Мухаммед. Жизненный путь и духовные искания основателя ислама. 571—632
Древние бедуины не знали понятий греха и преступления. Они знали лишь ущерб, который следовало возместить. Кровная месть в чистом виде является компенсацией на восточный манер. Поэтому, например, логика строго ограничивает ее членами чужих племен. Речь идет не о наказании за убийство как таковое, а о причиненном им ущербе. Другое дело, если убийство совершено внутри племени, часть ущерба несет и сам виновник, поскольку он потерял одного из кровных родственников. Если наказать его, то живая сила племени понесет дополнительный урон; она лишится еще одного члена. Таким образом, кровная месть внутри одного племени – это абсурд.
Ее вызывает не только убийство. Она начинается и из-за кражи, и из-за обычного оскорбления, то есть в случае причинения любого материального или морального ущерба. Обычно она выливается в разорительные грабительские рейды одного племени против другого. Боевые действия официально продолжаются до восстановления первоначального баланса, но фактически длятся до бесконечности. Но мотивы, которые могут вызвать эту резню, оказываются жутко незначительными в сравнении с ее последствиями.
Вот, например, из-за чего два могущественных племени вели между собой войну в течение нескольких десятилетий. Однажды достопочтенный шейх Кулейб ехал по территории, на которой стояло лагерем его племя. Вдруг он увидел ласточку, которая только что снесла яйца и в тревоге следила за ними. Кулейб, добрая душа, сказал ей: «Не бойся, птичка, я, шейх Кулейб, обещаю, что с тобой не случится никакой беды». И, сказав это, продолжил путь.
Час спустя через то же место проезжал на своем верблюде Джейзас, не менее достопочтенный шейх соседнего племени. Он не обратил внимания на ласточку, и копыта его верблюда разбили яйца. На следующий день Кулейб, проезжая там, увидел раздавленные яйца. В ярости он примчался к лагерю, и его негодование прорвалось наружу, когда он увидел, что копыта верблюда Джейзаса все еще испачканы яичным желтком. Он стал искать Джейзаса, а тот как раз стоял к нему спиной. Кулейб был слишком вежлив, чтобы подойти и стать перед его глазами. Джейзас был слишком хорошо воспитан, чтобы поворачиваться к кому бы то ни было.
– Повернись лицом! – крикнул ему Кулейб. – Или я убью тебя.
– Иди сюда! – ответил Джейзас.
Оба шейха заплатили жизнью за свои хорошие манеры, а их племена, как мы помним, ожесточенно воевали одно с другим несколько десятилетий.
Можно сказать, что нет ни одного арабского племени, не имеющего смертельного врага, которого надо победить любой ценой, нет ни одного араба, который не искал бы без передышки схватки со смертельным врагом. Жизнь бедуина является непрерывным сражением с природой и с людьми. И, несмотря ни на что, пустыня тоже имеет специфические законы о мире, которые каждый обязан безусловно соблюдать. Законы такой древности, что никто не помнит, когда они возникли, но которые все исполняют так же, как божественные заповеди. Законы, установленные для всех, без различия племен, и малейшее их нарушение влечет за собой самое страшное наказание – изгнание из пустыни, возможность, о которой бедуин не может говорить без содрогания от ужаса. Никто не желает знаться с подобным преступником или с его племенем; к ним стараются даже не приближаться, их стараются отослать как можно дальше.
Так каковы же эти законы о мире? Они предстают обломками древнего установления, некогда действовавшего во всей пустыне. Объем их не велик, но без них существование стало бы невозможным. Например, они запрещают, даже в самых ожесточенных сражениях, на войне, в ярости кровной мести срубать пальмы врага или забивать источники воды. Источники и пальмы являются, так сказать, священными. Их польза касается всех, сегодня ими пользуется одно племя, завтра другое. Проклятье тому, кто причиняет им вред. Он перестает быть человеком и становится диким зверем, и каждый, кто его настигнет, уничтожит его.
Законы эти предписывают также гостеприимство. Даже если смертельный враг кочевника, убивший его старшего сына, войдет в его шатер с отрубленной головой жертвы в руке, отец должен угостить его едой и овечьим молоком, покорно прислуживать ему и горячо благодарить за честь, оказанную его визитом. Таков закон пустыни.
Но всего этого недостаточно, чтобы сделать существование бедуина терпимым. Грабеж и скотоводство не могут удовлетворить все потребности кочевника. Необходимо еще ежегодно повторять поездки на базары, где собираются все племена, чтобы там обменивать у торговцев кожу, верблюдов и овец на оружие, ткани и другие необходимые продукты. Но как собрать столько племен, если они там и тут заняты войной? Закон пустыни предусмотрел это. Арабы считают священными четыре месяца в году: в течение этого перемирия не допустима никакая война, и смертельные враги не смеют нападать один на другого. Тогда в пустыне царит мир. Народ может без опаски направляться на базары. Это время песен и танцев; враги садятся рядом и славят богов, даровавших мир, длящийся четверть года.
Но эти порывы благочестия не вызывали излишних восторгов. Бедуин проявлял особое равнодушие ко всему, что относится к вере. Например, его намного больше волновал шаг его верблюдов, нежели религиозные вопросы. Араб, бедуин VI века, принимал все, что ему представлено в качестве предмета религиозного поклонения; но в душе он не верил ни во что. Звезды, которые видит, он считал богами. У него перед глазами простирается бесконечная бесплодная пустыня; он почтительно падает ниц перед этой силой. Точно так же он почитает огонь, потому что ему поклоняются персы, а персы – великий народ.
Араб VI века, как мы видим, совершенно не знал религии в европейском значении этого понятия.
Очевидное, грандиозное зрелище пустыни позволяло ему заподозрить существование некоего божества, управляющего всем миром. Но это верование имели и его соседи, иудеи и христиане. Некоторые племена принимали иудаизм или христианство. Фактически, бедуин редко размышлял о высшем божестве. Намного ближе ему были каменная глыба или грубо вытесанная статуя, которую возило с собой его племя. Этот камень превращался в домашнего бога; он не предъявлял слишком больших претензий, ничем не управлял. У каждого племени был свой собственный бог, свой племенной камень, сопровождавший его и полностью удовлетворявший примитивным религиозным потребностям жителей пустыни. Священного предмета оказывается недостаточно? Тогда он обращается к богам, святым, колдунам, потом к целому демоническому пантеону, обитающему под пустыней. Простой араб, житель этой страны, в высшей степени доволен своей религией: она ему помогает, но не навязывает взамен строгих ограничений.
Арабские племена считают себя, как множество других народов и государств, изначально враждебными всякому другому государству, народу или племени. У каждого из них свой бог, свое прошлое, свои обычаи. Единство им совершенно не знакомо. В их представлении арабский народ не существует.
Но так было не всегда. Возможно – вопрос остается открытым, – нравы, образ жизни, законы арабов VI века являлись лишь жалкими остатками некогда процветавшей культуры. Возможно, что когда-то существовали богатые и могущественные арабы со своими государствами, прекрасными городами, писаными законами, установившимися религиями. Возможно, все это было разрушено воздействием знойной пустыни, и в народном сознании сохранились лишь традиционные обычаи, объяснения которым они не знали. Возможно. Уточнять мы не считаем возможным.
Тем не менее, как нам известно, в прошлом этот народ совершил великие деяния. Когда большие торговые пути Востока еще пересекали Аравию, когда цари Хирам Тирский и Соломон Иерусалимский еще посылали свои караваны на базары Офира, арабский народ был богат и могуществен. На юге тогда царствовала царица Савская, блистательная Балкис Македа, она привезла в подарок царю Израиля сто пятьдесят золотых талантов. На севере благоденствовало царство набатеев. Мадиан известен как золотоносная страна. Но подробностей об этих государствах традиция не сохранила. Они существовали, процветали и исчезли под песком пустыни. В римскую эпоху Аравия еще смогла объединиться для великого восстания: инициативу взяла царица Пальмиры, прекрасная Зенобия; она командовала противостоявшей легионам армией, которая объединила почти весь полуостров. Позднее Зенобия стала украшением триумфа своего победителя.
Все это давно было не более чем прошлым.
В VI веке это прошлое было погребено под толщами песка. Народы Аравии больше не знали единства; нигде у них не было независимых государств, ни на юге, в «счастливой Аравии» былых времен, ни на северном побережье, золотом берегу, в Мадиане. На крайнем севере, где пустыня подходила к границам Византии и Персии, мировые державы того времени, как их предшественницы, еще создавали эфемерные государства. Лишь в сасанидской Трансиордании, даннице Византии, да в Ираке Ахеменидов, вассалов Персии, мы находим в то время арабов, объединенных в настоящие государственные формы.
Свободный арабский народ остается в пустыне, в одиночестве и варварстве. Племена гоняются друг за другом, их войны сотрясают страну. Одно истребляет другое, щадя при этом пальмы и источники воды. Каждое обеспечивает свободное существование бедуину, человеку пустыни, не знакомому ни с каким принуждением, не желающему никакой социальной организации, кроме собственного племени, ради которого он воюет, делает детей и идолу которого поклоняется.
Так жили самые молодые семиты, арабы. У семитов были Моисей и Иисус. Эта крайняя ветвь семитского дерева, распространившаяся от глубин великой пустыни до Ирака и Египта, породит Мухаммеда, посланца Бога.
Поющая пустыня
Мой шатер, где дует ветер, прекрасней роскошного дворца.
Ум-Йезид, мать шестого халифаМожно ли считать единым народом этих бедуинов, не знающих ни государства, ни принуждения? Какие узы связывали их? Что заставляло эти бесчисленные племена, постоянно занятые войной, время от времени признавать себя членами одной общности?
Вот что на это отвечает старинная арабская поэма: «Бог даровал этому народу четыре милости: во-первых, простой тюрбан, который для пустыни лучше короны; во-вторых, шатер, более практичный, чем дворец; в-третьих, меч, защищающий лучше самых высоких стен. Четвертый дар небес, высший дар, не что иное, как чудесное искусство свободной песни. Араб находит в нем наивысшее наслаждение». Возможно, это утверждение покажется несерьезным; тем не менее оно совершенно точное. Единство суровых арабских племен основывается исключительно на силе их слова, на арабской мелодии.
Песня правит пустыней. Даже в наши дни не известен другой народ, испытывающий такой восторг перед красотой слова, лирическим выражением. Эти жители пустыни, почти дикари, обладают языком, богатство которого нас смущает. Язык для арабов играл ту же роль, какую другие народы приписывают архитектуре и живописи.
Языком араб владеет мастерски. Он знает сто слов, обозначающих верблюда; он радуется, используя самые сложные фразы, и глубоко презирает несчастные народы, чьи идиомы не могут соперничать по богатству с его оборотами речи. Он тщательно заботится о чистоте своего языка. С самого нежного возраста он приобщен к искусству красиво говорить. За грамматическую ошибку бедуин задает своим детям трепку. Потому что слово священно, потому что язык, единый для всех арабов, делает из них один народ.
Тот, кто хочет приобрести какую-то власть над ними, должен в совершенстве овладеть их языком. Конечно, каждое арабское племя использует свой особенный диалект, с трудом понимаемый соседними племенами. Но над всеми этими диалектами царит язык поэтов пустыни, арабский литературный; каждый член любого племени должен его освоить, если хочет считаться настоящим арабом. Ведь это поэтический язык, а араб дорожит своей поэзией больше, чем тюрбаном, мечом и шатром, а это много значит. Каждый араб, без исключения, умеет слагать стихи, он страстно увлечен литературными вопросами. Поэзия представляет для него спорт, политику и ежедневную газету. Через нее он выражает одновременно чувство прекрасного, общественное мнение, политическую информацию, она соединяет в себе все, что может заинтересовать араба.
Каждый араб – поэт. Сидя на своем верблюде, предоставленный самому себе в тусклые и монотонные часы пути, он покачивается в такт мерному шагу своего животного. Ему надо как-то бороться со скукой, не заснуть, отвлечься от пустыни; тогда он начинает описывать окружающий его мир, и верблюда, везущего его, и бесконечное небо над головой, и собственную силу. Сначала он говорит медленно и монотонно, свободно импровизируя. Понемногу его речь приобретает правильный, скоординированный характер; он приноравливается к ровному ритму шагов верблюда. Это органический ритм всей бедуинской лирики; самые сложные метры арабской поэзии в основе своей все равно восходят к вариациям особенностей ритма шага верблюда по огромной пустыне.
Красоте слова, его поэтической силе араб придает огромное значение. Слово это магия; тот, кто им владеет, превосходит в силе воина. Настоящий поэт может словом творить чудеса, исцелять больных или изгонять из них злых духов. Даже если ему не удается это сделать, это нисколько не умаляет его могущество. Порой одного удачного слова поэта достаточно, чтобы разрушить репутацию араба среди всех племен пустыни. Этих насмешливых замечаний боятся больше, чем меча героя.
У каждого племени есть собственный поэт, который выступает на бой за него. Перед сражением двух племен их поэты выходят вперед и каждый исполняет славословия в честь собственного племени и оскорбления в адрес противника. Арабы сосредоточенно слушают. Не раз бывало, что племя, чей поэт, в конце концов, проигрывал, молча отступало, не вступая в бой: какой смысл прибегать к мечам, если вас победила песня?
Великим событием в жизни пустыни являлся турнир поэтов. Победителю оказывались неслыханные почести. Его произведение, вышитое большими золотыми буквами на черном полотнище, вывешивалось над входом в храм богов.
Арабский поэт редко умеет читать и писать. Он по необходимости импровизирует. Его поэма, если она хороша, сразу овладевает вниманием слушателей. Чем быстрее он ее продекламирует, тем большей славой себя покроет. Престиж поэта играет в жизни пустыни основную роль. Никогда в ней не будет царствовать не имеющий дара красиво говорить. Лишь тот, кто держит народ под магией своего красноречия, осыпает противника язвительными насмешками, к месту исполняет хвалебную песню в честь своего племени, лишь тот может получить управление народом, которому поэзия заменяет газету, кино и книги. Бард, если к тому же он обладает качествами доблестного воина, может стать владыкой пустыни.
О чем же поет лирический поэт? О любви, о кровавой ненависти, о романтических сражениях, о племенной гордыне. Он описывает существование в пустыне, верблюда, коня. Но еще выше своего творчества, великолепного, специфические достоинства которого может оценить только араб, стоит поэт, окруженный ореолом романтических приключений, прекрасное воплощение бедуинского идеала.
Одним из самых знаменитых в древности был Амр ибн аль-Абда, по прозвищу Тарафа. Он жил во времена Сасанидов, при дворе царя Хирского. Воспевал любовь, вино и своего верблюда, которого любил больше всего на свете. Он был насмешником и любил пошутить, по очереди, над вином, женщинами, богами. Царь слушал его со снисходительной улыбкой. Но однажды Тарафа пошутил над самим царем. Улыбка исчезла; лицо монарха помрачнело, и он стал подумывать, какое наказание назначить за оскорбление величества. В конце концов подходящей карой для дерзкого поэта ему показалась лишь смерть. Но он не решался казнить любимца богов. Кровь поэта слишком ценна, чтобы проливать ее рукой палача. Сам царь никогда бы не осмелился публично огласить такой приговор. Он приказал позвать к нему Тарафу, передал ему письмо и сказал:
– Отнеси его моему наместнику в Бахрейне. Там тебя ждут большие почести и награда.
Поэт Тарафа не умел читать. Он взял письмо и отправился в путь через пустыню. По дороге он встретил знаменитого мудреца, настолько мудрого, что он знал грамоту. Ученый человек прочитал письмо, поскольку в те времена понятие тайны переписки не было известно.
– О, Тарафа! – воскликнул он. – Не езди в Бахрейн. Ведь что говорится в этом письме? В нем приказ наместнику закопать тебя живьем в наказание за насмешливую поэму. Разорви его и выбрось в реку.
И вот ответ поэта Тарафы:
Умение читать – великое искусство; великое искусство письмо.Позже поэмы Тарафы тоже прочтут, тоже запишут…Я не совершу такой ошибки! Нет, я никогда не уничтожу того, что написано!Лучше умереть!Он продолжил путь и принял ужасную смерть во имя искусства письма.
Еще более романтичной была жизнь поэта Антары ибн Хаддада из племени Аб. Его матерью была негритянка; поэтому только героические подвиги его отца могли доставить ему равенство с его белыми братьями. Несмотря ни на что, все белые племена не щадили своими насмешками сына черной рабыни. Но Антара любил повторять: «Моя душа похожа на тела моих белых товарищей; мое тело похоже на их души». Для тех, кто не понимал, он добавлял: «Рождение сделало меня благородным лишь наполовину; мой меч доставил мне остальное». Всю жизнь Антара сражался со своими противниками, распространял стихи как о врагах, так и о друзьях, создавая рифмы на спине своего белого верблюда. Арабы почитали его как поэта, но никогда не питали к черному сыну рабыни ни дружбы, ни любви.
Антара взял за правило дарить первому встречному, пусть даже незнакомцу, все, что тому понравилось; он не считал принадлежащим себе то, что добывал своим мечом. Арабы, не любившие его, решили, однако, за его храбрость, мудрость и щедрость дать ему имя Антара эль-Хаки, «счастливый». Он отказался. «У меня есть враг, – заявил он, – пока я не найду его и не убью, не могу называться счастливым». – «Так убей его поскорей, потому что нам не терпится приветствовать тебя как Антару Счастливого». Поиски врага затянулись. День и ночь Антара прочесывал пустыню, расспрашивая всех, кого встречал, моля богов помочь ему совершить месть. Но трусливый враг уклонялся от встречи. Тогда Антара дал ему прозвище «убегающее счастье». Наконец боги сжалились над поэтом: он увидел на горизонте своего врага. Антара вздрогнул от радости. «Наконец, – подумал он, – мое заветное желание осуществится» – и приготовился к поединку. Противник, со своей стороны, тоже узнал его и искал спасения в единственном средстве, имеющемся у трусов: в бегстве. Но верблюд Антары разрушил его расчеты. Враг уже настигнут, уже занесено над его головой копье Антары. В этот момент враг оборачивается и кричит: «О, Антара! Подари мне твое оружие!» Не в силах отказать в просьбе, Антара бросает свое оружие к ногам врага и уезжает, чтобы «убегающее счастье» не пронзило его выпрошенным у него копьем.
Узнав, что произошло, несколько бедуинов стали хвалить врага за то, что тот великодушно оставил Антару живым и невредимым. Но большинство ругали черного человека с белой душой. Однако, когда наступил священный месяц, арабские женщины выткали большое черное покрывало, на котором местные мудрецы написали золотыми буквами имя вежливого поэта Антары. И приказали воинам повесить этот трофей у входа в храм богов, перед священным камнем Каабой. Что же касается Антары, он называл сам себя безумцем, что на языке древних народов является синонимом Антара-поэт.
В пустыне рассказывали множество историй такого рода. Речь всегда шла о героических поэтах, сражающихся с миром, который они покоряли силой своих песен. Они символизировали арабские добродетели.
Но ни один из них не мог сравниться гениальностью с царским сыном Имру аль-Кайсом ибн Худжром. Его жизнь является цепью приключений. Отец изгнал его из-за легкомысленного нрава, и он ушел вместе с друзьями в пустыню. Там он пел свои поэмы и был любим женщинами. Но клан Бану Ассад убил его отца, и ни один из братьев не захотел за того отомстить. И вот Имру аль-Кайс, проклятый сын, решил посвятить свою жизнь мести за отца. Десять, двадцать лет он без устали носился по пустыне во всех направлениях, сражаясь с Бану Ассад, и, наконец, обосновался в крепости еврея Самуила, а позднее попал ко двору византийского императора. Там ему воздали большие почести и назначили наместником в Палестину. Предположительно, он умер в Ангоре, отравленный императором, чью племянницу соблазнил. О его жизни и жизни его верного друга Самуила создан целый цикл романтических легенд. В частности, рассказывают, что, когда Имру аль-Кайс укрылся в цитадели Аблак, владении Самуила, его самым ценным имуществом были пять панцирей, делавшие его неуязвимым. Когда он отправился в Византию, хирский царь повелел еврею Самуилу отдать ему доспехи Имру аль-Кайса. Самуил аль эль-Уаффа, верный дружбе, решительно отказался и после эпического сражения был предан мучительной смерти. И сегодня еще бедуины помнят Самуила и Имру аль-Кайса.
Имру аль-Кайс, Антара, Тарафа и многие другие рыцари-поэты стали героями арабской истории. В них воплощается старая романтическая Аравия бедуинов, шатры, каменные идолы и кровная месть. Аравия была бедна, презираема людьми, она представляла собой лишь пустыню, дикость, варварство. Никто над ней не сжалился, никто не принимал в расчет. Один только бедуин любил свою страну, как ребенок любит мать. Он любил благородные сражения в пустыне, состязания поэтов, их бесчисленные песни во время долгих переходов. Стоит ли удивляться, что, когда Аравии был ниспослан посланец Бога, многие увидели в нем поэта?
Вокруг Аравии
Ираклий вторгся в Персию с большим войском. Он разгромил юного короля Косдру и убил много людей. А кроме того, он взял пятьдесят тысяч пленных и освободил многих христиан.
Саксонская хроникаОколо 600 года нашей эры историю творили два могущественных государства, две великие державы – Персия и Византия. И та и другая имели богатое прошлое; оба постоянно находились в состоянии войны. Византия была Восточной Римской империей, наследницей римского величия и римского мира. Предшественницей Персии была империя Ахеменидов, некогда владычествовавшая над всей Азией, павшая под ударами меча великого македонянина, но после падения Рима вернувшаяся в ранг великих держав. Византия и Иран, Запад и Восток, христианство и культ огня: два мира, две культуры, две империи, противостоящие друг другу, совершенно чуждые одна другой. Мир между ними был невозможен.
Византия. Крепостные стены на Босфоре окружали ее дворцы и церкви. Но ее власть распространялась на всю Малую Азию, Сирию, Палестину, Египет, Северную Африку, греческие острова и Балканы. Византия была сильна, богата и горда; она была наследницей Рима. Правда, наследницей запоздавшей. В нее входили некогда побежденные народы, в ней царило римское право, и слово империи по-прежнему заставляло трепетать. Но сам император уже не был римлянином, императором былых времен. На берегах Босфора, за толстыми дворцовыми стенами лицо Рима было уже не тем. Вместе с новой религией установился и новый мир, не имевший ничего общего с Римом цезарей. «Я – римский император, повелитель римлян», – утверждал владыка Византии. Император без прошлого, правитель империи, лишенной древних корней. В Византии античный мир приобретал восточную окраску, и скоро римские формы скрылись под декором, незнакомым Западу.
Власть Византии распространялась на многие цивилизации. Малая Азия, Египет и Рим – все в равной мере простирались ниц перед ее троном. Троном крепким, на котором, однако, очень немногие занимавшие его могли усесться прочно. Византийцы называли Порфирогенитом каждого из тех редких императоров, чье восшествие на престол было совершенно законным[1]. Императорами по воле преторианской гвардии или народных масс становились представители самых разных народов и всех рас. Потому что набранная из чужаков гвардия и буйное население, жаждавшее зрелищ, возводили на восточно-римский трон новых государей.
Этот император обладал необычной властью. От Рима он унаследовал великое военное искусство. От восточного мира, своего раба, еще более важное искусство ядов, хитрости, лжи и предательства. Это наследие Византия использовала в политике. Яд, обман и предательство управляли Византией; грубые наемники защищали ее. Ибо ей было что защищать, а враги ее были сильны.
В Византии, центре христианства на Востоке, император был защитником христианской веры, Гроба Господня и чистоты веры. В Византии каждый знал, что такое ортодоксия, но понимал ее на свой манер. Империю расшатывали борьба и взаимная ненависть бесчисленных сект. Базары и площади становились аренами страстных дискуссий между сектами, как в наши дни между политическими партиями. Самый малограмотный купец владел целым набором ученых аргументов, чтобы обличить оппонента. Житель Востока охоч до споров. Но когда дискуссии заходили в тупик, в дело вступали более конкретные доводы – драки, бунты, убийства, грабежи. Еще больше споров на отвлеченные темы Восток любит свободно предаваться насилию.