– Дык что ж тут скажешь? Дрянной был человечишко. Выжига и пройдоха. Ему, мироеду, полдеревни смерти скорой желало, так, стало быть.
Константин Павлович удивленно развел руками.
– Так уж и смерти?
– Ну а что ж? Места у нас не шибко богатые. Народишко все больше льном промышляет. Лен-то у нас знатный, в заграницы торгуется, во Францию, в Англию, так, стало быть. Токма прибыли от той торговли в мало чьих карманах оседают. Вот Симанов один из таких, которые на чужом горбе барыши зашибают. Крестьяне-то народ темный, сами делов вести не умеют. Урожай собрали и в Псков повезли. А на большой дороге да на постоялых дворах уже шныри-булыни[1 - Булыня – так в Псковской губернии называли скупщиков льна.] поджидают. И обвешивают, и запугивают – опасный промысел, так, стало быть. А Симанов наладился у местных прямо тут скупать. Вроде как спокойней, все под боком, страха терпеть не надо. Да токма цены-то честной от него отродясь никто не видывал. Да и почитай полдеревни у него в должниках. В девятьсот пятом-то даже жгли его, дом дотла выгорел, чуть церква от него не полыхнула. Он потому на отшибе потом и построился и собак завел, злющих, так, стало быть. Да токма не наши его порешили.
– То есть как? Вы ж говорили, что многих покойник обидел?
Илья решительно скрестил на груди руки.
– Я тут у каждого душу до донышка знаю, чай, ко мне ходят на жизнь жалиться, попа не ждут. Так, стало быть. Таких отчаянных, которые могли бы самого Осипа в темечко обухом тюкнуть, найдется с десяток. Устина могли заодно с папашкой уговорить. Но на бабу с дитями руки бы никто не поднял. Не наши это!
И задрал бороду кверху, подводя итог своему рассказу.
– Ну хорошо. Положим.
– А нечего и ложить. Я вам совершенно окончательно говорю – приезжие это. Сам их видал.
– Что?! – Маршал, не веря, нахмурил брови, да и следователь с писарем с сомнением уставились на дьячка.
Но тот, нисколько не смущаясь, продолжал:
– Я вечор со станции возвращался на Орлике. В лавку ездил, керосину купил, серников, воска. Вертался уже по сумеркам. И аккурат на подъезде меня санная пара обогнала. Возница и четверо людей мужеского пола, купеческой наружности. Хорошо ехали, весело, с бубенцами. И свернули как раз к подворью Симановых, так, стало быть. А я дальше себе покатил.
– Так чего ж ты молчал, образина?! – взвился Волошин. – Мы тут время теряем!
Дьяк выпрямил спину, положил руки на колени и невозмутимо заметил:
– Когда спросили, тогда и обсказал. А попусту языком чего молоть, Бога гневить? Сказано же у Матфея, что за всякое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих отсудишься! Так, стало быть! – и назидательно ткнул указательным пальцем в закопченный потолок.
Писарь не сдержал улыбку, а Волошин глянул на Маршала, обреченно пожал плечами – вот, мол, господин из столицы, поглядите, с каким дремучим контингентом дела иметь приходится.
– Хорошо, – тоже пряча улыбку в бороду, заключил Константин Павлович. – Вернемся на станцию – опросим персонал. Такую большую группу должны были заметить. Узнаем, откуда прибыли. Спасибо, Илья Петрович, ступайте, передайте уряднику, чтоб вел нам следующего.
Деревня была небольшая – всего, не считая осиротевшего дома Симанова и избушки рассудительного дьяка, тридцать шесть дворов. Потому управились за час с небольшим. Мужики – бородатые космачи – со словами расставались неохотно, как будто знали, что отмеряно им их не щедро и надо бы этот малый запасец приберечь для более важных поводов. Бабы были поговорливее. Но суть всех откровений сводилась к одному: Симанова-старшего никто из соседей не любил, сын Устин тоже повадками близился к родителю, а Дарью и детишек жалели – бабы принимались причитать и завывать, да и у мужиков опасно начинали поблескивать глаза, то ли от слез, то ли от злобы на убийц.
Константин Павлович решился на следственный эксперимент: кляня себя вслух за забывчивость, у каждого мужика просил закурить. В результате осип от крепкого самосада, но убедился в том, что никто из местных жителей фабричных папирос не курил, ни дорогих, ни дешевых.
Полезным, если не считать дьячковых сведений, оказался разве что рассказ Анисьи Худобиной. Та поведала, что покойный брат отличался осторожностью и недоверчивостью, в том числе и к финансовым учреждениям. Дела вел сам, приказчиков не держал. Деньги хранил дома, банкам и сберегательным кассам верил гораздо меньше, чем хитрым замкам и цепным псам. Причем основной капитал держал в золоте под половицей, а бумажные деньги для расчетов хранил в сундуке. И знали про то только домашние – родня да батрак Алеша Боровнин. И что особо важно – за то время, что Симановы жили в новом доме, было у них всего три работника: Васька Худалов, уволенный Осипом Матвеевичем за пристрастие к водке, старший брат Алеши, Николай Боровнин, и сам Алеша, убитый вместе с хозяином.
За окном уже начало синеть, тени вытянулись чуть не до горизонта, а другой его стороны готово было вот-вот коснуться алое зимнее солнце. Почерневшие бревна домов, изукрашенные морозом окошки, заборы, высоченные сугробы – все облилось розовым, а снег заискрился пожарными всполохами. В избу вернулся Илья, завозился у печки, сунул в тепло какой-то чугунок. Писарь не спеша собирал свой инструмент: уложил перья в картонную коробочку, закрутил пузырек с чернилами. Волошин собрал опросные листы, сунул в папочку и уже минут пять вопросительно поглядывал на задумавшегося Маршала. Константин Павлович же, не обращая внимания ни на суету вокруг, ни на взгляды следователя, пытался ухватить какую-то мысль. Та виляла хвостом, будто дождавшийся возвращения хозяина Треф, но в руки (точнее, в голову) не давалась. Расфокусированный взгляд сошелся на собственном отражении в потемневшем окне, и, глядя в свои зачерненные подступающими сумерками глаза, Константин Павлович вспомнил.
– Стойте! Мы не всех опросили!
Движение в комнате замерло, теперь на Маршала смотрели с невысказанным вопросом уже три пары глаз.
– Там была еще женщина. Молодая, серьезная такая. В черном платке, и глаза как у Богородицы огромные. В правом углу стояла, у стены!
Илья вздохнул, уселся напротив Константина Павловича на лавку, снова собрал в кулак бороду – видно, так ему легче было говорить о том, о чем не хотелось.
– Это Стеша. Степанида Саввична Лукина. Она у нас блаженная, так, стало быть. Не говорит совсем.
– Блаженная? То есть как? Сумасшедшая?
Дьяк снова вздохнул, помолчал, пожевал губы.
– Не то чтоб дурочка. Даже наоборот. Она учительшей раньше работала. У нас тут школа для ребятни в Дне – ну, Дно, село, где станция. Хорошая была учительша. Но годе в восьмом, апосля Ильина дня, в един момент как подменили ее. Спать ложилась одна Стеша – приветливая, улыбчивая, с добрым словом для всякого, а проснулась другая, так, стало быть. Сперва вовсе из дому не выходила, заперлась и не отвечала никому. Ни света не зажигала, ни печки не топила. А когда на третий день мужики принялись дверь ломать – отворила. В черном, как смертушка. И с той поры ни слова никому не сказала. Даже в церкву когда приходит, встанет со свечечкой супротив Богоматери и глядит на нее, не моргает. Даже не крестится. Так, стало быть.
– Интересные метаморфозы. Может, обидел ее кто? – подал из-за стола голос писарь.
– Так кто ж теперь скажет-то? У нее пытали – молчит. Живет одна, боле спросить не у кого. Может, кто и знает чего, да язык прикусил – даже бабы ни об чем не брешут.
* * *
21 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 18 часов 22 минуты
Константин Павлович молча курил у калитки дьячкова подворья, щурясь на быстро прячущийся за черный лес красный блин солнца. Из кривой дощатой будки вылезла мохнатая дворняжка, вся угольно-черная, но с белым правым ухом, потянулась, протяжно зевнула во всю пасть, грустно посмотрела на незнакомого мужчину, понюхала воздух и, видимо, решив, что вряд ли хозяин бы оставил без присмотра злого человека, поджав уши, медленно подползла к Маршалу, осторожно обнюхала брючину, замахала хвостом в репьях.
– Что, псиной пахнет? – с улыбкой спросил сыщик, наклонился, почесал собаку за висящими ушами. – Где ж ты зимой репьев-то нахватала?
Скрипнула дверь домика, по ступенькам спустился Илья с котелком, наложил в долбленую миску какого-то дымящегося варева, и собака мигом забыла о новом знакомце, сменила фаворита, ткнулась мордой в еду и зачавкала.
Из дома вышли следователь с писарем и Трефом. Последний важно подошел к хозяину, сел рядом и презрительно покосился на шумную трапезу деревенской невежи.
– Ну что, Константин Павлович, пора на ночлег устраиваться. Мы с Прохором и Старковым останемся в общинной избе, а вас определили к старосте. Не «Астория», конечно, ну так и не столица же. Зато перины пуховые. Я вас провожу, а то у Лукича собаки лютые, не чета Илюхиной Белке.
– Лютые собаки? – Маршал удивленно посмотрел на Волошина. – Карп Савельевич, простите, но мы с вами два болвана! Илья Петрович!
Дьяк прекратил наглаживать собаку, обернулся на полицейского.
– Вы говорили, что у Симанова были злые собаки?
– Истинно так, – кивнул дьячок. – Днями они все на чепях сидели, а и то страх мимо их ходить, уж больно брехали свирепо. А на ночь он их и вовсе спускал, по двору бегали, стерегли, так, стало быть.
Волошин хлопнул себя по лбу так, что сбил с плешивой головы фуражку – та плюхнулась в снег.
– А и вправду ведь, не было собак, когда мы осматривали дом-то! И во дворе ни следов, ни самих.
К хозяйству Симановых прибыли уже затемно – солнце провалилось за деревья и как-то враз наступила ночь, в которой посреди синего поля черным скорбным утесом торчал дом – окна не светятся, собаки молчат, двери не хлопают. Ни бабьей песни, ни детского гомона – ушла жизнь из этого места.
Илья перекрестился, что-то пробормотал – не иначе отгонял нечистого тайным заговором. Дьячок сам напросился в сопровождающие, сказал, что негоже оставлять убиенных на ночь вовсе без молитвы, быстро запряг каурого мерина и нагнал полицейские сани на подъезде к симановскому подворью. За ним следом приплелась и черная Белка.
Ворота поддались легко, видно, за петлями следили, регулярно смазывали. Константин Павлович достал электрический фонарь, поводил лучом по двору.
– Там они обитают, слева, – чуть не шепотом прошелестел Илья, махнув рукавицей в темноту.
Маршал повернул руку, осветил большую добротную будку – почти сруб под соломенной крышей. Вход безжизненно чернел, на свет никто не вылез. Константин Павлович наклонился, посветил внутрь: соломенная подстилка, обглоданные кости, клочки серой шерсти, но самих «хозяев» нет.
