Философия смерти: опыт религиозной метафизики

1 

Введение

Ознакомившись с моими статьями, которые я когда-то направлял в редакции ведущих философских журналов, признанные в нашей стране философы сетуют: в целом хорошо, даже очень интересно, но это все теология! Примерно тоже самое я слышу и от богословов: да, не по адресу – это философия! Не удается мне прибиться к одному берегу, да и только… Вот и сейчас, приступая к написанию, я размышляю к какой же области знания мне следует отнести эти мои рассуждения? К философии или к религии?

Что бы с первых строк читатель мог почувствовать вектор моих размышлений, хочется сразу же признаться: все, что попытаюсь изложить ниже, считаю относящимся равно и к философии, и к области Богопознания. Некоторые уверены, что между философией и богословием пролегают принципиальные различия.

Некий мудрец века давнишнего посетил однажды авву Зенона.

– Отче, – спросил он, – можешь ли ты сказать мне, что такое философ?

– Философ – это слепец, который ищет в темной комнате черную кошку, когда ее там нет, – отвечал старец.

– А кто же тогда богослов?

– Богослов это то же самое, но иногда он находит кошку…

Думается, что все же и философы частенько черную кошку находят и богословы, бывает плутают по темной комнате всю жизнь. Так, что счет один один.

Параллельно с этим, существует и принципиальное различие между Богопознанием и теологией. По справедливому замечанию Т. В. Литвин «теология – это гуманитарная наука, такая же как и философия, то есть имеющая свою историю и историческое обоснование». Но Богопознание имеет обоснование в Откровении и святоотеческом наследии, а не в истории науки.

Жизнь же наша устроена так, что мы можем определить ряд вопросов или феноменов имеющих частично философское, частично богословское обоснование. Следовательно и подход к их осмыслению должен быть либо смешанным, либо последовательным, либо … иным. Исходя из этого, как мне представляется мои рассуждения не относятся ни к теологии, ни к Богословию, ни к религиозной философии и, тем более, к философии религии. Современное определение понятия религиозной философии было дано Ю. В. Стрижовой: «религиозная философия – это свободное философствование с религиозных позиций, от философии оно отличается религиозными позициями философов, а от богословия – большей свободой от этих позиций». Религиозная философия – это философствование теолога. Как, например, философствовал Владимир Соловьев или отец Павел Флоренский. Однако в своем естественном развитии, философия, скорее, есть анти-Богословие и их совмещение в качестве религиозной философии, является достаточно искусственным. Философия как «любовь к мудрствованию» есть продукт деятельности человеческого сознания, Богословие же есть мистически-научная трансляция «подсказок и наставлений» Божественного Сознания, где человеческий интеллект является лишь переводчиком на понятный язык. В своих исследованиях я стараюсь, по мере сил, не придерживаться какой-либо существующей, разработанной предшественниками доктрины, тем более догматов той или иной конфессии. Но справедливо, что и «философией в чистом виде», т.е. свободной от религиозно-культурного наследия человечества тоже не могу считать свои выводы. Поэтому, то направление в русле которого я пытаюсь выстраивать свои размышления я мог бы назвать религиозной метафизикой, т.е. прежде всего я исследую законы бытия и его начала (а в данном случае и конца), но, при этом, не отвергая и религиозные постулаты, ибо человеческое мне также интересно, как «голая» теория.

Мои рассуждения сегодня будут касаться настолько человеческого, что этого-то уж никак нельзя у каждого из нас и отнять – разговор пойдет о смерти. Итак, приступим!

2 

Онтология смерти

Щурясь на малоразборчивые корявые строчки, Понтий Пилат прочел: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…» Смерть в этих строках мыслится как рядовое явление сравнимое с вкушением пищи, пищи необычной, но в процессе обычной для человека ситуации – удовлетворения чувства голода. Поэтому ее, смерти, как нечто особенного и не находит «ученик» странствующего философа Иешуа. Такое, высказанное умирающим Булгаковым, отношение к смерти было достаточно распространено в начале двадцатого столетия. Как подтверждает К. Г. Исупов «фактичность смерти девальвируется непризнанием за ней объектного статуса. Она живет в истории мысли как квазиобъектный фантом, о котором, по сути, и сказать нечего, коль скоро нет самой сути смерти: она существенна в бытии, но бытийной сущностью не обладает». Сложно говорить о том, о чем «и сказать нечего, коль скоро нет самой сути», но мы попробуем порассуждать об этом «фантоме».

Прежде всего, необходимо признать, что онтологичность сущности смерти для многих мыслителей ограничивается рамками ее объективности. Смерть мыслится как чисто физический процесс. По мнению представителей биологии и медицины, смерть – это наступающее после прекращения сердечной деятельности и дыхания наступление необратимых изменений в высших отделах центральной нервной системы. Определенные физические, химические и электрохимические изменения в организме человека – вот одно из самых распространенных представлений о смерти. Иными словами – это биологический процесс, который рано или поздно, возникнет в любом живом организме. Смерть человека, при таком взгляде ни чем не отлична от смерти собаки или, срубленной к Новому Году елки.

Но важнее другое. Смерть, как можно понять из данного воззрения – это длительность. А, следовательно, человек сам или с помощью кого-то еще может вмешаться в этот процесс и, либо «прогнать» смерть, либо проиграть с ней схватку.

На этом построена медицина. Это находит свое отображение и у философов, придерживающихся натуралистического взгляда. Современная нам, европейская и американская философия видит в смерти лишь внешнюю объективность, факт, и основывается на подходе, высказанном еще Аристотелем: «форма есть «естьность» всякой физической вещи, т. е. является сущностью вещи, а потому она есть субстанция в полном смысле слова». Иными словами «естьность» смерти в факте ее установления врачом. Это мыслится как аксиома.

По мнению S. Luper, смерть «может мыслиться как процесс, в ходе которого жизненные функции организма утрачивают функцию. Расширено, смерть может мыслиться как маркер по крайней мере одного из трех состояний: окончание вышеописанных процессов, точка, в которой данные процессы оканчиваются, превращаясь в безжизненные, либо точка, в которой системы живого организма прекращают свое интеграционное функционирование».

Хорошо видно, что биологический подход, основывается на данных естественных наук, но с философской точки зрения имеет существенную слабость. В общетеоретическом аспекте прикладные науки, в данном случае, являются основанием для философии, а не наоборот. С практической же стороны, несомненно, что подавляющее большинство населения планеты не представляют себе, как протекают «жизненные функции» собственного или чужого организма. Исключение составляют биологи и врачи. Но каждый человек имеет свое представление о смерти, и она для каждого не сводится к изменению физиологии.

В фильме Павла Лунгина «Остров» старец Анатолий перед своей кончиной произносит: «Умирать не страшно… Страшно пред Богом предстать…» Ему не понятно, и поэтому и неинтересно, как будут заканчивать свое физиологические процессы его собственного организма, его интересует и страшит последствие.

Определившись с сущностью, как физическим процессом и отталкиваясь от того, что физические процессы мало интересуют философов, внимание некоторых современных мыслителей обращается к проблемам, находящимся около самого феномена смерти. К темам, представляющим интерес для современных мыслителей можно отнести осмысление психологии убийств и суицида, проблемы абортов и эвтаназии, влияние погребальных обрядов на экономику семьи и общества, и иные вопросы, косвенно связанные со смертью.

Таким образом, онтология смерти просто выбрасывается за борт философского осмысления.

Иные современные философы, например, T. Nagel и B. Williams, следуя философии Эпикура, выдвинули термин «deprivation account». Данный термин можно перевести как «утрата оценки», то что происходит в сознании индивида при смерти: умерший не в состоянии оценить свои болевые и психологические переживания во время смерти, а следовательно смерть и не представляет собой феномен, поддающийся оценке в категориях хорошо/плохо. По рассуждениям мыслителей, для субъекта его собственная смерть оказывается безразличной. Таким образом, смерть есть лишь физический процесс противоположный жизни, как физическому существованию. Но, при этом, смерть есть процесс, и в этом сторонники этой теории согласны с представителями биологического подхода, и что-то субъект все же чувствует и переживает в этот временной промежуток, но поскольку он после не может ретроспективно оценивать данное состояние, то… «deprivation account».

Но, если для самого умирающего смерть не несет активной аксиологической нагрузки, то для социума категории хорошо/плохо продолжают еще как работать. И, например, аборт, если следовать логике сторонников «deprivation account», не может расцениваться как нежелательное явление, лишь на том основании, что целью этого действия является смерть (человеческого плода). Ведь умерший плод не предъявляет потом обществу претензии в категориях хорошо/плохо. Желательным или нежелательным он может расцениваться в рамках, действующих на данный исторический период аксиологических тенденций конкретной человеческой культуры. Общество в некоторых случаях осуждает, а в некоторых и поощряет аборт, который расценивается в последнем случае лишь как поступок выбора свободной женщины, как проявление ее гражданских прав, а не действие, приводящее к смерти. Схожее отношение в современном западном обществе и к убийству других людей или, например, к эвтаназии. Если при эвтаназии были соблюдены все установленные законом юридические процедуры, то данное действие, в наши дни в некоторых странах признается желательным и обоснованным. Например, в Великобритании маленький мальчик по имени Чарли Гард страдал редким генетическим заболеванием. Лечение, которое проводили английские врачи оказалось неэффективным и «специалисты из больницы Грэйт-Осмонд-Стрит посчитали, что необходимо отключить ребенка от систем жизнеобеспечения и оказать паллиативную помощь, чтобы Чарли «достойно умер». Однако его родители решили поискать иные центры лечения своего ребенка. Американские медики откликнулись на их просьбу и готовы были принять ребенка, с целью провести курс экспериментальной терапии, которая имела положительные результаты в случаях с другими маленькими пациентами и помогла облегчить симптомы заболевания. Благотворители собрали более миллиона фунтов стерлингов для оплаты лечения Чарли в США. Однако, не тут-то было: госпиталь Грэйт-Осмонд-Стрит отказался отдать мальчика родителям и обратился в суд, чтобы тот решил судьбу ребенка. Все судебные инстанции, включая Европейский суд по правам человека, вынесли ребенку смертный приговор, не вняли мольбам родителей сохранить ему шанс на жизнь». Надо отметить, что все время, пока дела рассматривались в разных судебных инстанциях, приговоренный к смерти ребенок «ждал» окончательного вердикта юристов.

Мы, философствуя себе понемногу, можем задать вопрос: был маленький Чарли жив во время принятия решения врачами Грэйт-Осмонд-Стрит или он уже был мертв? За жизнь живого ребенка врачи были обязаны бороться, но лечение было прекращено. Следовательно он уже умер, но родители этого не осознавали и считали его живым, тогда почему был поставлен вопрос о паллиативной помощи? Представим себе, что родители несчастного малыша поверили бы докторам и приняли бы их вердикт, тогда можно было бы с уверенностью утверждать, что смерть в данном случае наступила, несмотря на продолжающиеся физиологические процессы. Еще одно подтверждение того, что смерть – это длительность и в ее поле существует свобода и законность?

В рамках философии «deprivation account» смерть теряет себя даже как «квазиобъектный фантом», свое биологическое выражение и становится не-смертью, приобретая юридическое, культурное или логическое наполнение, не связанное с переходом из жизни в не-жизнь.

Если взглянуть на феномен смерти метафизически, то можно предположить, что смерть является пределом личностного бытия, процессом перехода из бытия в небытие. Смерть имеет начало в бытии и окончание где-то в небытии. Или возможно, что и продолжение, стремящееся в бесконечность в небытии? Небытие невозможно исследовать научными методами и невозможно «научно» доказать его отсутствие. Небытие можно только мыслить. Или, например, в него можно верить. Если смерть это процесс, имеющий временную составляющую, то, следовательно небытие, равно как и бытие также имеет свою сущность. Поэтому признаваемое религиозной философией продолжение жизни в бесконечности есть признание того же существования, того же бытия, обладающего «бытийной сущностью».

Понятие смерти несет в себе яркое эмоциональное наполнение. Большинство людей при слове смерть испытывают чувство страха, подобно Принцессе из сказки Шварца (а вслед за ней и мы, читатели…): «смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хочется говорить».

Смерть субъективна, ибо каждый человек так или иначе мыслит о смерти и сущностью смерти в этом случае является представление (во многом разнящееся, но объективно представленное в культуре) человека о ней. Также можно вспомнить и то, что бытие, начиная еще с античного Парменида, определяется как постижимое «только лишь на пути разума, а не на пути чувств». Не столько пугает бытийность смерти, сколько наше бытие в смерти. И осмысление этого бытия субъектом не зависит в полной мере от самого субъекта.

Для субъекта страх смерти вырастает из ожидания физических страданий, из осознания предстоящей утраты (общения с близкими и друзьями, потребления благ современного общества и т.п.) и, даже, из эгоистичного признания того, что окружающие продолжат пользоваться благами современного уклада жизни и будущих благ, еще более развитого общества. Смерть таким образом есть утрата потребления. В наши дни, когда жизнь вокруг стремительно изменяется человеку чаще досадно, что смерть лишит его возможности наблюдать и даже принимать участие во все новых и новых изменениях. Аннулируется его «билет» на Всемирное Представление Жизни, но более досадно то, что у окружающих его людей билеты остаются действительными…

Умирающий человек становится злым. Это отмечает и Кюблер-Рос: «когда пациент уже не в силах отрицать очевидное, его начинают переполнять ярость, раздражение, зависть и негодование. Возмущение распространяется во всех направлениях и временами выплескивается на окружающих совершенно неожиданно».

В основе этого процесса лежит наше Эго. Эгоизм в той или иной степени присущ, по-видимому, каждому из нас, но люди более других подверженные эгоизму страдают при смерти сильнее. Эго не может смириться с потерей того, что остается у соседа или родственника. Смерть – это вопль бессильного человеческого Эго. Но потребление у каждого из нас разное и кому-то, может статься, и терять-то нечего, однако и в данном случае смерть также страшна и нежеланна, как и у «важных» потребителей.

Современная медицина, развивая паллиативную помощь научилась уверенно купировать подобные состояния и «облегчать» участь своих пациентов.

Э. Кюблер-Росс, изучавшая длительное время психологию тяжелобольных людей отметила: «Подсознание не в силах представить себе прекращение собственного существования, оно уверено в бессмертии своей личности, но без труда мирится с гибелью соседа. Мы пытаемся подавить тревогу, которую пробуждает в нас вид обреченного человека или больного в критическом состоянии. Наше подсознание считает собственную смерть совершенно невозможной. Оно, подсознание, просто не в силах представить себе прекращение своего существования на земле». Все люди, узнавшие о приближении финала своего пребывания в этом мире, по замечанию Кюблер-Росс демонстрируют схожее поведение, начинающееся с отрицания. «Большинство (смертельно больных людей) признавалось, что их первой реакцией на известие о смертельной болезни были слова: «Нет, только не я, не может быть!».

В данном, достаточно распространенном взгляде, смерть представляет собой противоречие между человеческим Я и окружающим его миром. Внешние сигналы, поступающие к субъекту, говорят о конечности личностного бытия, а сигналы, исходящие из подсознания собственного Я говорят о бесконечности этого бытия.

Смерть представляется как дизъюнкция двух утверждений: «Я бессмертен» и «Я смертен, как и сосед, похороненный третьего дня». Таким образом смерть выступает как не имеющий бытия феномен, а всего лишь логическое умозаключение. И человек в равной степени может принять ту или иную сторону, признать смерть или надеяться на бессмертие, сводя проблему лишь к особенностям индивидуального мнения. Как отношение своего рассудка к своей памяти, как личную особенность. Положив на весы рассуждений утверждения «Я бессмертен» и «Я смертен, как и сосед, похороненный третьего дня», человек рано или поздно склоняется к принятию первого.

В этом находится основание распространенной обыденной религиозности, которая захватывает под финал жизни практически каждого. Это не противоречит христианским догмам, но и не является истинно христианским отношением к смерти. Для христианина смерть представляется как продолжающееся бытие в иной реальности, которую называют небытие. Почти две тысячи лет назад утвердился взгляд на смерть как на переход из одной реальности в последующею, из одного физического состояния в другое, из жизни в вечность. В качестве примера подобного отношения к смерти, мы можем рассмотреть известный рассказ очевидцев об отшествии ко Господу афонского старца Иосифа Исихаста (цитируется с некоторыми сокращениями). «Всецарица известила его за месяц до его отшествия. Наступил рассвет 15 августа. Старец сидит в своем креслице во дворе нашего исихастрия, ожидает часа и мгновения. Он не сомневается в извещении, которое ему дала наша Пресвятая, но, видя, что время идет и солнце восходит, начинает чувствовать что-то вроде огорчения, беспокойства от задержки. Старец позвал меня и сказал:

– Дитя мое, почему Бог медлит и не забирает меня? Солнце восходит, а я еще здесь!

Видя, как старец печалится и почти уже не может терпеть, я осмеливаюсь сказать ему:

– Старче, не огорчайтесь, сейчас мы начнем читать молитву, и вы отойдете.

Отцы начали усиленно молиться. Не прошло и четверти часа, как он мне говорит:

– Позови отцов, чтобы положили поклон, потому что я отхожу.

Мы поклонились ему в последний раз. Вскоре после этого он поднял свои глаза и неотрывно смотрел вверх около двух минут. Затем повернулся и, исполненный трезвения и невыразимого душевного изумления, сказал нам:

– Все кончилось, отхожу, отправляюсь, благословите!

И с последними словами предал свою душу в руки Того, Которого желал и Которому работал от юности».

Логически, в данном случае, мы имеем дизъюнкцию, в которой два логически противоположных утверждения: «Я бессмертен» и «Я смертен, как и сосед, похороненный третьего дня» оказываются одинаково истинными. Но это вера!

Это не простое логическое умозаключение, отвлекающее человека от грустных мыслей memento mori, это вера, основанная на Божественном Откровении и церковном предании.

Смерть здесь не имеет своего бытия, хотя сущность ее не отрицается. Имея ту же сущность (прекращение, финал существования), смерть мыслится наоборот, как продолжение, преемственность. Когда смерть мыслится не как прекращение, а как продолжение, как «новое рождение», то можно с уверенностью повторить за булгаковским Левием-Матфеем «смерти нет»…

Субъективно смерть может переживаться и позитивно. Деятель западного православия прот. Александр Шмеман, рассуждая о смерти записал в своем дневнике следующую фразу: «Смерть две недели тому назад, Мариночки Розеншильд, утонувший, спасая своих детей. Ужас этой смерти для нас. А для нее? Может быть, радость самоотдачи?» Так ли ужасны субъективные переживания солдата в последние мгновения жизни, осознанно идущего на смерть, прикрывая отход товарищей или матери, ценою своей жизни спасающей жизнь своего ребенка? Последние «рассуждения» на этот счет были предприняты английской писательницей Дж. К. Роулинг в ее детской эпопее про Гарри Поттера. И там автором представлен отнюдь не «биологический» подход – в финале истории герой сталкивается и лично посещает некий мир «вечной жизни», наполняющий героя самыми яркими свидетельства бесконечности жизни и отсутствия смерти как таковой.

Однако биологический процесс, описываемый понятием смерть является научным фактом и как таковой находится в поле внимания ученых. Вопрос определения четких граней клинической смерти (обратимой к жизни в некоторых случаях) от биологической      (необратимой) является предметом изучения не только медицины, но и юриспруденции. Еще памятно дело московских врачей-трансплантологов, обвиненных в попытке «изъятия донорских органов у еще живого человека». Смерть из биологического феномена превращается в социальный, и сам факт биологической смерти на деле подменен юридически значимым фактом соблюдения буквы закона.

В наши дни мировую медицинскую общественность более интересует иной аспект указанного биологического процесса. Не так давно медицинское сообщество сформулировало свой «новый подход», основанный на биологическом, но по сути отличный от него. Согласно мнению Комиссии журнала The Lancet смерть включает в себя три составляющие:

– умирание

– смерть

– оплакивание покойного его семьей, родственниками и общественностью.

Как видно, смерть, таким образом включает в себя не только биофизику процесса, но и предшествующий и последующий временные этапы и, даже не совсем и понятно, что более важно. Данный подход к определению понятия смерти можно назвать социальным, так как большее внимание уделяет уходу за умирающим человеком и сложностям, связанным с погребением и вытекающим отсюда социальным, экономическим, психологическим и религиозным проблемам.

В экономически и социально развитых странах, как подчеркивает The Lancet отмечаются три тенденции, которых нет в странах с развивающейся экономикой и низким уровнем социальных гарантий, т.е. в «традиционных» обществах:

– смерть наступает позже для многих и умирание чаще всего пролонгируется;

– смерть и умирание переносятся из семьи и общины в первую очередь, в пространство лечебных учреждений;

– умирающему проводится напрасное, с точки зрения современной медицины или потенциально несоответствующее лечение, которое может продолжаться вплоть до последних часов жизни.

Почему же это взволновало медицину? Журнал поясняет: «позиция по отношению к смерти в развитых странах – наши выдумки о том, что мы «стоим у руля» и не являемся частью природы. Огромные суммы инвестированы в неоправданно увеличенную продолжительность жизни, вплоть до достижения самого бессмертия для малой части мирового сообщества якобы для поддержания существующей популяции. Здравоохранение и индивиды оказались противоборствующими в признании неизбежности смерти». Иными словами, социум развитых стран начинает предъявлять к медицине уже невыполнимые требования, а действия некоторых лечебных учреждений, обещающих невыполнимое, находятся на грани преступного обмана. И журнал провозглашает новый тезис: Вернуть смерть в жизнь!

Смерть в данном случае выступает как социальная проблема и, кажется парадоксальным образом никак не касается самого субъекта этого процесса. Точнее сказать у умирающего «свои дела» – у окружающих свои. Смерть представляет собой сложное социальное явление, включающее в себя два параллельных и взаимодетерминирующих процессов: биологический процесс в организме субъекта детерминирует социальные процессы, окружающей его части социума, получая от них обратное с биологическим вектором действие.

С этим феноменом тесно связан социально-индивидуальный аспект смерти. Обратимся вновь к бессмертным строкам булгаковского произведения: «как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома легкого…».