Хозяйство света

В мои обязанности помощника по хозяйству света входило:

1) Заварить чайник «Самсона Крепкого» и отнести его Пью.

2) 8 утра. Сводить ПсаДжима на прогулку.

3) 9 утра. Поджарить бекон.

4) 10 утра. Вымыть лестницу.

5) 11 утра. Снова чай.

6) Полдень. Начистить инструменты.

7) Час пополудни. Отбивная с томатным соусом.

8) 2 пополудни. Урок – История Маяков.

9) 3 пополудни. Постирать наши носки и т. п.

10) 4 пополудни. Опять чай.

11) 5 вечера. Выгулять пса и забрать продукты.

12) 6 вечера. Пью готовит ужин.

13) 7 вечера. Пью зажигает свет. Я смотрю.

14) 8 вечера. Пью рассказывает историю.

15) 9 вечера. Пью занимается светом. Иду спать.

Пункты 3, 6, 7, 8 и 14 – лучшее время дня. Я до сих пор тоскую по запаху бекона и полироли.

Пью рассказывал мне, каким был Сольт много лет назад, когда мародеры заманивали корабли прямо на скалы, чтобы украсть груз. Утомленным морякам нужна была хоть толика света, но если свет соврет – все пропало. Новые маяки построили для того, чтобы не было этой путаницы света. Некоторые зажигали гигантские костры на платформах, и они светили в открытое море, словно упавшие звезды. У других было всего двадцать пять свечей, которые мерцали в стеклянном колпаке, как в часовне святого, но эти маяки впервые нанесли на карты. Опасность и безопасность занесли в таблицы. Разверни карту, установи компас, и если твой курс верен, там будут огни. А то, что мерцает где-то еще, – приманка или западня.

Маяк – это известная точка во тьме.

– Только представь, – говорил Пью, – буря бьет тебя в правый борт, скалы грозят распороть обшивку, а спасает тебя лишь одинокий огонек. Свет гавани или сигнальный огонь – неважно, какой, ты плывешь к спасению. День настает, и ты жив.

– А я научусь налаживать свет?

– Так точно, и заниматься светом – тоже.

– Я слышу, как ты говоришь сам с собой.

– Я не разговариваю сам с собой, дитя, это я работаю. – Пью выпрямился и очень серьезно посмотрел на меня. У него были молочно-голубые глаза, как у котенка. Никто не знал, всегда ли он был слеп, но всю свою жизнь он провел либо на маяке, либо в рыбацкой лодке, и руки стали его глазами.

– Давным-давно, в 1802-м или 1892-м – дату выбери сама – большинство моряков не умели ни читать, ни писать. Офицеры-то могли читать навигационные карты, но у простых моряков был свой способ. Проплывая мимо мыса Тарберт, или скалы Белл, или мыса Гнева, они никогда не считали такие места лишь точками на карте – они их знали как истории. У каждого маяка своя история, да не одна, и если поплывешь отсюда в Америку, не встретишь ни одного маяка, у смотрителя которого для моряка не найдется истории.

В те времена моряки сходили на чужой берег, когда только могли, и вот, расположившись на ночлег и прожевав отбивную, они раскуривали трубки и потягивали ром, и если им хотелось послушать историю, ее рассказывал всегда смотритель маяка, пока его помощник или жена присматривали за светом. Эти истории передавались из уст в уста, от поколения к поколению, обходили весь морской мир и приплывали назад, порой завязанные иначе, но те же по сути. Когда смотритель расскажет свою историю, моряки расскажут свои – от других маяков. Хороший смотритель – тот, у кого историй больше, чем у моряков. Иногда устраивались состязания: морской волк выкрикивал «Ланди» или «Калф-оф-Мэн», и приходилось отвечать «Летучий Голландец» или «Двадцать слитков золота».

Пью посерьезнел и замолк, а глаза его стали далеким кораблем.

– Я могу научить тебя – да кого угодно, – для чего нужны инструменты, и свет будет вспыхивать каждые четыре секунды, как заведено, но я должен научить тебя хранить свет. Понимаешь, что это значит?

Я не понимала.

– Истории. Вот что ты должна выучить. Те, которые я знаю, и те, которых не знаю.

– Как я могу выучить те, которые ты не знаешь?

– Расскажи их сама.

А потом Пью заговорил обо всех моряках, наездниках волн, которым случалось по самую шею уйти в смерть и они нашли себе последний карман воздуха, твердя, словно молитву, одну историю.

– Неподалеку отсюда жил один человек, привязал себя к рангоуту, когда его корабль пошел ко дну, и семь дней и семь ночей таскало его по морю, а держался на плаву он, пока другие тонули, потому что рассказывал себе истории, словно помешанный, так что когда одна заканчивалась, начиналась другая. На седьмой день он рассказал все истории, которые знал, и тогда он стал рассказывать себя, словно сам был историей, с самых ранних начал и до зеленого и глубокого несчастья своего. История, что он рассказывал, была о человеке, который потерялся и нашелся, но не однажды, а много раз, пока, захлебываясь, пробивался сквозь волны. И когда опустилась ночь, он увидел свет на мысе Гнева, что горел всего неделю, но горел, и человек знал, что если станет историей этого света, наверное спасется. Из последних сил он начал грести к нему, цепляясь за рангоут, и в уме у него маяк стал сверкающей веревкой, что тянула его к себе. Он ухватился за нее, обвязал ею запястье, и в тот же миг смотритель маяка увидел его и побежал за спасательной лодкой.

Позже, когда человека принесли в «Гагарку» и он стал приходить в себя, каждому, кто желал послушать, он рассказывал то же, что рассказывал себе в те пропитанные морем дни и ночи. Другие вступали, и вскоре обнаружилось, что у каждого маяка своя история – нет, каждый маяк и был историей, и вспышки света – тоже истории, что катятся по волнам, словно отметины и ориентиры, утешение и предупреждение.

Вознесенная ветром на высокий утес,

церковь на 250 мест была почти полна – 243 души, все население Сольта.

2 февраля 1850 года Вавилон Мрак прочел свою первую проповедь.

Ее текст гласил: «Помни о скале, из которой ты высечен, и о яме, из которой выкопан»[1].

Хозяина «Гагарки» так потрясла эта проповедь и ее незабываемый текст, что он переименовал свое заведение. С этого дня и навсегда он был уже не хозяином «Гагарки», а владельцем «Скалы и Ямы». Моряки, верные себе, все равно называли постоялый двор по старинке еще добрых шестьдесят лет или даже дольше, но он был «Скалой и Ямой» и остался ею до сих пор, все с тем же привкусом заброшенности, что и всегда, – бимсом низким, в себя свернутым, сетями завешенным, подернутым солью и травой, обмоченной морем.

Потратив личные сбережения, Вавилон Мрак обзавелся прекрасным домом с садом за оградой и обустроился весьма уютно. Вскоре увидели, как он ведет серьезные религиозные беседы с единственной в городке дамой благородных кровей – кузиной герцога Аргайлского, в изгнании Кэмпбелла, небедной и без затей. Она была не красавица, но бегло читала по-немецки и знала кое-что из греков.

Они поженились в 1851-м, в год Великой выставки, и на медовый месяц Мрак повез жену в Лондон, а после он никогда не брал ее с собой, даже в Эдинбург. Куда отправлялся он верхом на вороной кобыле, никто не знал, и никто не следовал за ним.

Ночами порой случалось беспокойство: в доме священника вспыхивали все окна, там швыряли мебель и тяжелые предметы, но спросите Мрака – что делали немногие, – и он бы ответил, что душа его в опасности, и он сражался за нее, как полагается всякому.

Его жена хранила молчание, и если супруг исчезал на несколько дней, или видели, как он бродит в черном одеянии по высоким скалам, то и пускай, потому что он – служитель Господа и не признает иного суда, кроме Господнего.

Однажды Мрак оседлал свою кобылу и пропал.

Его не было месяц. Вернувшись, он стал мягче и спокойнее, только в лице его явно читалась печаль.

С тех пор месячные отлучки случались дважды в год, но никто не знал, куда он ездит, пока в «Гагарке» – то есть «Скале и Яме» – не поселился человек из Бристоля.

Опасливый, с глазами, сидящими так близко, словно они все время подсматривали друг за другом, и привычкой щелкать за беседой пальцами, очень быстро. Его звали Прайс.

Однажды в воскресенье, сходив в церковь, Прайс сидел у камина, с лицом, на котором застыло глубочайшее изумление, – и наконец из него вытянули: в Бристоле он встретил не кого иного, как Вавилона Мрака, а если это был не он, значит, кого-то пометил сам дьявол.

Прайс утверждал, что видел, как Мрак, одетый в совершенно другую одежду, навещал некий дом в окрестностях Клифтона недалеко от Бристоля. Прайс обратил на человека внимание из-за его роста – высокого, и осанки – весьма надменной. Он ни разу не видел этого человека с кем-нибудь, всегда одного, но мог бы поклясться своей татуировкой, что этот человек – Мрак Вавилон.

– Он контрабандист, – сказал кто-то из нас.

– У него любовница, – предположил другой.

– Это не наше дело, – сказал третий. – Он выполняет здесь свои обязанности и платит по счетам, причем щедро. Все остальное касается только его и Господа.

Остальные не были так уверены, но поскольку ни у кого не было денег, чтобы выследить Мрака, никто и не мог поручиться, правдива ли история Прайса. Однако тот обещал держать ухо востро и прислать весточку, если вдруг снова увидит Мрака или кого-то похожего.

– И он увидел?

– О да, еще как увидел, да только мы так и не выяснили, что затеял Мрак и зачем.

– Тебя там тогда не было, ты еще не родился.

– На мысе Гнева всегда был Пью.

– Но не тот же самый Пью.

Пью не сказал ничего. Надел радионаушники и поманил меня к окну.

– Вон «Макклауд», – сказал он.

Я навела бинокль на красивый грузовой корабль, белый на прямой линии горизонта.

– Такого корабля с призраком ты больше не увидишь.

– Что за призрак?

– Прошлое, – сказал Пью. – Двести лет назад построили бриг под названием «Макклауд», и порчи в нем было не меньше, чем парусов. Когда Королевский флот затопил его, капитан поклялся: они с кораблем когда-нибудь вернутся. Ничего не происходило, пока не построили новый «Макклауд», но в тот день, когда его спустили на воду, все на причале увидели, как из корпуса нового корабля вырастают рваные паруса и сломанный киль старого «Макклауда». Это корабль с кораблем внутри – и это факт.

– Это не факт.

– Правда чистейшей воды.

Я посмотрела на «Макклауд» – скорость, лоск, турбины. Как в этом корпусе могут дуть пассаты прошлого?

– Точно тебе говорю – как русская матрешка, – сказал Пью. – Один корабль у другого внутри, и в штормовую ночь можно увидеть, как над верхней палубой дымкой висит старый «Макклауд».

– Ты видел его?

– И видел, и плавал, – ответил Пью.

– Когда это ты побывал на новом «Макклауде»? Он заходил в Глазго?

– Я ничего не говорил о новом «Макклауде», – ответил Пью.

– Пью, тебе же не двести лет.

– Это факт, – сказал Пью, моргая, как котенок. – Точно, факт.

– Мисс Скред говорит, чтобы я не слушала твои истории.

– У нее нет дара, потому и говорит.

– Какого дара?

– Второго Зрения, данного мне в тот день, когда я ослеп.

– Что это был за день?

– Задолго до того, как ты родилась, хоть я и видел, как ты подходишь по морю.

– Ты знал, что это буду я, сама я, какая есть – я?

Пью засмеялся:

– Так же точно, как я знал Вавилона Мрака, или кто-то вроде меня знал кого-то вроде него.

Я притихла. Пью мог бы услышать, как я думаю. Он коснулся моей головы – легонько, странно, как мог только он, словно паутина.

– Это дар. Если теряешь одно, обретаешь другое.

– Мисс Скред так не говорит, мисс Скред говорит, что Жизнь – это Неотвратимые Сумерки Ночи. Она повесила у себя над очагом вышивку с этим изречением.

– Что ж, она никогда не была оптимисткой.

– А что ты видишь своим Вторым Зрением?

– Прошлое и будущее. Только настоящее – во мраке.

– Но в нем мы и живем.

– Пью там не живет, дитя. Волна разбивается, подступает другая.

– Где же настоящее?

– Для тебя, дитя, – везде, как море. Для меня море никогда не спокойно, оно всегда меняется. Я никогда не жил на суше и не могу судить о том и о сем. Я лишь могу сказать, что убывает и что происходит.

– Что убывает?

– Моя жизнь.