Великое княжение было нужно Калите вовсе не для престижа. Получив в свои руки тот самый мощный финансовый поток в виде собираемой со всех русских князей ордынской дани, он очень быстро перенаправил его в пользу родного княжества. Детские игры времен «первоначального накопления» с налетами и захватами закончились, не зря Симеоновская летопись сообщает, что в правление Калиты наступила «тишина велика по всеи земли[2]». Новый великий князь предпочитал бить неугодных рублем, а не мечом, забирая за долги, а то и просто покупая там деревеньку, там село, которые отныне становились частью Московского княжества.
Примерно так же действовали и все его потомки. Как писал тот же Ключевский: «С тех пор и московские князья, начав свое дело беззастенчивыми хищниками, продолжают его мирными хозяевами, скопидомными, домовитыми устроителями своего удела, заботятся о водворении в нем прочного порядка, заселяют его промышленными и рабочими людьми, которых перезывают к себе из чужих княжеств, толпами покупают в Орде русских пленников и на льготных условиях сажают тех и других на своих московских пустошах, строят деревни, села, слободы[3]».
Все очень быстро убедились, что цепкости москвичей позавидует любой скупердяй. Великого княжества они из рук больше не выпускали. Утвердились настолько прочно, что татары, разумно опасавшиеся чрезмерного усиления одного из русских князей, скоро вывели из под контроля москвичей изрядный кус, образовав еще три великих княжества – Рязанское, Суздальское и Тверское, даровав тамошним князям право самостоятельно собирать и привозить в Орду «выход». Все равно москвичи остались в прибылях, хотя бы потому, что за ними всегда оставался «выход» Господина Великого Новгорода, а это огромные деньги.
Основная сила москвичей всегда была в преемственности. Этим заветам первых Даниловичей – жесткость, цепкость, гибкость и бережливость, доходящая до скопидомства – оставались верны все их потомки. Верны настолько, что после Калиты московские князья, за исключением, пожалуй, Донского, почти неотличимы друг от друга. Предоставим опять слово Василию Осиповичу: «Прежде всего московские Даниловичи отличаются замечательно устойчивой посредственностью – не выше и не ниже среднего уровня. Племя Всеволода Большое Гнездо вообще не блистало избытком выдающихся талантов, за исключением разве одного Александра Невского. Московские Даниловичи даже среди этого племени не шли в передовом ряду по личным качествам. Это князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного величия[4]».
И дальше: «В чем же состояло это фамильное предание, эта наследственная политика московских князей? Они хорошие хозяева-скопидомы по мелочам, понемногу. Недаром первый из них, добившийся успеха в невзрачной с нравственной стороны борьбе, перешел в память потомства с прозванием Калиты, денежного кошеля. Готовясь предстать пред престолом всевышнего судии и диктуя дьяку духовную грамоту, как эти князья внимательны ко всем подробностям своего хозяйства, как хорошо помнят всякую мелочь в нем! Не забудут ни шубки, ни стадца, ни пояса золотого, ни коробки сердоликовой, все запишут, всему найдут место и наследника. Сберечь отцовское стяжание и прибавить к нему что-нибудь новое, новую шубку построить, новое сельцо прикупить – вот на что, по-видимому, были обращены их правительственные помыслы, как они обнаруживаются в их духовных грамотах[5]».
Именно это и позволяло им в те нелегкие времена, когда все русские княжества едва сводили концы с концами, потихоньку-полегоньку расширять свои границы, увеличивать свои владения и сделать свое княжество одним из крупнейших. Но для этого одного скопидомства и следования отцовским заветам все-таки было недостаточно. Не устоишь на одном этом в те времена, когда шаталось все и вся.
Была у московских князей еще одна фамильная особенность.
Все российские князья знали – московский стол всегда стоит монолитом. Не было тогда на Руси более спаянной семьи, чем московская, все они непоколебимо держались завета отцов: «жити за один». В течение пяти поколений и при семи князьях Московское княжество оставалось, наверное, единственным в «монгольской» Руси, не знавшим междоусобиц. Цапались все – и тверичи, и рязанцы, и нижегородцы. Но «данилычи» никогда не вставали друг на друга. Худо, бедно, со скрипом и сдерживаемыми ругательствами – но договаривались.
И вот теперь, после смерти Василия Дмитриевича, «московские» впервые вплотную подошли к порогу, за которым – смута.
_______________
[1]Цит. по Иловайский Д.И. История России. Т.2, М.: 1896, С. 18
[2]Симеоновская летопись. (ПСРР Т. 18) М.: Знак. 2007. С.90.
[3]Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. Т.2. М.: Мысль, 1987. С. 14
[4]Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. Т.2. М.: Мысль, 1987. С. 47
[5]Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. Т.2. М.: Мысль, 1987. С. 49.
Глава седьмая, напоминающая о камешке, срывающем лавину
Эпоха умирает долго. Нет, закончиться она может в один миг, и нам ли, уроженцам страны Атлантиды, этого не знать? Несколько августовских дней, несколько месяцев на исходе тысячелетия, и все разом посыпалось. Сложилось, как карточный домик. Падая, верхние перекрытия ломали нижние, здание погребало самое себя, и куда там остановить – заметить никто ничего не успел. И все. Не то что страна – весь мир стал другим.
Не страна – эпоха кончилась. И лишь мы, бывшие атланты, разметанные бурей по разным берегам, смотрим иногда на море, сомкнувшееся над нашим прежним миром, и лучше всех понимаем, что прав был лохматый старик, чьи фотографии с высунутым языком так любили вешать над рабочим местом представители почти вымершего племени ИТР-овцев. Все относительно в этом мире. Жизнь человеческая – смешная секунда в сравнении с протяженностью эпохи, но иногда может оказаться длиннее ее. «Ну разве не хорош анекдотец?», говаривал в таких случаях старина Швейк.
Пережившие эпоху, любящие или ненавидящие ушедший мир – все мы донашиваем его внутри, примеряя к себе чудное определение «наследие старого режима». Или она доживает в нас. Так или иначе – эпоха закончилась быстрее, чем закончились мы.
Эпоха заканчивается быстро, но умирает медленно. Все вокруг по-прежнему, сегодня вроде все так же, как вчера, и кажется, что ничего не происходит. Но на самом деле где-то там, глубоко внизу, что-то дрогнуло. И от этого ничтожного толчка, качнувшись, тронулись с места глубинные пласты и сначала еле заметно, потом все быстрее и быстрее двинулись навстречу друг другу. Они скользят, наращивая скорость, что бы однажды встретиться и, столкнувшись, вздыбиться разломом. Старый мир уже обречен, но пока еще не подозревает об этом – эпохи умирают медленно и незаметно. И лишь самые… Даже не самые умные, а самые чуткие люди не разумом, а кожей ощущают – что-то не так. Что-то меняется. Задолго до смерти появляются знаки ее, высыпают, словно сыпь на теле. Так, чепуха какая-то, все не всерьез, все по мелочи, но изменения эти – неотвратимы и неотменимы. Тем и навевают чутким жуть.
Потому что мелкие изменения эти, еще вчера немыслимые, а сегодня вроде как и ничего, будь то расплодившиеся анекдоты про Ленина или изменение порядка наследования в одном мало кому известном северном княжестве – это маркер, которым судьба метит выбракованное. Это печать, тавро, штамп, до срока оттиснутый в уголочке на миропорядке: «Заменить».
Догадывался ли Юрий Звенигородский, что мир вокруг него вскоре качнется, затрещит по швам и рухнет? Что именно ему, ничем особо не примечательному человеку, одному из десятков удельных князей заштатного улуса великой империи, суждено стать одним из тех камешков, что, покатившись, сорвут лавину? И что понесется она, подминая города и царства, и рухнут тысячелетние империи, и встанут на их место новые, и докатится эта лавина до совсем уж неведомых государств, о существовании которых князь и не подозревал никогда? Очень похоже, что чуял – слишком уж неохотно, едва ли не через силу превозмогая себя, делал он то, что назначил ему фатум.
О чем он думал той зимней февральской ночью 1425 года, когда в Москве помирал брат его Васька, отписав, как ему наверняка донесли доброхоты, великокняжеский стол в обход брата своему малолетнему сынку? Попробуем представить эту сцену.
Думал, наверное, о своем – в масштабах истории сиюминутном, но для его конкретной человеческой жизни очень насущном. О том, что ночи этой он ждал длинные годы. О том, что пока он ждал, жизнь, как ни крути, почти прошла – ему уже полвека, и пусть в седле он еще сидит как влитой, но ночью изношенное тело ноет, гоня сон и напоминая о годах. О том, что он, наверное, мог бы стать неплохим великим князем – слава богу, и бою, и труду жизнь его обучила. И наверняка в сотый раз, до исступления катал в голове один вопрос – как же поступить.
Катал – и не находил ответа.
Пацан-то, конечно тьфу – плюнуть и растереть, но вот те, кто за ним стоят, власть добром не отдадут. И бояре московские, морды сытые, просто так нагретое задницей место в кремлевских палатах не уступят – понимают, что новый хозяин своих бояр приведет, тесниться толстомордым придется. Силу сейчас московское боярство взяло, крепко сидит – не сковырнешь! И Софья, жена братова, литвинка бешенная, в сторону не отступит – за своего последыша ненаглядного зубами горло перервет; сдохнет, но не уступит – не тот у нее норов, вся в батюшку. А уж батюшка ее, Витовт Литовский… Костью в горле стоит. Супротив него он, Юрий, что комар летний – Витовт его прихлопнет, не заметив. Одна надежа – зажился старик на свете сверх всякой меры, восьмой десяток уже доживает, в любой момент Господь его прибрать может. Свидригайло, друг сердешный, уж который год ждет того, не дождется…
Так, с этими понятно. А за него, ежли что, кто станет? Ну да, сыновья, понятно. Трое их у него, молодцы один к одному – но ведь тоже пацаны еще. Даже старший, Васенька, и тот в возраст еще не вошел. Братья? Вроде как они здесь никак не в стороне, ведь пацана на стол сажая, не только его – и их обносят! Но на братьев надежа плохая. Андрея и Петьку Василий давно под себя подмял, они ему уж сколько лет в рот заглядывают, слово поперек не молвят. И против воли его последней не пойдут, чую, не пойдут – характера не хватит. Костя, младший? Тот да, тот может взбрыкнуть, но толку от того, если честно? У него и удел-то – двумя лаптями покроешь, и народу – раз, два, а третьим себя считать придется.
Кто еще? Татары? В Орду идти, правду у царя искать? Ну, тут не угадаешь, тут уж как зернь ляжет. Есть у звенигордского князя там людишки, что перед царем слово за Юрия Звенигородского молвят, что таить – есть, обзавелся приятелями за столько-то лет. И не простые людишки, да. И на бакшиш деньги найду, тут уж скупиться не стану. Но ведь и у москвичей серебра хватит, и знакомцы найдутся, которые хану Махмету на ухо пошептать не откажут, а вот которых шептунов он послушает – про то лишь Господь ведает.
Так может и впрямь – отступиться? Зачем на рожон грудью лезть, все одно ж в перекладину упрешься, мне ль не знать – сам сколько медведей на рожно поднял[1].
Так ведь не чужое прошу – свое требую! Мой стол великокняжеский, по всему – мой, по любой правде – мой. Специально у знающих людей спрашивал – отродясь такого не бывало, чтобы в открытую через братьев сыну обносить. Чтобы через голову прыгали, что греха таить – было. И Михаил Ярославич Московский против дяди Святослава на стол садился, и Андрей Александрович Городецкий против старшего брата, Димитрия переяславского шел, и Юрий Московский старшего в роде Михаила Тверского обходил; но ведь все это супротив правды было, против порядка вещей случалось! Прав-то обиженных никто не отрицал, там силой брали!
Да, и батюшка даже, Димитрий Донской, брату Ваське-то завещал старшие столы, и московский и владимирский, мимо двоюродного брата. Но так тот был все-таки, во-первых, брат двоюродный, во-вторых, не мог занять стола по отчине, отец-то его не был никогда великим князем. Потому и сам на то согласился, сам и признал племянника старшим братом.
И мне признать? Но я-то, слава богу, родный, и батюшка наш на столе владимирском тридцать лет отсидел. Да и кого братом старшим признавать?! Дите несмышленое? Нет уж, брат старший у меня один, который сейчас то ли есть, то ли уже был. Тридцать шесть лет я под ним жил, тридцать шесть лет стола ждал. И честно ждал, ни у кого язык на лжу не повернется, что я брату поперечился, или того паче – изводил его. И теперь эти тридцать шесть лет пацану отдать с поклоном?
Ну ладно, ладно, пусть его, что дитя. Батюшка вон тоже малолетним на стол сел, а какой князь получился! Но ведь Васька этот – не батюшка, уж мне ли не знать, в Звенигороде живя, у Москвы под боком! Забаловали его, что мать, что отец. Дыхнуть на него лишний раз боялись, ни с детьми ему поиграть, ни с гор снежных покататься – только кутали да тетешили. Вот и вырос капризным, крикливым, да и крик-то не от силы внутри играющей идет, а от слабости, от боязни. Какой из него князь будет?
Так кто же для земель русских лучше будет – он или я?
Кто будет?
Он?
Или я?
***
Так или примерно так метался мыслью удельный князь звенигородский и галицкий Юрий последней ночью морозного февраля 1425 года. Ближе к утру в Звенигород на взмыленной лошади прискакал посланец от митрополита Фотия. Он сообщил, что нынешней ночью великий князь Василий Дмитриевич скончался, а князя Юрия Дмитриевича митрополит зовет в Москву.
Вот тут-то все и сошлось воедино – смерть брата, приглашение к великокняжескому двору, смысл которого поймет и последний дурень, и необходимость решить наконец этот проклятый вопрос, который вот уже сколько ночей мучил его как больной зуб. Решить прямо здесь и сейчас.
Признать племянника или отказаться? Отказаться от своих прав, которые по старине были совершенно бесспорны, без всякой зацепки, которая давала бы племяннику хоть малейший предлог оспорить наследование? Если поехать в Москву, то тем все и закончится – там у них логово, затем и зовут, чтобы не выпустить, пока не отступится. Отказаться признать посмертную волю брата? Но добром москвичи власть не дадут, значит, придется лить кровь своего семейства. Через что преступить – через отчинное право или через свято исполняемый завет предков не вставать друг на друга?
Ждал гонец. Ждали столпившиеся в дверях люди Юрия, сбежавшиеся со всего города – весть о смерти великого князя облетела Звенигород быстрым соколом. Никто даже не шушукался – все смотрели на князя, ставшего сегодня старшим в роду.
Наконец Юрий поднял голову, недобро зыркнул взглядом мимо гонца – на своих бояр:
– Ну что столпились? Коней седлайте!
Никто не пошевелился. Все ждали ответа на не заданный никем вопрос – куда?
– В Галич уйдем. Нечего здесь у Москвы на виду торчать, как прыщ на носу – добавил он устало.
И покатился камешек с горы…
___________________
[1]Устаревшее слово «рожно» или «рожон» означало заостренный кол, длинное копье, с которым ходили на медведя. А чтобы взятый на рожно медведь, самоубийственно насаживаясь на древко, не дотянулся перед смертью лапой до охотника, посредине древка рожна обычно делалась перекладина, останавливающая зверя.
Глава восьмая. О чудесах, изменяющих историю
