Развяжи петли холщовые

Пролог: воспоминание из подросткового возраста

Я закрываю деревянную дверь, спускаюсь по ступеням и выхожу из подъезда на темную улицу. Моросит дождь. Отхожу от дома на несколько десятков метров и оказываюсь у одноэтажного неработающего павильона. Иду вдоль него, рассматривая витрины бытовых отделов, которые единственные чем-то забиты, и выхожу на узкую аллею, огороженную низким металлическим забором и усеянную собранными горками из опавших листьев. Не встречая ни единого прохожего, дохожу по ней до автобусной остановки. Рекламный щит на бетонном возвышении справа от меня бьёт холодным светом ярче, чем фонарь. Напротив, через дорогу, на такой же остановке стоит небритый мужчина в кожаной черной куртке и рюкзаком за спиной, на голове – стянутая кзади шапка, почти не закрывающая его лба; за ним – две женщины: сидят на лавке под крышей пластиковой коробки, обе молодые, обе в верхней одежде до колен. Я же на своей стороне один – невыспавшийся, чувствую, как сглатывание слюны отдает в нос.

Подходит мой автобус – длинный, с включенными фарами и работающим дворником на лобовом стекле. Я преодолеваю ступени, захожу в салон, и водитель сразу трогает. Слегка качнувшись, хватаюсь за поручень, прохожу в пустующий зад и разбиваюсь о двухместное сидение, повернутое к окну напротив. Несколько секунд, и закрываю глаза.

Чувствую, как по пальцам ног, стоявших только что в летних кроссовках на улице, проходит тепло. Изгиб спины на съеженном теле напряжен, но менять позу слишком поздно. Голова в сторону, ладони скрещены. Слышу, как работа двигателя, стоящего где-то в противоположном конце автобуса, иногда сменяется скрежетом тормозов со спусковым механизмом дверей или без него. Вслушиваюсь в шаги приходящих и уходящих.

Автобус в который раз где-то останавливается, и я наконец открываю глаза – веки все такие же тяжелые. Смотрю в широкое, поцарапанное дождем окно напротив, привыкая к тусклому свету потолочной лампы: мы стоим у магазина одежды – столы со стопками цветных тканей, полки с обувью, висящие пиджаки. Автобус трогается, оставляя одежду позади, и я начинаю разглядывать салон: сначала потолок – кремовый, до идеального чистый, затем пассажиры – те трое, лица которых я вижу, чем-то заворожены и уставлены вниз, а еще позже – пол – обшарпанный, с дырами и почернениями. Возвращаюсь к окну, но сразу отвлекаюсь, замечая под ним металлическую дугообразную трубку, которая возвышается над спинкой двухместного сидения. Почти вся серебристая поверхность трубки не отшлифована и выглядит так, будто обсыпана хлопьями, и лишь у ее оснований несколько сантиметров гладкие. Ищу такую же среди других сидений – ничего: все они сверху голые – заканчиваются натянутым коричневым материалом. Теперь трубка кажется очевидной, может даже вызывающей частью салона, затронутой взглядами, спинами тысячи людей. Но если для них эта особенность наверняка была недостойна и нескольких секунд внимания, то для меня же сейчас она являет собой нечто большее, чем просто сплав.

Трубка становится серой, похожей на кварц. Неровная поверхность сменяется гладкой; в двух местах симметрично появляются углубления.

Остановка. Я бегло смотрю на одну из открывшихся дверей – прямоугольное окно в верху, окутанный смятой резиной механизм сбоку, нарисованное черным маркером двухзначное число чуть ниже окна, – а затем возвращаю свой взгляд обратно. Шаги, мелочь, шипение ударяющегося об асфальт дождя.

Мы стоим уже достаточно долго, и кажется, что никто больше не нарушит тишину работы двигателя и дождя. Но на ступенях снова слышится топот. Его создатель почти полностью проходит по моему маршруту и садится прямо напротив меня. Мое наблюдение прекращается. Двери ударяются друг об друга.

Сначала я вижу ее колени – острые, обтянутые черными колготками, затем – скачок – ее лицо: округлые выделяющиеся скулы, угловатые, средней длины брови, густые коричневые волосы, собранные в хвост. Она сидит, слегка согнувшись, и возится в своей сумке, лежащей сбоку от нее вместе со сложенным зонтиком. Заканчивая свои поиски, она застегивает две молнии сумки – внутреннюю и внешнюю, выпрямляется и поворачивает голову в сторону дверей. Я продолжаю рассматривать ее лицо, открывающееся для меня теперь полнее: обвожу линии ее ушной раковины, затем через висок и бровь перехожу к еле выделяющемуся крылу носа; от него медленно поднимаюсь выше и останавливаюсь на узкой переносице. Здесь все и заканчивается. В этот момент ее глаза рывком смотрят на меня, а затем возвращаются в обратное положение, проверяя таким образом направленность моего взгляда. Эта резкая смена склеры зрачком возвращает меня к осознанности, и я чувствую, что мое небо напряжено, а пришедшее смущение опрокидывает на меня ведро горячего воздуха. Я отворачиваюсь от нее в угол автобуса и понимаю, что скорее всего напугал ее.

***

Улица по-прежнему поглощена сумерками. Фонари расплываются в водных мазках стекла. В салоне – ни звука от людей. Мы въезжаем в туннель под железнодорожной дорогой, и по салону начинают бежать тени. В окне одна за другой исчезают цилиндрические колонны, поддерживающие туннель посередине дороги. Ощущаю, как мысли накрываются тревожностью. Отвлекаю себя воспоминаниями, но не могу избавиться от чуждого мне беспокойства – кажется, будто меня стремительно и безвозвратно покидает способность к завершению, будто то, чему я посвящал годы, ускользает от меня, так и не закончившись.

Мы подъезжаем к выезду из туннеля, и в автобусе раздаются первые признаки жизни – кашель, изламывание пакетов. Я уставлен на канистру, зажатую между задней стенкой салона и ящиком с инструментами, и чувствую себя потерянным. Изучая искореженный металл, пытаюсь объяснить самому себе причину своего состояния и все яснее понимаю: она заключена в прерывании моего наблюдения, в том, что девушка закрыла трубку своим телом, в том, что я не придал наблюдению цельную, законченную форму. Утверждения облегчают, подавляют во мне смятение, но все равно я предчувствую, что они уже не могут выйти вместе со мной из автобуса и погаснуть: я верю, что они будут терзать меня, врываясь в мои мысли и напоминая о начатом, о необходимости вернуться. Поэтому я начинаю ждать.

Автобус проезжает небольшую площадь с неработающим фонтаном и возвышающимся позади него белым трехэтажным зданием и останавливается на остановке. Пол кажется удаляющимся, когда я слышу, что она встаёт. Поднимаю голову и провожаю ее спину: она пересаживается через два сидения вперёд, пробуждая во мне начала удовлетворения. Теперь я могу продолжить, а точнее – начать заново. Но я возвращаюсь к наблюдению не сразу – я решаю подождать еще, чтобы убедиться, что прерывание будет невозможно.

Передние места заполнились значительнее, на заднее место сел мужчина. Автобус стоит. Снаружи – звуковая реклама, побеленные деревья. Заходит крупный парень с белым проводным наушником в ухе. Подходит все ближе. Короткая стрижка, массивные надбровные дуги. Дальше, не останавливайся. Еще шаги, и облегчение: он садится назад около мужчины. Двойной щелчок кнопки на его проводе. Моя остановка следующая.

ЧАСТЬ 1

Моя болезнь начала проявляться еще в детстве. Уже в начальной школе я осознавал, что могу воспринимать окружающие вещи не так, как воспринимают их другие. И это была не просто игра воображения – это было то, что выстраивалось в моей голове отчетливо, было похоже на явь.

Я проделывал с вещами своего рода визуальные преобразования, пытаясь так внести свежесть в их отличительные черты или исправить в них какой-нибудь дефект. У меня не было каких-то рамок, выделения сословий, по которым я бы определял статус наблюдаемой вещи и решал о ее достойности для своего преобразования. Я руководствовался лишь своим отношением к ней, превосходящим по глубине обычное человеческое заключение по внешнему виду, – оно соприкасалось с моими настоящими чувствами, какие я испытывал от симпатии, любви к другому человеку. Поэтому, поняв, что вещь представляет для меня ценность, нечто близкое, я начинал чувствовать и вместе с тем преобразовывать ее, улавливая измененный образ в своей памяти, который я мог позже осознанно применять к ее истинному виду.

Я мог преобразовывать выкинутую на улице упаковку, а мог – поистине крупные сооружения. Обоих, как мне казалось, я достраивал до законченного, эстетичного вида, изменяя их форму, цвет или добавляя к ним какую-либо деталь. Подобно наброску, сначала я представлял в голове желаемую, еще блеклую картинку, а затем с помощью этих трех инструментов, которые я мог использовать вместе или поодиночке, насыщал ее. На мгновение я мог ошибочно что-то испытать от вещи, части которой, что я замечал позже, по отдельности являлись несуразными, даже грубыми, а вместе создавали облик, отвлекающий меня от восприятия действительного. За такой обман в эту нуждающуюся во мне архитектуру вещей я не вносил отпечаток своего видения: я никогда не преобразовывал забор, ограждающий складское помещение, около которого проходил каждый раз по дороге в школу, – его разбитые, иссохшие белые кирпичные столбы, острые, уже протертые узоры железных прутьев; я не избавлял от избытка красок рисунок на стене заброшенного гаража около игровой площадки рядом с домом; я не изменял свои синие кроссовки с короткими шнурками; не трогал расписной сервиз, стоявший в зале нашей квартиры за стеклом. Все эти объекты представали для меня грязной смесью, которая не интересовала, не трогала меня своим видом. Но даже если преобразования к подобному все-таки начинали формироваться в моей голове, они тут же разрушались мною самим с самого основания – я понимал, что это желание творить обманчиво.

Несмотря на мое «увлечение», я не был каким-то задумчивым, замкнутым ребенком, отчего родителям и окружающим стоило бы переживать о моей нормальности психического и социального развития. Я был обычным ребенком, имевшим друзей, интересы, играющим в спортивные игры. Когда же мне хотелось преобразовывать, то я старался обособиться от людей, которые могли бы помешать или как раз таки воспринять мою временную сосредоточенность, как наличие у меня какой-то проблемы; после успешного уединения я концентрировался и уже через несколько минут получал изменённую картинку.

Особую привязанность я питал к мебели, ее вид считал тончайшим. Для меня было умиротворением – наблюдать за чужой мебелью, находить среди нее что-то особенное, тонкое. В гостях, в магазинах первым делом я искал ее, чтобы рассмотреть, а затем – преобразовать. Уже в подростковом возрасте я часто стал один посещать магазины мебели, ходить среди диванов, кресел и стенок; я стал покупать журналы по интерьеру, создавать собственные эскизы, перенося преобразования на бумагу. Свой первый такой журнал я купил летом после окончания седьмого класса. Я провел за ним целый день и так увлекся рисованием, что в ближайшие дни купил себе учебник по основам рисунка. Впервые в жизни у меня появилось серьезное увлечение, которое пламенно возбуждало во мне мысль о моем становлении художником.

Но я называю мою особенность именно болезнью не просто так – она давала мне не только то, чего я хотел. У нее были и свои «осложнения», портящие мою жизнь. Проявление моих преобразований почти всегда контролировалось мной, но иногда их черты продолжали свое существование, даже если я этого не хотел. Это остаточное действие могло продолжаться несколько часов, и тогда возвращение прежнего облика вещи сопровождалось моим усилием, при котором она мерцала и раздваивалась, вызывая у меня боязнь света, частые моргания. Когда же я вовсе не преобразовывал пару дней, то я не мог концентрироваться, ощущал в голове неприятное напряжение и тяжесть. Мать заметила мои недомогания в раннем возрасте, когда мне было 10: в один период я будто забыл про свою возможность, будто потерял какую-то функцию своего организма и перестал преобразовывать. Я стал жаловаться ей о головных болях, но про мои «грезы» наяву не рассказывал. Тогда же мне неверно поставили неврологические проблемы, и я начал принимать предназначенные для этого препараты. Они все же облегчали мое состояние, но уже через короткое время я знал, как на самом деле эффективнее всего ослабить мучающие меня боли: после возвращения в свою жизнь преобразований я чувствовал облегчение, превосходящее действие препаратов.

Несмотря на все страдания, что вызывала у меня эта болезнь, еще долгие годы я был по-детски удовлетворен ею: я считал ее даром, тем, благодаря чему существует особый мир, который открыт только для меня и который я должен скрывать от других, даже от близких, чтобы он не разрушился.

Художником я так и не стал, забросив все свое увлечение через несколько лет, и в восемнадцать, сразу после окончания школы и сдачи экзаменов, я поступил в медицинский университет в соседнем городе на фармацевтический факультет, пройдя по баллам на бюджетное обучение. Баллов для поступления на лечебное дело, где я хотел учиться изначально, мне не хватило. В группе, куда я попал, было всего четыре парня, включая меня, остальные – девушки. Окружением я обзавелся быстро, и по сравнению с последним школьным годом, когда я учился в новой школе из-за переезда, оно стало шире – отметка достигла двух человек. Сначала я сблизился с Сашей – худощавым парнем с черными волосами, челка которых, больше походившая на оборванный лоскут, закрывала половину его высокого лба. У него были слегка скошенные к носу глаза со слабо очерченным верхним веком и узкий прямой нос, что вместе делало его взгляд немного мрачным. С первых пар мы садились вместе, а точнее каждый на свое место, и вскоре наши разговоры по мелочам перешли в дружбу. Мы начали таскаться повсюду вместе, стремительно узнавать друг друга, и уже через короткий промежуток времени чувствовалось, что наше общение расширило свои границы: теперь мы объединялись не только посредством учебы, но и взаимной потребностью в изложении своих переживаний и взглядов друг другу. Я тянулся к нему, и казалось, будто до сих пор окружавшие меня люди по сравнению с ним были замкнутыми, отдаленными от меня, от моих интересов, и оттого тяжелыми, негармоничными. Саша же, как и я, имел пристрастие к историям: мы оба увлекались художественной литературой, кино, и, впрочем, это и был тот самый узелок, который сближал нас и давал возможность знакомиться с рассуждениями и убеждениями друг друга в полной мере. В таких творческих обсуждениях он пытался уходить от очевидного, искал идеи, завуалированные автором; иногда его мысли казались мне даже какими-то искусственными, отдаленными от повествования, но это только увлекало меня в нем еще больше. Благодаря ему спустя несколько лет я снова стал делать пометки на бумаге, вести своего рода читательский дневник, – только теперь мысли из него предназначались не для меня одного.

Однажды он сказал мне что-то вроде: «…книгу, которая не цепляет меня с самого начала, я прочитываю бегло; когда же я встречаю книгу стоящую – я читаю ее еще быстрее, но внимательнее». Эта философия распространялась и на его жизнь. Он всегда боялся чего-то не успеть, познать; я часто замечал за ним непонятное метание, тревогу. Он был человеком, стремящимся найти самое эффективное применение своей жизни, и оттого зачастую терял ту самую нить с ней, которая приводила бы его в состояние спокойствия, осознанного счастья. Время, казавшееся ему проведенным впустую, накрывало его, он становился апатичным. Люди, которые не производили на него соответствующего первого впечатления, оставались для него в тени. Конечно, он давал им некий шанс, не становился к ним сразу безразличным, просто его отношение к ним делалось каким-то пренебрежительным, предвзятым; казалось, он ждал от них собственного удивления, переубеждения своих взглядов. Из-за этого, думаю, многие считали его характер сложным, у него было мало знакомых. Я же никогда не считал его упрямым или зазнавшимся – просто очень скоро я понял, что такова его сущность, – сущность человека, который по-особому ценит свое время, а, может, боится его результатов.

Первые несколько месяцев обучение проходило однотипно: полуторачасовые пары, ночное заучивание, насыщенная коллективная жизнь. Я жил в отдельном от моего университета общежитии с парнем, который был старше меня на два года и учился на лечебном деле. Мы познакомились, когда стояли в университетском общежитии перед самым началом учебного года. Из-за того, что нам не дали мест и пообещали сделать это только через полгода, мы и договорились снять вместе комнату. Высокого роста, жилистый, он сидел за учебой много времени – хотел получать повышенную стипендию, что, впрочем, у него позже и вышло. Он всегда мне напоминал мне кого-нибудь из кошачьих: у него была своеобразная пластика движений. Жить с ним было просто: мы ни разу не ругались, он был мягок, без вредных привычек.

Саша же был здешний и жил с родителями и младшим братом тринадцати лет. Я часто заходил к ним на обед – их девятиэтажка была близка к главному корпусу университета, и дома до вечера почти всегда никого не было. Жили они в достатке: трехкомнатная квартира была отделана и вмещала красивую мебель светлых тонов; холодильник всегда был полон: сыры, овощи, фрукты, нарезки, накрытые фольгой. В углу кухни стояли картонные коробки с пачками литровых соков – пристрастие семьи. В зале, где мы и проводили все время с Сашей, стояла серая стенка с двумя шкафчиками по бокам из прозрачного стекла, а в ее середине располагался музыкальный центр, на котором мы включали музыку и шли на кухню. Заполняя тарелки, мы возвращались в комнату и ставили их на круглый деревянный стол у дивана. Я пододвигал к себе стул, а Саша обычно садился на диван.

Здесь, в квартире, в начале нашего общения передо мной открывалась новая, невидимая до этого часть тени, падающая от его личности, по которой можно было проследить его становление. Мы расспрашивали друг друга о детских, подростковых годах и, отвечая на вопросы, делились мыслями о своем изменении за это время и тем, чего ожидаем от будущего. Эти стены будто избавляли от суеты, вводили в интимную обстановку и, можно сказать, стали для нас первым местом для разговоров «о жизни», которые позволили пройтись в сокровенное каждого из нас и которые вскоре перенеслись за его пределы.

Родители его держали магазин строительных материалов. Отец решал вопросы закупок, а мать была управляющей. Всегда, сколько я ее видел, она была очень ухожена – аккуратный хвост, лицо с легкой косметикой и приятными морщинками у уголков рта. Фигура стройная, глаза – большие, пронзительные. Она познакомилась с отцом Саши – точной копией его самого: такой же худощавый, с теми же плавающими чертами лица, – когда в 21 год приехала на его родину – в Казахстан – по программе обмена студентов. Когда она вернулась в Россию, то они стали писать друг другу, что продолжалось два года, пока отец Саши не закончил обучение и не приехал к ней. Отец Саши был простодушен, всегда обращался ко мне со слов «ну что, друг» и был с нами в разговорах, как говорится, на одной волне. Мать тоже была очень приветлива, но ее взгляд и сохранившаяся женская тонкость будто стесняли меня: в разговоре с ней я чувствовал себя как-то младше.

Только под конец первой половины учебного года в моей жизни что-то изменилось, и изменения эти коснулись нашего общения с Сашей: он познакомил меня с тем самым вторым человеком, который стал близок мне, – со своей девушкой Лилей. Она была низкой худенькой брюнеткой с каре без челки и училась, как и мы, на первом курсе, но на медико-профилактическом деле. Она сразу же очаровала меня. И не столько своими чертами внешности, сколько своей открытостью и способностью завораживать своей речью, монотонной, немного в нос, местами неожиданно резкой. Ее восклицание среди спокойной речи первое время вызывало небольшой испуг, сбивающий с мыслей, но затем от ее искренности и игривости у меня не возникало ничего иного, кроме как внутреннего умиления. У нее было круглое лицо с мягкими чертами, длинные губы с четким извилистым контуром верхней, глубоко посаженные карие глаза и густые брови с непослушным волосом, которые могли принимать разнообразную форму и придавать ее мимике еще бо́льшую выразительность; наверное, я не видел больше в своей жизни таких живых бровей. Все это в совокупности создавало впечатление, будто все окружающее вызывает у нее восторг и глубочайший интерес.

Я сразу же дал понять Саше, что буду рад общаться с ней ближе, и вскоре мы часто стали проводить свободное время все вместе. Почти каждые выходные до наступления холодов мы выходили на вечернюю улицу, брали еды, алкоголя и уходили куда-нибудь подальше от шума и людей, и там начинались наши разговоры, смех, странствие среди вечных вопросов. Чаще всего это был конец набережной, где в метрах пяти от бетонного ограждения, после которого начиналась вода, была наша полукруглая беседка с высокой спинкой. Мы с Сашей садились к ее середине, а Лиля устраивалась между нами. Она любила поджимать свои ноги к груди и обхватывать их руками, а иногда ложилась на беседку: клала голову на бедро Саши и ноги закидывала на мои бедра. Когда Лиля сильно смеялась в таком положении – а делала она это из-за нас часто, – грудь ее беспорядочно поднималась, а ноги сжимались на мне. Я завораживался ею. Когда начинались холода и мы уже замерзали от прогулок на улице, то шли друг к другу домой. Все мы трое в это время обособлялись от внешнего мира, его обстоятельств, позволяли друг другу забыться. Все тогда становилось простым и незначительным.

Яся вошла в мою жизнь снова в апреле 2007. Мне было 25. Земля уже начала покрываться зеленью, а люди ходили в легких одеждах. В тот день я пришел на работу задолго до начала рабочего дня. Открыл аптеку, стеллажи, кассу, а затем перешел в соседнюю комнату отдыха, дожидаясь начала работы.

К восьми, как обычно, коридор уже был полон людьми, к кабинетам были выстроены очереди из стоящих. Моя больничная аптека стояла в конце коридора так, что он весь хорошо просматривался. И порой, когда мое внимание задерживалось на нем, дух томления ожидающих накрывал, передавался мне через прозрачное пластиковое ограждение и, казалось, витал вокруг меня, исчерпывая силы и клоня ко сну. Поэтому я старался не смотреть за происходящим всего в десятке метров от меня; но все же иногда желание понаблюдать за незнакомыми лицами одолевало.

Часто я принимал этих людей ближе, чем просто незнакомых. У меня появлялось желание выстроить их жизни, угадать, чем они живут и что переживают. Я хотел узнать, о чем они думают, по каким принципам проходит их существование. Ответы на эти вопросы я получал по одному только внешнему виду и этими представлениями развлекался. Пожилые люди и вовсе могли навести на тоску, подтолкнуть на размышления о незначительности моих переживаний, страхов – впрочем, в месте, где совсем или почти совсем нет признаков молодости, это происходит само собой: ты осознаешь конечность себя, всего, и от этого становится как-то безразлично, пусто.

Вскоре люди начали переступать пороги кабинетов. Они заходили, получали свои диагнозы, рекомендации или результаты анализов и выходили. Врачи, медсестры стремительно шли с безучастным видом, неся в руках папки, бумаги, и возвращались пустыми. К аптеке стали подходить люди с рецептами или без них, узнавать цены и класть выданные мною препараты в свои сумки и карманы одежды.

Прошло около часа после начала рабочего дня, когда я выдал препарат женщине и который раз за это утро задержал взгляд на коридоре. Я обошел несколько лиц, стоящих и сидящих на правой стороне, не вникая в их облик, – я был сконцентрирован на какой-то мысли, которая только начинала формироваться и от этого завораживала мое сознание; я не ощущал ее начала, не улавливал даже намека на ее смысловую часть и чувствовал от этого общее приятное затупление. Пробудившись от этой задумчивости, я перевел взгляд на другую сторону и почувствовал сжатие в груди – я увидел девушку, черты лица которой были мне знакомы.

Я узнал ее – это и была Яся. Она стояла у лавочки одного из шести кабинетов, держа в руках бежевую сумку, которая свисала ниже ее колен. Светло-коричневые, слегка волнистые волосы чуть ниже плеч. Лицо худее и резче, чем на моей памяти. Обтягивающая черная кофта с небольшим круглым вырезом, открывавшим ее шею и часть ключиц; широкие светло-голубые брюки. Она была прекрасна. Я рассматривал ее, пока она не зашла в кабинет дерматологии.

Яся была близким другом моего детства и подросткового возраста. В школу мы пришли в один первый класс и рано подружились: наши дома находились через двор, так что почти каждый раз мы возвращались из школы вместе. В шестом классе мы признались друг другу в любви, я подарил ей подписанную открытку и маленькую мягкую игрушку, которую она повесила на свой рюкзак. После этого мы стали гулять вместе. Но признания изменили немногое: мы остались теми же робкими детьми, которые понимали, что мы значим друг для друга что-то большее, чем друзья, но также мы понимали, что нам необходимо время.