Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

Четверг

Может быть, мы не заметили ту осень, которую любил Пушкин. Допустим, из-за ее застенчивой краткости в этом году.

А можно сказать категоричнее: такой осени не заслужили мы, вот Москва и не видела ее. Теперь уж не увидим – сразу, наверное, к «белым мухам» перейдем.

Факт налицо: не та осень! Всего лишь «облачная погода без прояснений», не более.

Только к утру перестал дождь.

Во дворе у серого четырехэтажного здания школы безлюдно – мокрые деревья да птичий крик…

Выбежали из этого здания два пацана без пальто. Поеживаясь и оглядываясь, закурили. Выступ небольшой каменной лестницы загораживает их от ветра и от возможных наблюдателей, но только с одной стороны.

А с противоположной – как раз идет человек. В очках. Сосредоточен на том, куда поставить ногу, чтобы не увязнуть в глине. В углу его рта – незажженная сигарета.

Мальчики нырнули обратно в помещение.

– Как думаешь, видел? – спросил один, щуплый, с мышиными зубками. Второй пожал плечами.

Потом тот человек вошел в вестибюль.

– Здрасте, Илья Семеныч, – сказали оба мальчугана. Щуплый счел нужным объяснить их отсутствие на уроке:

– Нас за нянечкой послали, а ее нету…

– А спички есть? – спросил мужчина, вытирая ноги.

– Спички? Не… Мы же не курим.

Мужчина прошел в учительскую раздевалку.

– Надо было дать, – сказал второй мальчишка. – Он нормально спросил, как человек.

Щуплый со знанием жизни возразил:

– А кто его знает? С одной стороны – человек, с другой стороны – учитель… Пошли.

Под потолком летает обезумевшая, взъерошенная ворона. От воплей, от протянутых к ней рук, от ужаса перед облавой она мечется, ударяясь о плафоны, тяжко машет старыми крыльями, пробует закрепиться на выступе классной доски, роняя перья… Там до нее легко дотянуться, и она перебирается выше, на портрет Ломоносова.

Молоденькая учительница английского языка ошеломлена и напугана ужасно. Сорвали урок!.. Совсем озверели от восторга, их теперь не унять, не перекричать… Весь авторитет – коту под хвост! Ее предупреждали: как начнешь – так и сложится на годы вперед… Проблема № 1 – правильно поставить себя, заявить определенный стиль отношений… Вот она и заявила!

– Швабру тащи, швабру!

– А почему она не каркает? Может, немая?

– Черевичкина, ты всегда завтраки таскаешь, давай сюда хлеб!

– Станет она есть, жди! Сперва пусть очухается!

– Наталья Сергеевна, а как по-английски ворона?

– Вспомнил про английский! Вот спасибо…

– Ну как, Наталья Сергеевна?

– A crow.

– Эй, кр-роу, крроу, кррроу!!!

– Тряпкой надо в нее! Дежурный, где тряпка?

– «Какие перышки! Какой носок! И верно, ангельский…»

– Ну знаешь классику, знаешь! Братцы, под лестницей белила стоят. Искупаем ее?

– Сдохнет.

– Крроу, крроу!

И все это выкрикивается почти одновременно, и в глазах Натальи Сергеевны рябит от этих вдохновенно-хулиганских, вспотевших, хохочущих лиц! Вот уже кто-то приволок швабру, отнимают ее друг у друга… Ворона сжимается, пятится, закрывая глаза…

– Хватит! Не смейте ее пугать, она живая! – вдруг кричит Наталья Сергеевна, которая другие совсем слова готовила: про потерянный человеческий облик, про вызов родителей, про строжайшие меры… У переростка Сыромятникова она силой отбирает швабру, сует ее девчонке:

– Дикари вы, да? Рита, унеси швабру!

Потом она встала на стул и в наступившей тишине потянулась к вороне:

– Не бойся, глупенькая. Ничего мы тебе не сделаем…

Восхищенно переглядываются ребята: новая англичаночка у них, оказывается, – что надо!

Одному из ребят возня с вороной наскучила. Это Генка Шестопал, парень с темными недобродушными глазами, с драмой короткого роста, со скандальной – заметим к слову – репутацией. Китель расстегнут, руки в карманах, движения какие-то нервно-пружинистые. Он вышел в пустой коридор вслед за девчонкой, которая вынесла туда швабру.

– Что бу-удет!.. – весело ужасаясь, сказала ему девочка про всю эту кутерьму.

Она была тоненькая, светлая, зеленоглазая, ее звали Рита Черкасова.

– А что будет? – меланхолически спросил Генка. – Будут метать икру, только и всего…

– А кто это сделал-то? Я и не заметила, откуда она вылетела.

– А зря. – Генка открыто разглядывал Риту. Другим девчонкам не под силу соперничать с ней, и она это знает, оттого и ведет себя с тем королевским достоинством, которому не приходится кричать о себе: имеющий глаза увидит и так…

– Зря не заметила. Ты член бюро, с тебя будут спрашивать…

Она дунула небрежно вверх, прогоняя падающую на глаза прядь волос, и хотела вернуться в класс, но Генка привалился спиной к двери.

– «Что за женщина, – тихонько пропел он, – увижу и неме-е-ею… Оттого-то, понимаешь, не гляжу…»

– Пусти, ну!

– Если это дело будет разбираться в верхах, – проговорил Генка бесстрастно, – можешь сказать, что ворону принес я.

– Ты?! Очень мило с твоей стороны, – поразилась она. – Я жутко запустила английский, два раза отказывалась, а сегодня погорела бы точно.

– А моя ворона умница, она это учла, – глядя в потолок, намекнул Генка. – Ну ладно, иди, а то телохранитель твой заволнуется. – Это он произнес уже другим тоном, едким и мрачным.

– Из-за тебя? – Она смерила его взглядом и вернулась в класс. Генка вздохнул и пошел за ней.

…Наталья Сергеевна, все еще стоя на стуле, подумала вслух:

– Так она не пойдет на руки. Надо хлеба на книжку… Есть хлеб?

– А как же! Черевичкина! – Это крикнул Костя Батищев, красивый парень в таких джинсах, какие в конце шестидесятых могли достать и натянуть на себя немногие… Это его Генка назвал телохранителем Риты, и она действительно немедля оказалась рядом с ним. Они и за партой сидели вместе. И вообще их роман законным образом цвел на глазах у всех.

Пышнотелая Черевичкина давно держала наготове полиэтиленовый мешочек с бутербродами. Не вынимая их оттуда, она отщипнула немножко.

– Вороне Главжиртрест послал кусочек сыра, – продекламировал Михейцев, большой энтузиаст нынешнего переполоха. Он вырвал у нее мешочек. – Не жмотничай, тебе фигуру надо беречь…

Класс продолжал ходить ходуном.

По коридору шагал Илья Семенович Мельников, учитель истории, – это его мы видели, когда он входил в школу. Худощавый лобастый человек. Сорок пять ему? Сорок восемь? Серебряный чубчик. Иронический рот и близорукость придают его облику некоторую надменность. Но стоит ему снять очки – выражение глаз станет беззащитным. Он чем-то на Грибоедова похож.

Мельникова остановил шум за дверью девятого «В». Пришлось заглянуть: с нового учебного года он был здесь классным руководителем.

То, что он увидел, было настоящим ЧП: класс радостно сходил с ума; учительница, явно забывшись, стояла на стуле; кольцом окружали ее ребята, ни один не сидел за партой; все шесть плафонов на потолке угрожающе раскачивались; спасибо, что не все шесть – на полную амплитуду!

Мельников распахнул дверь и ждал не двигаясь. Просто глядел и вникал. Они застыли на местах. Мальчишки прекратили жевать конфискованные у Черевичкиной бутерброды.

Опустив голову, закрыв щеки и уши обеими руками, умирала от стыда и страха Наталья Сергеевна. Она даже со стула забыла слезть, до того оцепенела.

Мельников понял, что взрослых здесь не двое, как могло показаться, а он один.

Оглядываясь на него, ребята побрели к своим партам. Наталья Сергеевна, неловко натягивая подол, слезла со стула. Только теперь, когда все расступились, Мельников увидел ворону. Она, словно специально, чтобы обратить на себя его внимание, покинула ломоносовский портрет и села на шкаф для наглядных пособий. Многие прыснули.

– Илья Семенович, понимаете… – краснея, начала Наталья Сергеевна, – я давала на доске новую лексику, было все хорошо, тихо… И вдруг – летит… Я не выяснила, кто ее принес, или, может быть, она сама…

– Сама, сама, что за вопрос! Погреться, – насмешливо перебил Мельников, глянув на закрытые окна. – А зачем передо мной оправдываться? Класс на редкость активен, у вас с ним полный контакт, всем весело, – зачем же я буду вмешиваться? Я не буду. – Он повернулся и вышел.

В классе приглушенно засмеялись, потом притихли – кто затаил азартное любопытство (теперь-то что она будет делать?!), кто – сочувствие (зря мы ее подставили… все-таки совсем еще девчонка).

– А правда, что вы у него учились? – спросил Генка, с интересом наблюдавший за ней.

Ответа не последовало. Прикусив губу, постояла в растерянности Наталья Сергеевна и вдруг выбежала вслед за Мельниковым. Догнала его в пустом коридоре.

– Илья Семенович!

– Да? – Он остановился.

– Зачем вы так? Илья Семеныч? Да, я виновата, я не справляюсь еще… Но вы могли бы помочь…

– В чем же? Если вам нужна их любовь – тогда дело в шляпе: они, похоже, без ума от вас… А если авторитет…

– А вам теперь любовь не нужна?

Мельников усмехнулся:

– Любовь зла. Не позволяйте им садиться себе на голову, дистанцию держите, дистанцию! Чтобы не плакать потом… А помочь не сумею: никогда не ловил ворон!

Почему у нее горят щеки под его взглядом? Почему она поворачивается, как солдатик, и почти бежит, чувствуя этот взгляд спиной?

В классе она, конечно, застала все то же бузотерство вокруг вороны. И – принялась держать дистанцию…

С такой холодной угрозой она им сказала: «Silence! Take your places», что сели они сразу и молча уставились на нее с опасливым ожиданием. Она подошла к окну, открыла первую раму… Немного замешкалась, открывая вторую: шпингалет не поддавался.

– Выбросит! – вслух догадалась Рита Черкасова.

– Вспугнуть бы… – прошептал мечтательно чернявый Михейцев.

Англичанка стояла спиной: надо было успеть, пока она не обернулась. И, прицелившись, Костя Батищев сильно и точно запустил в ворону тряпкой. Но слишком сильно и слишком точно – так, что даже ахнули: мокрая и оттого тяжелая тряпка накрыла птицу, сбила ее и только упростила учительнице дело. Она взяла этот трепыхающийся ком – и выкинула.

Стало очень тихо. Наталья Сергеевна захлопнула окно и стала быстро-быстро перебирать и перелистывать на столе свои записи…

– А мне мама говорила, что птичек убивать нехорошо, – меланхолически сказал переросток Сыромятников.

– Без суда и следствия, – добавил Михейцев.

Не очень послушной рукой Наташа стала выписывать на доске лексику к новому тексту. Но класс не унимался.

– Наталья Сергеевна, ведь четвертый же этаж! В тряпке! Зачем вы так, Наталья Сергеевна! – волновались девочки.

Напрасно она пыталась вернуться к английскому, напрасно стучала по столу и повторяла:

– Stop talking! Silence, please![1] – (Чужой язык раздражал их, пока не выяснили кое-чего на своем.)

Генка, ни слова не говоря, сердито-серьезно следил за событиями. Зато острил, розовый от злости и возбуждения, его соперник Костя Батищев:

– Гражданская панихида объявляется открытой… Покойница отдала жизнь делу народного образования.

– Батищев, shut up![2] – грозно сказала учительница.

– А может, не разбилась? – предположил кто-то. – Я сбегаю погляжу, можно, Наталья Сергеевна? Я мигом, – вызвался Сыромятников и уже встал и пошел. – Я даже принести могу – живую или дохлую, хотите?

Наташа схватила его за рукав:

– Вернись!

– Ты не сюда, ты Илье Семеновичу принеси, – медленно, отчетливо произнесла Рита. – Пусть он видит, какие жертвы для него делаются…

Это оскорбило Наталью Сергеевну до слез, она задохнулась и скомандовала на двух языках:

– Черкасова, go out! Выйди вон!

Рита дунула вверх, прогоняя падающую на глаза прядь, переглянулась с Костей и неторопливо, с улыбкой, ушла.

Сыромятников – вслед за ней.

– Интересно, за что вы ее? – сузил глаза Костя. – Ребятки, нам подменили учительницу! У нас была чудесная веселая девушка…

– Батищев, go out! Я вам не девушка! – выпалила Наталья Сергеевна под хохот мужской половины класса.

– Ну все равно – женщина, я извиняюсь, – широко улыбаясь, продолжал Костя. – И вдруг – Аракчеев в юбке.

– Думайте что хотите, но там, за дверью… Be quick!

В знак протеста мальчишки застучали ногами, загудели… У двери Костя посулил сострадательным тоном:

– Так вы скоро одна останетесь…

– Пожалуйста. Я никого не держу! – окончательно сорвалась учительница, бледная, как стенка, и отвернулась к доске, чтобы выписать там остаток новых слов…

Поднялся и пошел к двери Михейцев. И его сосед. И в солидарном молчании поднялось полкласса… а затем и весь класс. Уходя, Генка сказал:

– «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове…»

…Потемнело в глазах Натальи Сергеевны. Только слух различал, как еще одна группа встает, еще ряд пустеет… Когда она открыла глаза, в классе сидела только одна перепуганная толстая Черевичкина. Ужаснулась Наташа и снова закрыла глаза.

Уроки кончились, школа работала в тот год в одну смену. Жизнь, правда, превращала эту одну – минимум в полторы. Вот гнется над тетрадками словесница Светлана Михайловна, гуляет по страницам ее толстый синий карандаш. И это, считайте, покой еще, почти досуг… Вот она подняла голову, недоуменно прислушалась: музыка… Прекрасная и печальная музыка, совсем необычная для этих стен.

Светлана Михайловна заложила тетрадку карандашом и встала, любопытство повело ее наверх, в актовый зал… Она тихонько входит. В зале свет не горит и пусто. Нужно сперва освоиться с полумраком, чтобы увидеть: на сцене у рояля сидит Мельников и играет пустым стульям. При чахлом свете заоконного фонаря ему клавиатуры не видно наверняка – и не надо, выходит? Пальцы его сами знают все наизусть?

– Так вот кто этот таинственный романтик! – бархатисто засмеялась Светлана Михайловна.

Мельников вздрогнул, убрал руки с клавиш.

– Да нет, вы играйте, играйте, я с удовольствием вас послушаю. Я только мрака не люблю, я включу? – И зажглись все плафоны. – Вот! Совсем другое настроение… Это вы играли какую вещь?

Мельников вздохнул, но ответил:

– «Одинокий путешественник» Грига.

Помолчали.

– Да… – теперь уже вздохнула Светлана Михайловна. – Настоящую музыку понимают немногие…

Она сделала паузу, ожидая, что он подхватит ее мысль, но Мельников молчал, только пальцы его изредка задевали клавиши… Продолжить пришлось самой Светлане Михайловне:

– Я всегда твержу: нельзя нам замыкаться в скорлупе предмета. Надо брать шире, верно? Черпать и рядом, и подальше, и где только возможно! Всесторонне. И тогда личная жизнь у многих могла бы быть богаче… Если подумать хорошенько.

Мельников согласился вежливо:

– Если подумать – конечно.

– А кстати, почему вы не спешите домой? Не тянет?

Вопрос был задан значительно, но Мельников его упростил:

– Дождь.

– Дождь? – переспросила она недоверчиво. – Ну да, конечно.

Разговор клеился плохо.

– «В нашем городе дождь…» – негромко пропела Светлана Михайловна, умудренно, с печальной лаской глядя на Мельникова. – «Он идет днем и ночью…»

Одним пальцем он подыграл ей мелодию.

– «Слов моих ты не ждешь… Ла-ла-ла-ла…»

Вдруг все плафоны погасли. Мимо застекленной двери, за которой оставался последний из нормальных источников света, прошла нянечка с ведром. Возможно, это был с ее стороны намек: закругляйтесь, мол, с вашей лирикой…

– Я ведь пела когда-то, – поспешила заговорить Светлана Михайловна. – Было такое хобби! Когда я еще в Пензе работала, меня там, представьте, для областного радио записывали: «Забытые романсы»… И четырежды дали в эфир! Где-то и теперь та бобина пылится.

– Вот бы послушать, – сказал Мельников.

– Вы правда хотите? – встрепенулась Светлана Михайловна.

– А что? Допустим, на большой перемене? Школьный радиоузел не балует же нас ничем человеческим – а тут всех разом приобщил бы к романсам! Питательно же!

Это он пошутил? Холодновато как-то. А может, и едко. Впрочем, она перестала понимать все его шуточки – безобидные они или обидные? Вот и сейчас, не разобрав толком, ужалил он ее или ободрить хотел, – потускнела Светлана Михайловна, сникла. От самой головоломки этой. Затем, преодолев минутную слабость, потребовала:

– Дайте мне сигарету.

Мельников дал сигарету, дал прикурить и спустился в зал. Сел там на один из стульев. Теперь они были разделены значительным пространством.

Светлана Михайловна жадно затянулась и затем спокойно через весь зал сказала:

– Зря злитесь, зря расстраиваетесь… И зря играете «Одинокого пешехода».

– Путешественника, – поправил он. И зачем-то перевел на английский: – «Alone traveller».

– Вот-вот, – подхватила Светлана Михайловна. – Ничего ей не будет. Ее простят – и дирекция, и вы в первую очередь. Она же девочка, только начинает. Это мы с вами ничего не можем себе простить и позволить…

Закрыв глаза, Мельников откинулся на спинку стула.

Шумел за окнами дождь.

Светлана Михайловна подошла к Мельникову.

– Что с вами? – спросила она, страстно желая понять. – Почему вы стали таким?

– Каким? – Мельников спросил, не открывая глаз.

– Другим!

Он вдруг подмигнул ей и прочитал:

Как просто сказано, обратите внимание… как спокойно… И – навсегда.

– Еще бы, – осторожно поддержала Светлана Михайловна. – Классик.

– Кто?

Глаза ее устремились вверх, на лбу собралась гармошка морщин – ни дать ни взять, школьница у доски.

– Похоже на Некрасова. Нет?

Он покачал головой. Ему нравилось играть с ней, с учительницей литературы, в такие изнурительные для нее викторины.

– Тю… Не Тютчев?

– Холодно.

– Фет?

– Холодно. Это не из школьной программы.

– Сдаюсь…

– Баратынский.

– Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов, – раздражилась вдруг Светлана Михайловна. – Баратынский!

– А его уже перевели, вы не слышали разве?

Она смотрела озадаченно.

– Перевели недавно, да. В первостепенные.

За что он ей мстит? За что?! И она сказала, платя ему той же монетой:

– Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм! А вы ведь историк… Вам это неудобно с политической даже точки зрения.

Вот этого ей говорить не стоило! Мельников едко усмехнулся и отрезал:

– Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Так что политически тут все в порядке…

Он поднялся, чужой, холодно поблескивающий стеклами очков, в черном пальто, накинутом на плечи…

Она поняла, что его уже не вернешь, и мстительно спросила вслед:

– Вас, очевидно, заждалась ваша мама?

– Очевидно. До свидания.

Хлопнула дверь.

Сидит Светлана Михайловна в полутемном зале одна, слушает гулкие шаги, которые все дальше, все тише.

Черт бы подрал его с этими шуточками! Учитель не имеет права на них! Учитель – это же ясность сама, ему противопоказана двусмысленность… Разве не так?

Они встретились в булочной – учитель и ученик.

– Пять восемьдесят – в кондитерский, – сказал ученик кассирше. Он был интеллигентный, симпатичный – и почти совсем сухой, в то время как на улице наяривал ливень, отвесный, как стена.

– Двадцать две – хлеб, – сказал Мельников.

И тут парень, отошедший с чеком, заметил его:

– Илья Семенович!

– Виноват…

Дождь сделал непрозрачными мельниковские очки.

Пришлось их снять.

– Боря Рудницкий, если не ошибаюсь?

– Так точно! Вот это встреча!..

Дальнейшее происходило в кабине серой «Волги». Борис сидел с шофером, Мельников – сзади, засовывая хлеб в портфель.

– Ну вот… так-то веселей, чем мокнуть. Приказывайте, Илья Семенович, куда вам?

– Хотелось бы домой, на старый Арбат, там переулок…

– Отлично. Толик, слыхал? – обратился Борис к шоферу; тот кивнул и дал газ. – Все там же живете, все там же работаете… – с тепловатой грустью не то спросил Мельникова, не то констатировал Борис.

– Да. Боря, а что означает сия машина? – В тоне Мельникова благожелательное удивление.

– Как что? – засмеялся Борис. – Простую вещь означает: что в моем департаменте о ценных кадрах заботятся лучше, чем у вас… Мне, например, уже тогда было обидно, что такой человек, как вы, распыляет себя в средней школе… месит грязь, рискует в гололед… Не только несправедливо, но и нерентабельно для общества! С гораздо более высоким КПД вас можно использовать…

Борис говорил это с тем особым дальновидным юмором, который амортизирует резкость любых суждений и не позволяет придраться к ним…

– Расскажи о себе, – переключил его Мельников.

– А что я? Я в порядке, Илья Семенович, жалоб нет.

– Женат?

– Свободен. – Юмор Бориса утратил долю своей естественности. – Да, кстати, ведь там у вас обосновалась одна наша общая знакомая?.. Как она?

– Рано судить, – с заминкой ответил Мельников. – Есть свои трудности, но у кого их нет?

– Так ведь она обожает их, трудности! Настолько, что создает их искусственно. Себе-то ладно, это дело вкуса, но другим она их тоже создает…

Помолчали. Мельникову хотелось спросить, что значат эти слова, но его что-то удерживало.

Вдруг, разом потеряв свой «амортизирующий» юмор, бывший ученик повернулся к Мельникову и жарко заговорил:

– Ну ладно: вам я скажу, вам это даже надо знать! Представьте себе невесту, которая буквально у входа в загс бормочет: «Прости меня», швыряет цветы и бежит от тебя! Бежит, как черт от ладана… Красиво? Мало того, что меня опозорили, мало того, что у моего отца был сердечный приступ, так еще сорвалась моя командировка в Англию. На год командировочка! Сами знаете, как они любят посылать неженатых! Да еще в страны НАТО! Про свои чувства я уж и не говорю…

Летели в окнах дрожащие, обгоняющие друг друга огни… Чтобы закруглить эту тему без надсады и зла, Борис сказал:

– А вообще-то все к лучшему. Знаете такую песенку:

Огни, огни… Лиц мы не видим.

– Или я не прав?

– Прав, Боря, прав… Здесь можно остановить?

– Так ведь еще не ваш переулок… я ж помню его!

– А не важно, я дворами – короче… Спасибо. Мне еще в аптеку…

– А вот и она, – сказал шофер Толик.

– Благодарю… Прав ты, Боря, в том, что мой КПД – он и впрямь мог быть существенно выше…

Хлопнула дверца.

«Волга» сначала медленно, словно недоумевая, сопровождала Мельникова, идущего по тротуару, а затем рванула вперед.

Он ел без всякого интереса к пище, наугад тыкая вилкой и глядя в «Известия».

Его мать – старуха строгая, с породистым одутловатым лицом и умными глазами – сидела в кресле и смотрела, как он ест. Вздрагивающей ладонью она поглаживала по голове бронзовый бюстик какого-то древнего грека – Демосфена? Демокрита? Геродота? – словом, кого-то из них.

– Кто-нибудь звонил? – поинтересовался Мельников.

– Звонили… – Полина Андреевна не оживилась от вопроса.

– Кто же?

– Зрители.

– Кто-кто? – переспросил Мельников.

– Зрители кинотеатра «Художественный» – терпеливо объяснила мать. – Спрашивали, что идет, когда идет, когда бронь будут давать… У них 291–96, а у нас 241–96… вот и сцепились.

– Ну, это поправимо.

– А зачем поправлять? Не надо! Человеческие голоса услышу, сама язык развяжу… а то я уж людскую речь стала забывать!

Мельников засмеялся, покрутил головой:

– Мама! А если баню начнут спрашивать? Или Святейший Синод?

Старуха, не обратив внимания на эту издевку (над кем и над чем, спрашивается?), продолжала свое:

– Тебе не повезло. Тебе очень не повезло: в свои семьдесят шесть лет твоя мать еще не онемела… Она еще, старая грымза, хочет новости знать – о том о сем… Вот ведь незадача! Ей интересно, о чем сын думает, как работа у него, как дети слушаются… С ней бы, с чертовой перечницей, поговорить полчаса – так ей бы на неделю хватило… всё-ё бы жевала…

– Мама, но там не театр, там обычные будни. Я не знаю, что рассказывать, ей-богу… – Он честно попытался вспомнить. – Говорил я тебе, что к нам пришла работать Горелова? Моя ученица, помнишь, нет? Наташа Горелова, выпуск семилетней давности… Бывала она здесь…