Смеющийся хрусталь небосвода

– Ты когда-нибудь хотел развестись со своей женой? – вопрос прозвучал хлестко, как выстрел из снайперской винтовки.

Иван Феликсович не мгновенно отреагировал на вопрос с подвохом, на несколько секунд призадумавшись, и Соня это отметила:

– Когда и по какой причине? – нагретая двумя телами постель вдруг превратилась в полицейский участок.

– Это не твое дело, – мрачно выдавил он, инстинктивно отодвигаясь от маленького голого дознавателя.

– Большое спасибо за развернутый ответ, – колко, с нотками победителя в голосе, поблагодарила девушка, повернувшись набок, лицом к Ивану Феликсовичу. – Я так и знала.

Он задумался на над ответом, мысленно перелистывая книгу о своем семилетнем браке, и вдруг захотел отреагировать небанально, без формальностей и поучений.

– Когда-нибудь ты выйдешь замуж за человека, с которым пройдешь всю жизнь. Но прежде этого, вы начнете встречаться, поздравлять с идиотскими праздниками (это много позже они такими станут) и дарить глупые подарки. Потом вы будете стараться понять друг друга, мириться с привычками, искать компромиссы, ругаться и мириться (бить кирпичи о голову – надеюсь, до этого не дойдет). Когда вы поймете, что готовы объединить свои судьбы, вот тогда и наступит тот самый момент, – Иван Феликсович по блеску глаз Сони уловил вспышку интереса. Она была серьезна и напряжена. Мысль о том, что все это он говорит внимающей его словам девушке, но при этом обнаженной, на секунду позабавила его. – когда приходит понимание, что семья – это навсегда, что бы ни произошло. Двигатель не может отказаться от насоса, потому что ему что-то не понравилось в процессе работы. Вместе они представляют единый агрегат, который функционирует до тех пор, пока один из них не рассыплется на части. Так это должно работать и в жизни. Нельзя так просто сбегать в магазин, чтобы сдать товар обратно по чеку, потому что через несколько лет выяснилось, что не подошел цвет глаз, голос стал слишком резким, фигура расплылась как квашня, да и вообще, модель как-то устарела. Поменяйте, пожалуйста, на новую версию! – в горле запершило, он закашлялся, потом закончил. – Нас учили в школе, что нельзя прощать подлость и предательство. Я ответил на твой вопрос?

– По-твоему, получается, что я должна жить с мужем, несмотря ни на что? – задумчиво произнесла девушка, опустив взгляд.

– Не совсем так. Если в отношениях нет унижения и рукоприкладства, то вам ехать вместе до конечной остановки, – голос Ивана Феликсовича дрогнул, и он затих, прищурился словно от яркого солнца, хотя комната уже погрузилась в вечерний сумрак.

– Однако, ты убедителен, – Соня шутливо боднула головой ухо рассказчика.

– Легко убеждать, когда сам веришь, – искренне ответил Иван Феликсович и, довольный собой, прижал Соню к себе.

Пребывая в объятиях молодой, красивой девушки, он подумал, что жаждет продолжения. В его фантазиях у него были Вера, и Соня одновременно. Обе были кардинально разные, как замки от разных дверей, но ему повезло, и его ключ подходил к обоим. Он уже не вспоминал (и даже не хотел), что Соня из семьи его лучшего друга, что ей еще только семнадцать лет, что видит он ее третий раз в жизни и что им, скорее всего, скоро будет не о чем говорить. Он не верил в длительные искренние отношения между сильно разновозрастными парами и видел в этом, исключительно, расчет или зависимость и не питал иллюзий, определив свою персону для девушки как временное увлечение. Пожалуй, его это устраивало.

Он посмотрел на часы – пора было выпроваживать очаровательную гостью, через пару часов возвращалась с работы Вера. Еще предстояло вызвать такси, проводить Соню, навести порядок, скрыть следы свидания. Сознание работало, словно ожидалось исполнить стандартный набор действий, прямо как на работе. Разбираться с чувствами, переживать минуты наслаждения и испытывать угрызения совести он будет потом. Настала пора действовать, и он приготовился подвести итоги сегодняшнего дня, но девушка его опередила.

– Тебе интересно, что я сейчас чувствую? – Соня внимательно, даже с вызовом, посмотрела в глаза слегка оторопевшего Ивана Феликсовича и после длинной паузы продолжила. – Конфетный холод проклятых мятных ассорти. Знаешь, таких, что начинаются с приятной свежей сладости, потом – легкая кислинка, а в самом конце – замерзшие лужи раннего ноябрьского утра. Их так приятно давить тяжелыми зимними ботинками, смотреть, как из трещин вытекает гнилая мутная жижа с вкраплениями из хвостов и кишок погибших под колесами машин крыс, вперемежку с остатками голубиных перьев и потрохов. Если б было возможно, из всех времен года я уничтожила, растерзала бы проклятую и гнетущую как черная плесень беспросветную осень с ее вечными ледяными дождями и пронизывающими ветрами. В это время хочется убежать далеко-далеко, но это всегда конец, что приводит к разбитым мечтам. Их осколки запросто вскрывают вены, только течет из них не кровь, а слезы. Я знаю одного человека, который любит пить слезы. Для него это слаще любой карамели. Он достает огромный гвоздь, с силой вбивает его в тело молодой березы, и, не отрываясь, вкушает соки раненого деревца. Напившись вдоволь, он приступает к следующему.

Девушка внезапно затихла и устало откинулась на подушки, отвернувшись от Ивана Феликсовича. До крайности изумленный внезапной исповедью, он наклонился над ее уже бесстрастным равнодушным лицом, но уловил искрящиеся искорки росы в увлажнившихся уголках глаз. Взгляд ее показался ему каким-то новым, словно он вошел в родной подъезд, но дом оказался другим, чужим. Долго молча гладил он рукой по ее шелковистым волосам. Тишина понимания и сочувствия зачастую обладает целебными свойствами, затягивая, залечивая невидимые, но крайне болезненные раны.

Какая все-таки многопудовая тайна скрывалась за милой, еще детской гримасой, и которой не было возможности с кем-либо поделиться. Иван Феликсович, наконец, понял, откуда взялся в несформировавшейся в полной мере девочке несвоевременный опыт. Осознал он и причину, вынудившую Соню покинуть родной Петрозаводск. Побег стал для нее единственной возможностью погрузить в забвение прежние воспоминания, прежнюю и не по годам взрослую жизнь, начавшуюся с ледяной, похожей на раннюю зиму, осени. Жесткий, зрелый тон девушки, поразивший Ивана Феликсовича, подчеркнул, что она ненавидеть она умеет не меньше, чем любить. И эти запахи откровенных первобытных эмоций только сильнее заставляли вдыхать аромат лежащего перед ним колючего, но прекрасного в неприкрытой наготе цветка. Изучающие пальцы Ивана Феликсовича легко скользили вдоль линии волнующего тела, спотыкаясь и проваливаясь лишь в районе перехода плеча к длинной шее.

Девушка успокоилась, подложила под голову ладонь Ивана Феликсовича, умиротворенно затихла. За почерневшими стеклами, облаченными в деревянные, покрытые бежевым лаком рамы, медленно падало за горизонт тыквенное северное солнце. Площадь наполнялась изумрудным светом включившихся фонарей, который отвоевывал у лениво, но неизбежно надвигающегося вечера все больше пространства, проникал в самые укромные места, вылизывал сиреневые тени, превращая их в ничто.

– Однажды я уеду в какую-нибудь глухую местность, где дома на таком расстоянии друг от друга, что соседи даже не знакомы, – задумчиво произнесла Соня. Она стояла перед окном кухни, опершись локтями о подоконник и наблюдая непрерывный поток движущихся по кольцу площади машин.

Иван Феликсович подошел к ней и обнял гибкий девичий стан, прижавшись сзади и зарывшись лицом в благоухающий плющ длинных волос.

– А я типичный представитель городской фауны. Не могу без шума и суеты большого города, да и к удобствам привык, – старость, наверное, пришла. Но, надеюсь, ты будешь навещать меня иногда с лукошком лесной земляники, аромат которой ты источаешь, – он шутливо потерся своей щекой о ее, словно кот, проявляющий высшую степень доверия своему хозяину.

Он вновь ощутил бархат девичьих губ на своих, бешеной волной накатил новый прилив возбуждения, приправленный зеленовато-красными огоньками за окном. Руки уже привычно расстегнули, скинули на пол мешавшую одежду, и целый мир сузился до размеров двух маленьких фигурок на фоне ярко горящего белым бельмом ока девятиэтажного дома. Страсть мелкими пузырьками растворялась в пульсирующих кровяных потоках, достигала каждой клетки разгоряченных от слаженных движений тел, остановить которые не смогла бы никакая сила в мире.

– В Санкт-Петербурге ведь не бывает осени, правда? – невинно спросила Соня, подбирая с пола свои вещи, когда все закончилось.

– Нет, здесь всегда весна, – едва отдышавшись подыграл ей Иван Феликсович, а сам подумал про себя: «А ты, и правда, непростая девочка».

Он вновь любовался ее изящными формами, пока она неторопливо, на показ, одевалась. Она знала, что производит впечатление и сполна пользовалась этим. Как известно, молодость, как более сильный химический элемент, отдает частицу себя элементу слабому, который от этого расцветает во всех смыслах. Иван Феликсович, хоть и устал физически за этот вечер, чувствовал необычайный прилив сил. Он и так не ощущал своих лет, но сегодня смотрел на себя как на школьника.

Он собирался вызвать Соне такси, но та заартачилась, заявив, что это вызовет подозрения, если кто-нибудь увидит, поэтому решено было прогуляться до метро. Иван Феликсович и Соня, обнявшись, намеренно сделали получасовой крюк, хотя до метро было рукой подать. На светофорах, злобно стрелявших красным глазом в томившуюся от нетерпения толпу, они с упоением целовались, не замечая ни косых взглядов раздосадованных одиноких дам за тридцать, ни, брызгающих в ночь пестрыми выпуклыми бортами, проносящихся мимо автомобилей.

Вернувшись домой, Иван Феликсович бросился уничтожать следы ее пребывания и реализованных эмоций. Он придирчиво осмотрел результаты работы, сам себя похвалил, после чего налил кофе, сел на кухонный табурет и, глядя в то же окно, стал выжидать время до встречи с женой. В голове беспрерывно, как зацикленные, крутились кадры событий последних дней. Самые возбуждающие моменты мозг воспроизводил в виде стоп-кадров, выуживая, для пущей реалистичности, из глубин памяти волнительные ароматы и пробегающие волнительной судорогой от макушки до пальцев ног волшебные образы. Он предчувствовал, что произошедшее поглотит кипящей молочной пеной всего его, станет воспалять его воображение даже во время разговоров с Верой, коллегами, друзьями. Он, правда, давно освоил способность поддерживать беседу, решать задачи, при этом мысленно укрывшись звездным небом на берегу буйного океана. Эта способность не раз избавляла его от смертной скуки на рабочих внутренних собраниях, которые он терпеть не мог за их бессмысленность и пустословие: суть часовых совещаний легко укладывалась, за редчайшим исключением, в пятнадцати-двадцати минутах. Про себя Иван Феликсович называл коллег, прожигающих рабочее время, а на деле жизнь, «квакерами». Конечно, к религиозному течению это не имело никакого отношения, но непрерывно, пространно и с удовольствием «квакающие» о несущественном сотрудники компании раздражали, и мечтал, что не раз помогало в минуты отчаяния или легкой грусти.

По выходным, Иван Феликсович встречал жену, возвращавшуюся с работы, у метро, где одну из остановок совершал автобус служебной развозки. Комбинат по производству цветных металлов находился в часе езды от их дома, но из-за нередких пробок, извечной проблемы любого большого города, время маршрута удлинялось до полутора, а иногда, и до двух часов.

Вера легко соскочила со ступеньки огромного, похожего на горбатый айсберг, автобуса, и в легкие Ивана Феликсовича ворвался аромат любимых духов. Если раньше Иван Феликсович улавливал носом пряные нотки с наслаждением, то сейчас от них исходили неопределенность и страх.

– Как твое воскресенье? – Вера чмокнула мужа в щеку, обрадованно щуря глаза.

Она, хоть и устала, пребывала в отличном настроении: на планерке объявили, что после майских праздников произойдут кадровые перестановки, и, возможно, ее назначат старшим мастером гидрометаллургического отделения. Иван Феликсович искренне порадовался успехам жены, и это позволило забыть на время о внутреннем волнении. За рассказом о нескольких производственных эпизодах, они вошли в арку, и, повернув влево, достигли подъезда.

Металлическая, видавшая виды, дверь имела два режима работы. Она либо открывалась не с первого раза, либо не закрывалась вовсе. Сегодня электромагнитный замок решил отдохнуть, впуская всех желающих без разбора. Стены подъезда недавно подверглись жестокому ремонту, и свежая еще желтая краска струпьями подтеков едва скрывала предыдущую, синюю. Узкий, похожий на гроб, лифт с трудом вмещал трех некрупных персон, хоть и был рассчитан на четырех. Со страшным скрипом, по словам Веры, напоминающим «мучения дикой собаки динго», лифт прибыл на первый этаж и раскрыл процарапанные по низу дрожащие створки.

Вера с мужем вошли, и вслед за ними в тесную (и откуда взялась?) кабину юркнула тетка лет пятидесяти с перекошенным лицом. Иван Феликсович ее сразу узнал, она жила на восьмом этаже и работала, судя по ее частым разговорам по телефону с клиентами, риэлтором, как и Сергей Тухленков. Доехав до пятого этажа, риэлтор и Иван Феликсович вышли на площадку, а Вера не успела, и лифт уехал на восьмой этаж. Пока они ждали Веру, «кривомордая», как мысленно окрестил тетку Иван Феликсович, выговаривала ему по поводу незнания этикета и невоспитанности. По ее разумению, выходило, что тетку следовало запустить в кабину первой, и сейчас бы не произошло такого казуса, и вообще, «провинциалам следовало бы почитать о хороших манерах, прежде чем приезжать в столичный город». Иван Феликсович молчал, покорно ожидая жену, которая, улыбаясь, уже выходила из раздвинувшихся металлических створок и услышала последнюю фразу, мгновенно все поняв.

– Да пошла ты к черту! – Вера со злостью несколько раз пнула по закрывающимся дверям лифта, в которых исчезала еще более покореженная физиономия тетки-риэлтора, тужась и выдувая, как жаба, из себя слова-пузыри. Она явно не ожидала такой реакции от молодой красивой женщины, поэтому ответ ее уже из уносящегося наверх лифта звучал нелепо и жалко.

– Не знаю, что лучше: любить тебя или бояться? – шутливо заметил Иван Феликсович, открывая дверь квартиры и пропуская Веру вперед.

– Тебе воспитание не позволяет теткам давать отпор, так что я за тебя это с удовольствием сделаю, – ответила Вера, скидывая грозные ботиночки.

Ночью Иван Феликсович долго не мог уснуть, в памяти всплывали волнующие события двух прошедших дней, но больше всего тревожил вопрос: что же будет дальше и как со всем этим жить? Под мерное дыхание Веры перед его глазами вспыхивал и колыхался цветными мазками, словно на картинах экспрессионистов, милый образ Сони. Мысли стрелками испорченных часов непрерывно крутились, не принося ночного спокойствия. Только под утро он провалился в неровный и больше похожий на бодрствование сон.

Понедельник выдался дымчато-солнечным и душным – дело явно шло к грозам и затяжным беспощадным ливням, против которых у петербуржцев не было приемов, кроме как остаться дома, заболеть или просто умереть. Смена погоды или даже намек превращала головы метеозависимых людей в колокола, чугунные языки которых без устали и немилосердно раскачивали невидимые звонари и били, и били ими о черепные коробки, не щадя ничего и никого.

После обеда Ивану Феликсовичу позвонил Григорий и попросил о встрече вечером, что было неожиданно. Встречались друзья, как правило, по пятницам, и очень редко по будням, обоих выматывала работа. Одного – однообразием и монотонностью офисного бытия в виде руководителя отдела продаж, второго – суровой непредсказуемостью начальника цеха металлургического производства. Было кое-что еще, что немного беспокоило Ивана Феликсовича. Григорий хотел увидеться в девятнадцать-тридцать. Как раз на это время был забронирован столик в кафе рядом с домом Ивана Феликсовича, и он уже предвкушал. Нет, не ужин, а приятные его последствия. Вера сегодня была в ночную смену, поэтому ночь была в полном распоряжении новоиспеченных влюбленных. Нехорошее предчувствие неприятно кольнуло Ивана Феликсовича в районе желудка, когда он вспомнил, что Григорий не только не собирался пояснять причину встречи, но был краток, резко, словно приказал, завершил разговор. На все попытки выяснить причину встречи, Григорий отделался банальной фразой о том, что это не телефонный разговор. Друг есть друг, поэтому Иван Феликсович, конечно, не мог не встретиться. Слишком длинный путь они вместе прошагали, и оба ценили и берегли близкие отношения. Предупредив Соню о задержке, как минимум, на час, он как вилка впился в желе своей такой привычной и от этого такой родной рутины.

На работе Иван Феликсович был другим человеком, нежели в обычной жизни. Если дома он частенько предавался ленивой неге, запросто мог поваляться на диване, то здесь он преображался. В его команде были совершенно разные люди, но каждого он изучил, ко всем имел подход. Без знания психологии в продажах делать нечего, и в этом смысле Ивану Феликсовичу сильно, от природы, повезло. Он, действительно, искренне интересовался людьми, их миром, их увлечениями, принимал их такими, какими они были и мастерски использовал эти знания во благо своей карьеры. Для него управление персоналом заключалось не в отслеживании средних по рынку заработных плат, тщетных анкетах, безнадежных таблицах или безликих презентациях, разработке, якобы, новых мотивирующих механизмов, от которых сводило скулы не только у тех, кому это предназначалось, но даже самим разработчикам становилось порой тошно. Формализм был чужд Ивану Феликсовичу, подчиненные чувствовали это, советовались с руководителем, уважали его за умение предоставить самый верный и скорый путь для преодоления любых сложностей, старались не подводить его. Иван Феликсович не скупился на похвалу, даже, если результат был более чем скромным. Чего он на дух не выносил в коллегах и подчиненных, так это глупость, лень и ложь. И чем старше он становился, тем быстрее определял в людях эти убийственные для продаж качества, без сожаления расставаясь с подобными кадрами.

Не совсем обычным способом стал он начальником. Скорее, ему пришлось им стать поневоле. Предыдущий руководитель, которого он считал своим учителем, погиб вместе с женой в автокатастрофе от лобового столкновения, в пяти кварталах от собственного дома в районе Сестрорецка. Уныние от несчастного случая сменилось муками выбора: либо он, как старший продавец, становился руководителем, либо из Москвы присылали весьма нелицеприятную личность, славившуюся своим специфическим отношением к подчиненным. Иван Феликсович, привыкший скрываться от формальностей за крепкой спиной начальника и не горевший желанием погружаться в бесконечные совещания и отчеты, принял предложение. Конечно, он советовался с Верой и Григорием, и те в один голос убедили его, разбив на корню все сомнения и страхи. Позднее, Иван Феликсович убедился в правоте близких людей, считая, что у него получается руководить, и он на своем месте.

Рабочий понедельник Ивана Феликсовича заканчивался. Он сидел, в задумчивости бесцельно перебирая бумаги, в своем угловом кабинете, стеклянном кубе, втиснутым прозрачными гранями в атмосферу офиса. Дверь всегда оставалась настежь как намек на отсутствие границ между руководителем и сотрудниками (он прочитал это в одной умной книжке). Каждые пять минут Иван Феликсович бросал взгляд на часы: время имеет паршивую привычку замирать, когда бак с эмоциями переполнен, и кран вот-вот откроется. В это время в куб заглянула лысая голова менеджера по продажам, Виталия Бобкина. Он работал в компании чуть больше года и считался молодым специалистом, хотя и был всего на две года моложе Ивана Феликсовича. Выглядел Виталий немного старше своего возраста, так как был склонен к полноте, а лишний вес, как известно, щедро добавляет человеку помимо солидности еще и возраст. В компании его воспринимали как добродушного толстяка с сомнительным вкусом в одежде, но Иван Феликсович, побывав несколько раз на переговорах с клиентами Бобкина, видел его умение общаться с людьми, предлагать варианты и, самое главное, слушать.