили, чего бы он желал достигнуть на своем поприще. «Отставки к концу будущего года, – отвечал Гайдар. – Под оглушительные крики народного негодования, но при соблюдении демократических процедур». В такой отставке не будет никакой трагедии, рассуждал режиссер российских реформ, если правительству удастся осуществить главное – остановить инфляцию и добиться финансовой стабилизации. «Хирургическая операция проведена, надо выхаживать больного, – продолжал Гайдар, – и вот тут потребуется мягкое правительство, которое снизит налоги, создаст предпосылки для экономического роста, привлечет иностранный капитал. Это прекрасные задачи, и я искренне завидую тем, кому придется их решать»[207].

Но жизнь не оправдала эти надежды. Первые три-четыре месяца Гайдар и его команда с успехом сдерживали рост денежной массы. Трудности начались весной. Сначала повышения заработной платы потребовали шахтеры, и их требования были удовлетворены, причем через голову Гайдара, потому что шахтеры исторически были мощной политической силой и очень помогли Ельцину в его борьбе с Горбачевым и КПСС (а теперь, в противостоянии с Верховным советом, он рассчитывал на них снова). Вслед за шахтерами были подняты зарплаты бюджетникам[208]. Затем за дело взялся Верховный совет: при обсуждении бюджета на 1993 год (к этому моменту Ельцин уже уступил Гайдару место главы правительства и тот стал исполняющим обязанности премьера) финансовые обязательства государства были увеличены на 8 % ВВП. «Апофеоз финансовой безответственности» – так Гайдар охарактеризует эти решения[209]. Неподконтрольный кабинету министров Центральный банк с лета взял курс на денежную эмиссию. А затем правительство столкнулось с кризисом неплатежей. Проблема была вот в чем: плановая экономика перестала существовать, но предприятия продолжали производить и поставлять друг другу товары в расчете, что им заплатят. Сократив общую сумму задолженности взаимозачетами, правительство осталось один на один с кредиторами, которым по-прежнему был кто-то должен, но взыскать эти долги было невозможно. В результате Центральный банк просто напечатал деньги на нужную сумму. Затем под нажимом Верховного совета пришлось выдать огромные кредиты под северный завоз – должны же люди чем-то питаться на Севере, – и финансовая система не выдержала. «С точки зрения финансовой стабилизации страна оказалась отброшена на несколько месяцев назад, – вспоминает Андрей Нечаев, тогда министр экономики. – Все нужно было начинать сначала»[210].

В конце августа 1992 года курс рубля рухнул, начался новый виток инфляции: вместо планируемых 5 % в месяц осенью она составляла уже 20 %. «Угроза гиперинфляции, развала денежного обращения, утраты всех результатов политики реформ становится очевидной» – так в описании Гайдара выглядела экономическая ситуация в стране в середине осени[211]. 1992 год ожидаемо стал самым тяжелым годом реформ в России, а с провалом финансовой политики замкнулся порочный круг: включение печатного станка вело к росту цен; рост цен – к росту социального напряжения; реагируя на социальное недовольство, Ельцин шел на уступки; оппозиция распалялась еще больше; снова росло давление на финансовую политику.

В течение всего 1992 года Ельцин еще рассчитывал договориться с Хасбулатовым и Верховным советом. В конце лета союзники в парламенте его предупреждали: на ближайшем съезде Хасбулатов будет добиваться отставки правительства. Но Ельцин колебался, демонстрировал нерешительность: Гайдара он не сдавал, зато жертвовал другими своими соратниками-демократами, министрами-рыночниками, да и сам публично критиковал правительство. Но, как говорил перед декабрьским съездом Гайдар, «умиротворение агрессора это худшая политика»[212]. В ответ депутаты только повышали планку: стали звучать призывы объявить импичмент президенту. Отставки Гайдара Хасбулатову уже было мало: он планировал брать власть в стране, связав президента и правительство новыми поправками в Конституцию.

Съезд начался 1 декабря, и первые два дня ничто не предвещало бури. Но уже третьего числа на съезде случилась драка. «Кто-нибудь, защитите меня от этих людей», – закричал Хасбулатов, когда несколько депутатов-демократов бросились к трибуне, протестуя против его внезапного решения перевести голосование по поправкам в Конституцию в тайный режим. На призыв откликнулись депутаты от оппозиции, и завязалась потасовка. Драться было за что: на повестке дня встал вопрос о переподчинении правительства съезду (и сокращении, таким образом, президентских полномочий до почти церемониальных), а тайное голосование резко повышало шансы Хасбулатова на победу. Именно в этот день антиельцинские силы взяли парламент под контроль. «Оказалось, что твердые сторонники президента не могут сегодня рассчитывать не только на 50 % + 1 голос, но даже и на 1/3 + 1», – писала газета «Московские новости»[213]. Роковые поправки недобрали двух голосов: съезд остановился в полушаге от конституционного переворота.

Только в этот момент Ельцин осознал всю серьезность сложившегося положения. Однако его действия, как выразился потом Виктор Шейнис, представляли собой «цепь ошибок, в которой одна ошибка тянула за собой следующую»[214]. Ельцин согласился на размен: пусть депутаты получат право утверждать министров-силовиков и главу МИДа, а Гайдар будет утвержден как полноценный премьер-министр. В итоге конституционная поправка о министрах прошла на ура – Гайдара же депутаты прокатили. Терпение президента лопнуло, он пошел в контратаку. Он решил обратиться с трибуны съезда к гражданам России с предложением провести референдум и одновременно призвать лояльных ему депутатов покинуть съезд и сорвать кворум. Узнав об этом, Шейнис и его соратники хотели удержать Ельцина, поскольку понимали, что его план не сработает. Они даже попытались пробиться к президенту, чтобы поговорить лично, но не смогли – путь преградили охранники. Оказалось, что попасть к Ельцину уже сложнее, чем год назад. «Мы попытались им объяснить, что от нашей встречи с президентом до открытия заседания зависит судьба парламента и более того – демократического процесса в России, – вспоминал потом Шейнис. – Нам бесстрастно отвечали, что Ельцин еще не приехал. Поэтому мы смогли подойти к нему, лишь когда он занял свое место в президиуме съезда, а Хасбулатов открывал заседание. Мы подошли сзади и стали произносить какие-то пронзительные, как нам казалось, слова. Ельцин сидел набычившись, не поворачивая к нам головы. Кажется, он ничего не сказал в ответ и только махнул рукой. Через минуту он уже стоял на трибуне»[215].

Как и ожидал Шейнис, на призыв Ельцина откликнулась небольшая часть депутатов, причем это происходило в прямом эфире, на глазах у всей страны. «Это был полный конфуз, в значительной мере девальвировавший сильное выступление Ельцина. Президент был в замешательстве» – так описана эта сцена в книге «Эпоха Ельцина»[216]. После первого конфуза сразу же случился другой, когда в тот же день, 10 декабря, Ельцин приехал выступать на завод АЗЛК: вместо привычных оваций и поддержки рабочие встретили его жидкими аплодисментами. «Эта неудачная поездка стала для Ельцина своего рода уроком и рубежом в его публичной работе. Он понял, что этап „хождения в народ“ миновал», – пишут бывшие помощники президента[217].

Хасбулатов ответил Ельцину широким жестом: объявил, что подает в отставку – лишь затем, чтобы депутаты ее не приняли и попросили его остаться. В воздухе снова повис вопрос: опасность, исходящая от съезда и, главным образом, от его спикера, очевидна, но что будет, если президент его просто разгонит? «Как ни плох нынешний парламент, – писал в эти дни публицист „Известий“ Отто Лацис, – отстранение его от власти любым способом остается крайне нежелательным и потенциально опасным для судеб демократии. Потери на таком пути будут почти наверняка больше приобретений – тому учит горький опыт нашей истории. Не дай бог дожить до такого положения дел, когда безудержный диктат части высших органов представительной власти (читай: Хасбулатова. – М. Ф.) отрежет иные пути»[218].

Декабрьский кризис был разрешен при помощи главы Конституционного суда Валерия Зорькина. Компромисс выглядел так: действие антипрезидентских поправок к Конституции приостанавливается, в апреле проводится референдум по новой Конституции. Взамен президент соглашался предложить съезду одну из первых трех кандидатур премьер-министра из списка, в котором фамилии кандидатов будут расставлены по итогам мягкого рейтингового голосования. «Нам казалось, что удалось превратить поражение по меньшей мере в почетную ничью, – вспоминал потом Гайдар. – Оставалось решить вопрос о кандидатуре премьера»[219]. Но размен есть размен, и уже в этот момент Ельцин понимал: он сдает Гайдара. Он рассчитывал провести в премьеры директора АвтоВАЗа Владимира Каданникова, сторонника реформ и либерально мыслящего человека. Но в своем выступлении Каданников слишком явно поддержал Ельцина и по итогам голосования не попал в первую тройку. Выглядела первая тройка так:

– Юрий Скоков, секретарь Совета безопасности и один из лидеров консервативного крыла в окружении президента (637 голосов);

– Виктор Черномырдин, бывший министр газовой промышленности, а теперь глава концерна «Газпром», в который было преобразовано министерство (621 голос);

– Егор Гайдар (400 голосов).

Ельцин позвал Гайдара, сказал, что отставание слишком велико – придется выбирать между Скоковым и Черномырдиным, и попросил Гайдара взять самоотвод. Гайдар посоветовал президенту остановить выбор на Черномырдине, но уходить сам отказался. «На Бориса Николаевича было больно смотреть, было видно, что решение далось ему нелегко» – так он описывал потом реакцию Ельцина[220]. Пообещавший аплодирующим депутатам «рынок без базара» Черномырдин был утвержден премьер-министром, а Гайдар поехал сдавать дела. Так завершилась его вахта на посту руководителя российских реформ – вахта, которая длилась чуть больше года. В борьбе со съездом Ельцин жертвовал ферзя, но, как уже очень скоро станет понятно, эта жертва была бесплодной.

Предчувствие гражданской войны

В субботу, 20 марта 1993 года, около часа дня глава администрации Бориса Ельцина Сергей Филатов вошел в кабинет вице-президента Александра Руцкого. В руках Филатов держал проект президентского указа «О деятельности исполнительных органов до преодоления кризиса власти» – в историю он войдет как ОПУС: указ об особом порядке управления страной. Открытым текстом про разгон съезда в указе не говорилось, но смысл был ясен: в России вводится прямое президентское правление. Руцкой уже давно воевал с правительством, но еще числился в президентском лагере – вице-президент все-таки. Прочитав текст указа, он сначала рассердился и сказал, что такие глупости визировать не станет, но затем взял в руку карандаш и принялся править текст. Филатов взял указ с пометками Руцкого и пошел вносить правки. Когда примерно через час он снова вошел в кабинет вице-президента, того как будто подменили. «Руцкой почему-то взял черновик, который сам правил, и резинкой начал стирать написанное им ранее, – вспоминает Филатов. – Когда закончил, обратился к нам: „Я визировать не буду и вам не советую этим делом заниматься“»[221].

К этому времени достигнутый в декабре прошлого года компромисс уже был дезавуирован: от своих обязательств депутаты отказались. «Бес попутал нас всех» – так Хасбулатов объяснял теперь, почему депутаты согласились разменять премьера на референдум. В начале марта очередной съезд с помощью новых поправок в Конституцию наделил законодателей новыми правами – в частности, правом отменять президентские указы, – а на всех предложениях Ельцина, от референдума до досрочных выборов, был снова поставлен крест. Советники объясняли Ельцину: депутаты наступают, на следующем съезде велика вероятность новой попытки импичмента. Ельцин терял терпение. Как устранить двоевластие, которое угрожает уже ему лично? На президентском столе лежала подготовленная силовиками аналитическая записка с тремя сценариями[222].

Первый сценарий, самый мягкий, предполагал, что с руководством Верховного совета все же удастся договориться о новых выборах. Но придется снова жертвовать реформаторами в правительстве, а состав будущего парламента опять будет антиельцинским. Второй: договориться не удастся, и тогда, заручившись поддержкой большинства регионов, президент издает указ о разгоне съезда и новых выборах; съезд в ответ голосует за импичмент, успешный исход этого голосования маловероятен, однако, если депутатам это удастся, дело может дойти до гражданской войны. «В худшем случае (при попытке силового разрешения ситуации), – писали авторы записки, – возникает угроза полного краха России». Третий сценарий описывал силовой блицкриг, по сути переворот: издать указ о разгоне съезда, затем быстро перехватить инициативу – заблокировать депутатов, закрыть здание Верховного совета, с тем чтобы съезду негде было потом собраться. «В целом, – продолжали авторы записки, – данный вариант устранения назревшего кризиса власти при надлежащем исполнении обеспечивает возможность быстрого и надежного выхода к досрочным выборам [нового] законодательного органа»[223].

Ельцин колебался. Его разрывали два противоположных импульса. С одной стороны, он искренне стремился войти в историю отцом-основателем демократии в России. На его столе лежала и другая аналитическая записка, рассказывающая об учреждении Пятой республики во Франции[224]. Он, Ельцин, мог стать русским Шарлем де Голлем и принять новую российскую конституцию – но для этого ему нужно договориться с Верховным советом. С другой стороны, он испытывал подспудное желание, в целом свойственное его натуре: не разматывать по ниточке, а резким ударом раз и навсегда разрубить туго затянувшийся узел противоречий.

И это желание победило. Именно так появился проект указа о введении прямого президентского правления, с которым Филатов отправился к Руцкому. К тому моменту уже было записано телевизионное обращение президента к нации, в котором он говорил, что подписал пресловутый указ и берет на себя ответственность за судьбу страны. Оно должно было прозвучать в эфире после вечерних новостей. А вслед за ним в эфире должны были зачитать и сам текст указа, отправленный на телевидение – пока без подписи – с фельдъегерской почтой. Но за пять минут до эфира из Кремля пришла команда: обращение в эфир идет, указ – нет. Указ Ельцин так и не подписал[225]. Он замахнулся – и не ударил. Он продолжал колебаться. Хотя сам потом объяснял это так: «Может быть, впервые в жизни я так резко затормозил уже принятое решение. Нет, не заколебался. А именно сделал паузу. Можно сказать и так: остановился»[226]. Зато ближе к ночи того же дня 20 марта Александр Руцкой и Валерий Зорькин уже возмущались в телеэфире только что прозвучавшим на всю страну обращением президента. Оба они перешли в стан Хасбулатова (в начале апреля Руцкой и вовсе скажет: примирение с президентом невозможно), а тот уже знал, что делать дальше – созывать съезд и идти в атаку на давшего слабину президента.

Дальше события разворачивались стремительно. Ельцин внезапно появился перед съездом с очередной примирительной речью. Но зачем мириться, едва не объявив войну? Да и выглядел президент странно: «Растрепанная шевелюра, заплетающийся язык. Никто не доказал, конечно, что Ельцин был действительно пьян, – так потом описывал его выступление перед депутатами историк Олег Мороз, – но зачем давать повод для подозрений? Ведь это было почти равносильно политическому самоубийству: дело-то происходило как раз накануне голосования по импичменту»[227]. Как потом пояснил пресс-секретарь Ельцина Вячеслав Костиков, президент ехал в лимузине с теннисного корта и вдруг решил сделать дружеский шаг навстречу депутатам. В общем, Ельцин только усугубил положение. Его выступление привело депутатов в ярость. Первый в истории России импичмент стал почти неизбежным.

В тот же день Хасбулатов уже собирался идти домой, как вдруг у него в кабинете появились Зорькин и Черномырдин. Они пообещали уговорить Ельцина на одновременные перевыборы президента и парламента. И Хасбулатов стал склоняться к этому варианту[228]. Понятно почему. Во-первых, Хасбулатов осознавал, что вот так запросто перехватить власть у Ельцина не получится и импичмент только спровоцирует его на контратаку. (Действительно, к голосованию по импичменту Ельцин уже будет вооружен указом о роспуске съезда, а его служба безопасности – инструкциями по блокированию депутатов в здании, а также отключению электричества и канализации в зале заседаний.) Во-вторых, импичмент стал бы победой не Хасбулатова, а набиравшей силу непримиримой оппозиции, которая шла в атаку на Ельцина под радикальными лозунгами советского имперского реванша. Хасбулатов хотел не низложить Ельцина, а постепенно, шаг за шагом, откусывать у него власть. Поэтому накануне голосования спикер даже признался журналистам, что лично он против импичмента. Можно сказать, сработало взаимное сдерживание: обе стороны испугались перспективы перехода конфликта в открытую – и острую – фазу. Ночью Ельцин и Хасбулатов договорились. К утру 28 марта был готов проект постановления, которое давало шанс на мирный выход из двоевластия путем одновременных выборов президента и парламента в ноябре того же 1993 года.

Как только компромиссное постановление «ко всеобщему удовольствию», по выражению Хасбулатова, было оглашено с трибуны, депутаты вошли в раж: вместо импичмента президенту, который, как им казалось, у них в кармане, им предлагают досрочные выборы! Да это же сговор за спиной съезда, пора гнать обоих – и Ельцина, и Хасбулатова, – закричали депутаты и тут же поставили на голосование и импичмент, и вопрос о досрочной отставке спикера. Ни то ни другое предложение не прошло – импичмент недобрал несколько десятков голосов! – зато перепуганный неожиданным поворотом Хасбулатов этот урок выучил хорошо. Впервые депутаты явно указали спикеру на его место. И это был последний раз, когда он пошел Ельцину навстречу. «[С этого момента] Хасбулатов перестал быть самостоятельным, – писал потом журналист Олег Попцов, который тогда работал председателем ВГТРК. – Спикеру „погрозили пальцем“, спикера строго предупредили. То, что замысел удался, показали все следующие месяцы»[229].

Голосование по импичменту Ельцин встречал на улице, на митинге демократов на Васильевском спуске у храма Василия Блаженного. «По-бе-да!» – скандировал президент. «По-бе-да!» – отвечала ему толпа. На самом деле это была не победа, а короткая передышка в ожесточенной борьбе за власть, во время которой была упущена последняя возможность заключить мир и которая уже очень скоро начнет приобретать черты гражданской войны.

Да-да-нет-да

Провал импичмента означал, что придется как-то договариваться. Съезд наконец согласился на референдум. Для назначенного на 26 апреля голосования были сформулированы четыре вопроса:

– Доверяете ли вы президенту Ельцину?

– Одобряете ли вы социальную политику, осуществляемую президентом и правительством с 1992 года?

– Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов президента?

– Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов?

Депутаты сформулировали вопросы хитрым образом. Во-первых, вопрос о доверии реформам был поставлен так, что, как потом писал Гайдар, даже ему «на такой вопрос честно поставить в бюллетене коротенькое однозначное „да“ было бы непросто: ведь не было единого курса экономической политики в тот период – была борьба, удачи, отступления.»[230]. Чего же требовать от обычных людей, которые не обязаны принимать во внимание, что тяжелые реформы были неизбежны после семидесяти лет тупиковой экономической политики в СССР, а потом еще пяти упущенных для экономики перестроечных лет. Во-вторых, как решили депутаты и Конституционный суд, ответы на третий и четвертый вопросы считались положительными – и обязательными для исполнения – при поддержке абсолютного большинства избирателей, а не только большинства тех, кто примет участие в голосовании. Это было недостижимо.

Пришли на референдум 64 % избирателей. Формула «да-да-нет-да», за которую агитировали и штаб Ельцина, и демократические силы, в целом выиграла. 58,7 % голосовавших заявили о поддержке президента; 53 % – и это был неожиданный результат – поддержали реформы; 31,7 % высказались за досрочные выборы президента; 43,1 %, то есть заметно больше, за досрочные выборы депутатов. Моральная победа Ельцина была налицо: только что ему едва не был объявлен импичмент, а теперь у него в руках было официальное подтверждение: он популярнее съезда, а курс на реформы одобряется народом – о каком импичменте в принципе может идти речь? Но формально такие итоги референдума никого ни к чему не обязывали. И, как писала на следующий день «Независимая газета», «результаты референдума, как и предсказывалось ранее, открывают широкий простор для всевозможных интерпретаций обеими сторонами»[231].