Гелий Рябов
Конь бѣлый
© Рябов Г. Т., наследники, 2022
© ООО «Издательство «Вече», 2022
* * *Предисловие автора
Я хотел бы предварить свой роман авторскими размышлениями, не претендуя, впрочем, ни на выдержанный историзм, ни на истину в последней инстанции, разумеется.
Мы проходим через врата Времени, и то, что остается позади, вряд ли подвластно достоверному знанию. Река течет только в одну сторону, и выгрести против ее течения не удается никому. Недаром даже могучий поток исторического мышления Льва Толстого сплошь и рядом натыкается на грозные рифы недостоверного знания, и тогда возникают досадные срывы в развитии характеров, сбои в осмыслении судеб. Ничтожный Пьер Безухов, прикованный к своей «красивой самке» Наташе, никогда на самом деле не войдет в преступное общество Декабристов, потому что любит спать на чистых простынях и вкусно «кушать», видит в этом безусловный смысл человеческой жизни, и стало быть (это главное!) не жаждет власти. Странность в том, что предатель Пьер, прямо виновный в гибели Платона Каратаева, никогда не соединится с предателями-декабристами. Это исторический парадокс, объяснимый, впрочем: предательство на почве власти и бытовое предательство несоединимы.
Сколь ни странно, может быть, но факты Новейшей истории России еще более скрыты от нас, нежели события 1812 года. Эти факты противоречивы, взаимоисключающи – достоверное знание отсутствует, тем не менее до сего дня (за редчайшим исключением) историк всегда становился на чью-либо сторону. Я не историк и не обязан следовать дурной традиции. На мой взгляд, есть несколько причин февральско-октябрьского краха великой страны, которые представляются реальными: Система была безусловно равнодушна к экономическому противостоянию внутри народа. Пропаганде разрушительных сил, многократно усугубляющей действительные проблемы, не смогли противопоставить ничего! Революционный взрыв был также впрямую подготовлен белоперчаточной «борьбой» с крамолой и ее носителями. Отсюда (прежде всего!) произрастают корни «триумфального шествия советской власти», неспособность белых правительств противостоять этому «шествию». Те, кто легко предал Государя в феврале 17-го, и те, кто простодушно обрадовался «свободе» и «демократии», – все они искренне не понимали, что «демократический» Февраль – это накатанная дорога к легитимизации самой кровавой власти всех времен и народов. В феврале 1917 года Александр Блок с восторгом слушал «музыку революции», но в январе 18-го спохватился и рассказал о «Двенадцати» палачах России, которых даже Иисус не может вывести из кровавого холода на свет Божий. Воистину – велика сила у советской власти…
Я не разделяю точку зрения вождя революции о партийности и партийной литературе. У меня нет «партийного взгляда» на события революции и Гражданской войны. Но я человек, и мне больно за поруганную, растоптанную Россию, которую разного рода мессии вот уже целый век толкают в помойную яму истории.
Этот роман – о несчастных, запутавшихся в сетях истории и бессмысленного бытия, о тех, кто собственными руками выстлал дорогу в Ад, увы, не только себе.
Это о нас с вами. Обо всех.
Г. Рябов
Часть первая. Но не победил…
Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить.
Откровение Иоанна Богослова. VI, 2Осенью 1915 года наследник Алексей Николаевич впервые в жизни расстался с матерью и уехал с отцом в Могилев – «на фронт», так он считал. Осень выдалась ясной, по утрам то и дело бил сквозь золотую листву солнечный луч и вспыхивала серебристыми искрами вода в пруду – мальчик прогуливался по дорожкам парка вместе с Государем на равных, как взрослый. Спустя четырнадцать месяцев революция уравняла перед лицом смерти всех…
А сейчас спокойно и бездумно (имеет же право даже Верховный главнокомандующий выбросить из головы хотя бы на полчаса фронт, войска, снабжение) шли они через мостик, вроде бы такой знакомый, такой похожий на привычные – в Гатчине…
Следом два конвойных вели в поводу лошадей – и царь, и наследник, и казаки были в полевой форме: как только началась война, армия и гвардия мгновенно переоделись, исчезли цветные сукна и золото эполет, форма приобрела землистый фронтовой оттенок, все стали похожи друг на друга – как дети из приюта.
А мальчик, одетый в серую солдатскую шинель и полевую фуражку, по-мальчишески размашисто вышагивал, стараясь не отстать от отца…
Третьего дня, во время обеда, он взял с тарелки половину арбуза, но не разрезал аккуратно, а подошел к одному из приглашенных сзади, то был уважаемый генерал, впервые оказавшийся на подобном обеде и оттого немного робевший (наверное, потому, что сбылась мечта: какой подпоручик со дня выпуска не мечтает об обеде за царским столом – по праву Высочайше пожалованного чина), и со всего маха надел половинку арбуза его превосходительству на голову. Полетели брызги, добротный генеральский китель мгновенно превратился в кровавое знамя восставшего пролетариата, все онемели. А мальчик весело рассмеялся… Что ж: и наследник императорского престола в одиннадцать лет – всего лишь ребенок. Кто-то шепотом вспомнил – в оправдание – об известной болезни Алексея – царю же было неприятно: случай выбивался из привычного. Подумал: станет императором – и вот такое… И тут же отогнал скверную мысль – до его царствования, слава Богу, еще далеко.
…А вот два года назад мальчик вел себя просто, вызывая всеобщее восхищение улыбчивостью и добротой. Долгие и мучительные дни празднования трехсотлетия Династии прошли величественно, торжественно, особенно запомнился первый день; склонилась в поклоне – разом, будто один человек, – толпа придворных, разделившись надвое, и Семья прошла по живому коридору, искренне желая любви и единения и духовной близости… Но ничего этого не было, и странное ощущение овладело императором в тот момент: столько людей – и ни лиц, ни глаз, ни сердца: толпа… Но ведь это почти бранное слово всегда он связывал с кем угодно, но не со своими придворными.
А когда-то… Помнится, через несколько дней после коронации его и Аликс пригласила на утренний чай императрица-мать, и шли они с Аликс дворцовыми залами и переходами так долго – хотелось наговориться всласть и насмотреться друг на друга хотелось, он усадил ее на диванчик в нише, за спиной потрескивали свечи, и неясными пятнами смотрелись дворцовые камер-лакеи в красных ливреях, он говорил ей комплименты – воздушное платье, легкое боа и такие мистические мерцающие жемчужные серьги: если долго смотреть – можно прочитать всю жизнь, до самого конца.
Она смеялась:
– И что же?
– Это так странно… – рассмеялся в ответ. – Когда-нибудь я расскажу вам…
На этом торжественном рауте стоял в толпе придворных флигель-адъютант полковник Дебольцов. Его род не числился в Рюриковичах, и только во второй части родословной книги депутатских дворянских собраний была запись о предках – «по чинам и орденам». Якоб де Больцов, унтер-офицер Гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка участвовал в перевороте, возведшем на престол Елизавету, за что и был причислен к Лейб-кампании и возведен в дворянство потомственное, а за особые заслуги (бежал первым, сшибая часовых, с громким криком: «Виват Елисавет!») пожалован орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвертой степени. С тех пор захудалая фамилия купчишки из Лотарингии стала звонкой русской дворянской фамилией не из самых последних. Две тысячи душ были пожалованы в ближнем заводском Предуралье, и пошло дело, и немалое, и встали Дебольцовы прочно. Но не слишком богато. Денег, собранных на оброке, а до того – барщиной и от заводского металла, хватало на содержание доброго дома (с портиком о шести деревянных колоннах) и сыновей в лейб-гвардии Финляндском полку – традиционно. Духовным событием в семействе случилась милая песенка, сочиненная Сергеем Сергеевичем Крыловым, командиром полка: «Крутится, вертится шарф голубой…» Сначала ее дружно распевали на офицерских вечеринках, потом мелодия и незатейливые слова пошли шире, стали попросту народными, а в полку – как бы гимном местного полкового значения…
В общем – жизнь текла своим чередом, и однажды блеск фортуны озарил и младшего, Алексея. В то время он был уже капитаном и командовал второй ротой. И вот пришло распоряжение Императорской Главной квартиры: капитан Дебольцов 2-й назначается именным указом флигель-адъютантом.
С тех пор присутствие – по дежурству или просто так, по желанию – на торжествах и выходах Семьи стало для Алексея хлопотной, но вполне приятной обязанностью. Жизнь не отягчала его: содержания и того, что присылала матушка, хватало (в карты не играл и, вопреки традиции, вина до потери разума не пил), женщины – всегда случайные, мгновенные, «уроки в тишине», кои давал иногда светским красавицам или миловидным мещаночкам с окраины, – были не часты и не обременительны для души и кошелька. Гвардейская жизнь текла безмятежно. Но однажды на Ржевке, возвращаясь с Мельничного ручья после милой пирушки, в цивильном, увидел на откосе у реки два трупа в перепачканных грязью и кровью одежде, жандармов и юрких «гороховых», подошел, тела уже укладывали на носилки, и офицер из охранного произнес, щурясь: «Жидки из Думы… Судя по всему – «Союзники» их гробанули…» – «За что же?» – спросил в полном изумлении – никогда не читал газет и искренне полагал, что Государь во главе прогресса и не допустит, слухи же всякие всегда отвергал. Он был странный молодой человек…
Но ответ жандарма ошеломил:
– Вы, милейший, откуда спрыгнули? – вгляделся оценивающе. – Всякий русской, – он произнес в непривычной транскрипции, – знает: главная опасность Государю и строю нынче от жидов. Социалисты-революционеры, меньшевики, большевики, Дума е… – все одни жиды. Вы, собственно, кто?
– Флигель-адъютант Дебольцов 2-й, – и, заметив, как ошарашенно заморгал собеседник, добавил: – Вы, поручик, словечки ваши: «милейший», «собственно» – приберегите для ваших дам-с из борделя. Фамилия?
– Поручик Обрезанцев, – вытянулся, щелкнул каблуками.
– И с такой фамилией евреев ругаете… Зарубите на носу: дома, под одеялом – обзывайте кого хотите. На службе извольте вести себя прилично!
– Так точно. Но согласитесь, что засилье… евреев приобретает опасные формы! Куда ни придешь – одни… простите, они.
– А вы не пугайтесь. Поручик Обрезанцев… – и удалился, хмыкнув. Очень уж забавной показалась фамилия…
…Но с некоторых пор все более смущала его тоска, объяснения которой найти не мог. Просыпался ночью, подходил к окну и долго смотрел на Ростральные колонны вдали и мосты в тумане, и неясное беспокойство томило, и было странно.
Он поделился с братом – тот приехал с жалобой в Правительствующий сенат на отказ Сестрорецкого оружейного брать с завода сталь по причине излишка серы. «Ворюги! – орал Дебольцов-старший. – Да в наших рудах этого сульфурум отродясь не бывало!» – «А я ночами маюсь… – вздохнул младший. – Черт его знает, что такое…» Аристарх схватил за плечи, всмотрелся: «Да ты, брат, влюбился, что ли?»
И Алексей рассказал, что, обедая месяц тому в трактире у Пузырина, нашел на стуле кем-то оставленную книгу стихов, коих сроду не читал, а тут словно назло: открыл и…
И веют древними поверьямиЕе упругие шелка…Аристарх нахмурился, сел и долго молчал. Наконец поднял голову и тяжело посмотрел:
– Я всегда говорил матери, что ты плохо кончишь…
…Но как бы там ни было, с тех пор Алексей на улицах и в домах, куда бывал приглашен, бросал быстрые незаметные взгляды: он искал единственную… Но не находил, конечно. Опыта не было, не знал: когда у особи мужеского пола возникают романические позывы любви – они не могут быть удовлетворены. Дебольцов-младший решил, что все женщины одинаковы и одинаково глупы, скучны, и каждая следующая разочаровывает более предыдущей.
Вот и теперь, стоя в толпе придворных, следил он, скользя по пушистым затылкам (бритые, мужские, он привычно пропускал), за легким движением рядов, оно было подобно утреннему бризу на морском берегу, но, право же слово, – не угадывалось за этой пушистостью ровным счетом ничего…
Но в какой-то момент показалось ему (а может – привиделось?), как высокая стройная девушка в белом придворном платье плывет величественно мимо лакеев в красном, мимо колышущихся огоньков – все лакеи почему-то держали в руках по свече… Девушка промелькнула неземным видением, но он запомнил ее: вот ведь странность, она была вылитая Ольга Николаевна, старшая дочь Государя.
Об этом видении он никому не рассказал.
11 июля 1914 года Австрия объявила ультиматум Сербии, стало ясно, что немцы ввяжутся немедленно, запахло кровью. Негоже было в такое время протирать паркет – Дебольцов подал прошение на Высочайшее имя и был направлен в Главный штаб, по отделению военной контрразведки, там не чурались никаких дел… За неделю, оставшуюся до 19-го (в этот день Государь – при всеобщем ликовании – объявил войну тевтонам, не пожелав оставить родственный православный народ в беде), Дебольцов и его сотрудники успели установить в германском посольстве микрофоны и передатчик на батареях. Информация была ценной: обезвредили завербованных агентов – двух пехотных офицеров и инженера с Путиловского, предотвратили диверсию в порту. Дебольцов принимал участие в ликвидации разведгруппы немцев, был ранен и пожалован Святым Георгием четвертой степени. Но работа не нравилась: кровавая грязь контрразведки противоречила высоким убеждениям. Снова попросился на фронт, но Государь вернул его к себе.
Здесь и состоялось знакомство с Александром Васильевичем Колчаком. Тот прибыл в Ставку, в Могилев, и вначале представлялся Государю среди других – в связи с пожалованием чина вице-адмирала и назначением командующим Черноморским флотом, а потом беседовал наедине, в саду. Колчак произнес вроде бы привычные уже, даже банальные слова о верности, служении, преданности, но в его устах слова эти прозвучали возвышенно и проникновенно.
Здесь же Государь наградил двух сестер милосердия, двух милых женщин, которым сестринские платки и передники даже шли и подчеркивали природную миловидность. Странное дело: когда царь приложил крест к груди Иреневой, княгини Веры Сергеевны – крест непостижимым образом прилип во второй раз.
В первый же раз он прилип к сюртуку громогласного Иванова 13-го, старшего лейтенанта флота. 13-й нервничал, так как титул ордена полагалось произносить полностью, запомнить же было трудно. Дебольцов брал с серебряного подноса приготовленные ордена и вкладывал в протянутую ладонь, он ровным счетом ни о чем не думал в эти мгновения, для него все было просто работой…
И вот – рухнуло все…
В конце февраля 17-го улицы Петрограда (для него это все равно был Санкт-Петербург, в слове «Петроград» угадывались ненавистные «демократические» веяния) заполнились озверевшими от вседозволенности и жажды крови и возмездия ситтезенами и ситуайенами, толпа со всего города перла к Таврическому дворцу, там собирался выступать новоявленный мессия – Владимир Родзянко…
Он видел, как убивали городовых, и догадался, что для тех, кто стремится к беспорядку, уничтожение охраняющих право есть наивысшее наслаждение…
Новую власть он не понял и не принял. В тысячелетней России не могли распоряжаться – по его убеждению – фраки и пиджаки, не подчиненные человеку в мундире с Андреевской лентой. Но жить надобно было, и он, отчисленный вновь от ликвидированной Главной квартиры, обратился в свое бывшее и недолгое учреждение. Там шла возня вовсю, там тоже не смирились ни со Львовым, ни с Родзянко, ни с набирающим обороты однокашником Главного большевика – Керенским. Беда заключалась в том, что из прежних не было никого: Корнилов «реставрации» не желал, Краснов желал неизвестно чего, всякие там герои момента – полковники и поручики – жаждали только сладких объятий за несовершенные подвиги.
Шел розыск Ленина: правительство было намерено предать его суду. Агентура (из партии) сообщала: на 6-м съезде практически все делегаты согласились, что получение денег от кайзера для социалистической революции – дело более чем обыкновенное, и вождю не следует прятаться, а, напротив, надлежит явиться по вызову в суд. В контрразведке считали, что главное теперь поиск союзников – если и не для реставрации, то уж во всяком случае, для противодействия господству интеллигенции, этой язве благополучия и процветания. В секретном докладе, прочитанном только офицерам, начальник уделил проблеме интеллигенции главное место:
– На протяжении всего девятнадцатого века и ныне особенно видим мы ни на чем не основанное, но яростное тем не менее стремление этого невнятного российского слоя внедрить уравнительное распределение и даже науку, которая «будет служить интересам». Господа! Разве не истине служит наука? И разве все то, что служит «интересам», не есть гибель России и ее народа?
Только один человек не подтвердил телеграммой свое согласие на отречение Государя – то был адмирал Колчак. Все остальные, обязанные «служить верно и послушно… пока жив», – предали.
Дебольцова решили послать в Севастополь, казалось, что именно черноморский адмирал явится противоядием, которое остановит развал…
Он приехал в город на ярком и свежем рассвете, промучившись трое суток в умирающем поезде, который двигался только в соответствии с распоряжениями «рабочих комитетов», то есть стоял часами. Пассажиры расползались, мучаясь скукой и бездельем, чудо было, если на какой-нибудь станции или полустанке еще сохранялся буфет или его остатки, тогда все набрасывались на пиво и прокисшее вино и жевали сухую колбасу или загнувшийся от дряхлости сыр… Но это бывало крайне редко. Страна уже входила в штопор предголода, но даже самые горячие сторонники Вождя не знали тогда и не предполагали даже, что чувство голода станет привычным для подавляющего большинства на десятилетия, до конца века…
Извозчики еще были, хитрован с раскосыми очами взял его неохотно – в городе начинались беспорядки, матросня выражала резкое недовольство развитием «ревции» – это они по новой моде сокращали слово «революция», – а посему могли возникнуть неприятности за содействие столь явному «бывшему»…
– Что значит «бывший»? – не понял Дебольцов.
– А это те, которых боле нету, – охотно и с сочувственной улыбкой объяснил косоглазый.
По улицам шли матросы и рабочие портового завода, женщины кадрильного облика надевали на ходу красные косынки, извозчик косил на Дебольцова взглядом и нехорошо усмехался:
– В Одесте тогда похоже было, мне отец рассказывал, там матросню убили, так другая матросня вы́резала фецера́м яйца, а которые избегли – тем опосля вышло утопление в вода́х.
– Каких еще «вода́х», болван?
– Черноморских, барин, вам следоват быть понятливее, а то умрете…
У подъезда командующего Дебольцов застал черный «линкольн» и скучающего на заднем сиденье старшего лейтенанта в новой форме Временного правительства. У Дебольцова эта форма вызывала бешеное раздражение – ну какие же это военные с галунами и «погонами» торгового флота? Заметив пристальный взгляд полковника, моряк привстал и вежливо откозырял:
– Не нравится?
– А вы как думали?
– Мы, увы, не думаем, полковник… Надобно уметь подчиняться.
– Для чего же, если не секрет?
– Для построения новой России. Народ во главе угла, полковник! И только он может распоряжаться своей судьбой! Из Петербурга?
– Из Петрограда… – проговорил Дебольцов, не выговаривая «р».
– Под Ульянова работаете? А что… Ульянов, знаете ли, – это нечто. Мощь. Ум. Политик с большой буквы.
– У меня сообщение из Главного штаба. Адмирал примет меня?
– У него обед, но идемте, доложу. – Он пошел первым и даже вежливо открыл Дебольцову дверь.
Вошли, появилась смазливая горничная («мармулетка» – сразу же окрестил ее Дебольцов), приняла фуражки, старший лейтенант снова пошел впереди; когда поднялись на галерею перед балконом – увидели моложавого адмирала, тоже в новой непрезентабельной форме. У адмирала был невероятно большой нос и цепкий взгляд из-под мощных, красиво изогнутых бровей.
Дебольцов представился:
– У меня сообщение чрезвычайной важности.
Колчак кивнул:
– Прошу, господа. – На балкон вышел первым, сразу же предложил сесть – Дебольцову понравилось, что командующий разрешил докладывать в свободной форме; уселись по ранжиру чинов: Колчак первым…
– Ваше превосходительство… – с чувством произнес Дебольцов. Военный или дворянский титул был для него столь же непреложен, как «Отче наш» поутру и перед сном, теперь же, когда «демократы» отменили титулование и все стали просто «господами», независимо от чинов и званий, – этот ритуал сделался почти мистическим. Колчак понял, это было видно по едва заметной улыбке, вдруг мелькнувшей на тонкой верхней губе.
– Ситуация в России обострилась и будет ухудшаться с каждым днем. Дело в нарастающем влиянии большевиков, Ленина. Немецкое золото на развал тыла и фронта, полученное столь бесстыдно и нагло, с отвержением всех принципов – Божеских и человеческих, – позволит этим «друзьям народа» повернуть штыки армии против собственного народа и начать Гражданскую войну.
– В самом деле? – без явного удивления произнес Колчак. – Но зачем же? Они и сами будут убиты в этом случае?
– Их цель – всемирное пролетарское братство, ваше превосходительство, трупы – сколько бы их ни было – дело для них незаметное.
– Я не верю, полковник. Это же вы о народе! Как же так? Я Соловьева читал, он пишет о Божественном предназначении русского народа! Нет, вы ошибаетесь… – Лицо старшего лейтенанта пошло пятнами.
– Я не ошибаюсь, а вы – слепец! В нашу жизнь вторглась кровавая сволочь! Если мы не остановим ее – всему конец! Они не верят в Бога, рассуждения о богоносности – чушь для них. Да и право, господа, о чем мы говорим… Государь – арестован! Убийства и грабежи повсеместны! Охрана в Царском расстреливает ланей и косуль! Зверье!
– Я отправил миноносец в Батум, к великому князю Николаю Николаевичу… – Колчак встал, прошелся. – Я был убежден: боевой опыт князя, его безупречная честность – залог успеха! Я предложил коалицию – вооруженную, естественно… Я верил: удар, одновременный удар армии и флота сметет и Ленина, и Керенского! – Кулак громыхнул по столу, адмирал с трудом скрывал раздражение.
– И… что же великий князь? – тихо спросил Дебольцов. Ответ он уже знал…
– Ничего. – Колчак сел, взглянул остро. – А… Корнилов? Он-то что? А атаман Краснов? Впрочем, Петр Николаевич, говорят, недурно сочиняет, пишет, то есть…
– Что касается Лавра Георгиевича, то, с его точки зрения, монархия себя полностью изжила, – вздохнул Дебольцов.
– Странно… Пожалован Георгием, чином – он ведь из совсем простых? Разве не это свидетельство самой высшей «демократии», полковник. Очень странно…
Откуда-то донесся резкий зуммер телефона, Колчак встал:
– Благоволите обождать, господа, я сейчас… – Он ушел.
Флаг-офицер долго молчал, потом спросил, медленно подбирая слова:
– Монархия… исчезла… Ленин – мразь, Керенский – паркетный шаркун. А… Россия? Мы-то – как? Это же неправда!
– Я вам вот что скажу: «Не прикасайтеся помазанному моему!» А коли прикоснулись – ответ держать надобно! И будем держать… Я должен идти, честь имею.
– Я провожу.
Спустились по лестнице, «мармулетка» подала фуражки и сделала каждому книксен – воспитанная была девица, тут же появился адмирал, на нем была черная прежняя форма: сюртук с золотыми орлеными погонами, Георгиевская сабля «За храбрость», ордена. Бледное, почти белое лицо и помертвевшие глаза выдавали событие чрезвычайное:
– В экипаже идет митинг, господа. Большевики окончательно взорвали флот. Двадцать тысяч на плацу. Требуют красных знамен и моей немедленной отставки. Едем.
Вышел первым, офицеры шли позади, «линкольн» стоял на своем месте. Усатый офицер-шофер нажал стартер, автомобиль взревел, тронулись.
Ехали медленно, пробираясь сквозь десятки, а может, и сотни людей, спешивших на митинг. Шли с красными флагами и доморощенными транспарантами с вечными призывами: «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», «Да здравствует республика Советов!».
– Здесь тоже есть «Совет»? – поинтересовался Дебольцов, и шофер сразу же зашевелил тараканьими усами:
– А где этой дряни теперь нет, полковник? Укажи мне такую обитель…
Машина медленно поднималась в гору, надсадно ревел мотор, холмы были еще зелеными, и вдруг внизу, совсем близко, руку протяни – ударила по глазам невиданная синева, первый раз в жизни видел Дебольцов такое.
– Море… – таинственно произнес шофер, заметив немой восторг Дебольцова. – Кто один раз увидел – не забудет и вернется, это закон!
Но вот послышалось стройное пение, то была «Русская марсельеза», пели истово, медленно, словно религиозный гимн, – без прыгучего французского задора. Песня отлетала от холмов, словно мячик, слова смешивались, и вместо: «Мы пойдем в ряды страждущих братий» – слышалось: «Мы пойдем… мы злодеям… мы братья…»