Душа

Глава четвёртая

Знаете, когда я была маленькой и ещё не училась в школе, то больше всего любила смотреть на звёзды. Новогодние праздники и папин отпуск мы почти всегда проводили в деревне у тёти, и, когда никто не видел, я забиралась на крышу сарая и принималась считать эти крохотные белые жемчужинки, которые зимой светили особенно ярко. Порой я даже доходила до сотни и бросала лишь потому, что не знала, какое число следует дальше. А по ночам мечтала поскорее вырасти, чтобы стать высокой и сильной, вытянуться в полный рост, сорвать с неба самую яркую звезду и повесить себе на шею в качестве амулета. Может быть, именно поэтому папа называл меня своей Звёздочкой.

Папа заменил мне всех родственников разом. Маму я помнила плохо да и то во многом благодаря старым фотографиям. Если уж говорить начистоту, то после похорон я очень сильно надеялась, что она появится и поможет мне привыкнуть к новой ипостаси. Я жаждала найти кого-нибудь близкого, кто знает меня, видит и хотя бы чуточку любит. Но мама не приходила и не звала меня, из чего я сделала вывод, что она ушла в свет.

Какое-то время я сильно злилась на неё и никак не находила оправдания такому поступку. Выходит, у мамы в мире живых не осталось незавершённых дел, и мы с папой совершенно ничего не значили для неё. Ушла… А вот я не могу… И не уйду до тех пор, пока не буду знать наверняка, что с папой и Ромкой всё нормально.

Но вдруг мама рассуждала когда-то также? Кто знает, как долго она была с нами. Неделю, месяц, десять лет?.. Возможно, она тоже ходила за мной по пятам и старалась уберечь от травм и волнений. Может, даже стала ангелом-хранителем и видела мою свадьбу. Я не знаю. Знает только она. Только моя мама. Вдруг она нашла покой лишь тогда, когда окончательно удостоверилась, что у нас всё хорошо, и теперь ждёт меня по ту сторону света, чтобы обнять и рассказать о том, как сильно любит…

Ах, мама, мама… Я тоже скучаю по тебе, но пока мой путь на земле ещё не окончен…

Ромка на «скорую» не вернулся и перестал говорить о блистательной карьере офтальмолога. Если честно, то он вообще перестал говорить о чём-либо. Разорвал все старые отношения и решил не начинать новых. Прямо как в старой песне: «Если у вас нету тёти, то вам её не потерять…» Всех друзей и родных заменил одним памятником на кладбище – моим. Каждый день навещал. И всегда в одно время.

− Ну, как ты там? – раз за разом повторял он, проводя ладонью по моей фотографии. – Слышишь меня? Вспоминаешь? Я думаю о тебе постоянно. Сегодня полил кактус. Знаешь, утром упала одна из твоих книг. Что-то про волка. Чёрт, не помню… Прости, но сейчас я туго соображаю…

Первые дни я отвечала ему. Гладила по лицу и целовала волосы, а он ругал глупый ветер, что трепал верхушки деревьев. Тогда от отчаяния я начинала кричать, и по кладбищу разносилось странное эхо. Он списывал вибрацию на карканье ворон и бил кулаками землю, проклиная человека, который изобрёл автомобиль. Иногда он плакал, а иногда просто лежал на могиле, обнимая проклятый памятник.

− Сегодня я был в их магазине. Знаешь, этот урод удалил все страницы в социальных сетях…Завтра выхожу на работу. Ты ведь рада, правда? Опять молчишь… А я бы всё отдал лишь бы услышать твой голос снова.

Ромка не лгал. Деньги закончились, и он действительно устроился на работу. К счастью или к сожалению. Только я не была рада. Мой муж стал грузчиком на ближайшей стройке. Таскал вверх по лестнице мешки с цементом, а когда надоедало, брался за арматуру. Порой другие мужчины ждали его, чтобы начать. Ромка редко отдыхал и никогда не устраивал перекуров. Они сидели, а он работал. Смеялись и называли его «наш парень», потому что не знали настоящего имени, а он не стремился раскрывать его.

Если таскать было нечего, все грузчики отправлялись в «Голубой Дунай» − летнюю забегаловку местного разлива под открытым небом. Пришедшие отдохнуть работяги собирались там кучками и за бутылкой часто травили анекдоты. Ромка пил один. Рюмку, две или три, не закусывая либо почти не закусывая. Порой он оставался до поздней ночи и за дополнительную плату убирал кафе. Когда «Голубой Дунай» по каким-то причинам не работал, то Ромка навещал ближайший «Лион» и проводил вечер в компании очередной бутылки «Беленькой».

Папа тоже ходил на кладбище. Только с утра. Поливал цветы, посаженные Оксаной Леонидовной, выпалывал лишнюю траву и разбрасывал крошки хлеба для бездомных собак и птиц. А ещё молился. Плакал и молился, умоляя меня простить его. Словно мне было за что его прощать.

Вот так они и жили, неся ежедневную вахту у моей могилы. Один спивался, другой растрачивал в церкви и без того давно потерянное здоровье. Минуты складывались в часы, часы становились днями, а дни – неделями – всё было стабильно. Стабильно плохо… Каждый из них жил по особому расписанию. Каждый зачёркивал в календаре прожитый день, каждый ждал дату суда. Каждый верил в тридцатое августа.

Оксана Леонидовна напоминала кусочек железа между молотом и наковальней. Она не забывала про папу, который теперь, в общем-то, стал ей совершенно чужим человеком, и изо всех сил старалась поддержать Ромку. Трижды в неделю приходила к дверям нашей квартиры и умоляла его поговорить с ней, но он, как правило, не вставая с дивана, шептал ей одно-единственное слово: «Уходи», а потом либо закрывал глаза, либо таращился в стенку.

Вчера её терпение лопнуло. Отыскав запасные ключи, она тайком пробралась в квартиру и стала ждать его прихода там. Купила продуктов, приготовила ужин, помыла полы и пропылесосила ковёр. Холодный и угрюмый дом на минутку как будто ожил и засиял ясным, живым светом. Жаль, Ромка его не заметил. Если сердце не хочет видеть, глаза тоже остаются слепыми. Сверкающие чистотой полы и запахи горячего ужина с кухни привели его в бешенство. Я видела, как он сжимал и разжимал кулаки, с трудом сдерживая желание накричать на мать и вытолкать её за дверь.

− Не приходи больше. И еду свою забери. Не надо. Я не хочу, чтобы обо мне заботились. Мне не нужна ничья жалость. Мне никто не нужен.

Лицо Оксаны Леонидовны пошло пятнами. Опираясь на стену плечом, она с трудом доковыляла до дивана.

− Ты можешь выгнать из своей жизни кого угодно, – произнесла она, – но не меня. Я дала тебе жизнь и не позволю смыть её в унитаз.

− Можешь не соглашаться, но меня это больше не интересует.

− Рома, послушай. Я…

− Уходи. Уходи и не возвращайся.

«Уходи» – страшное слово, а «не возвращайся» ещё хуже, а Ромка повторял и повторял их до тех пор, пока случайно не взглянул на ковёр возле кресла, где я обычно читала. Взглянул и закричал. Закричал, словно раненый зверь, которого закрыли в клетке…

– Где балетки?

– Что?

– Где балетки я спрашиваю! Они были возле кресла, а теперь их нет. Куда дела?

– Я убрала Наташины вещи. Сложила в пакеты. Их надо спрятать, Рома! С глаз долой – из сердца вон. Они не должны лежать на виду. Лучше отдать в комиссионку или на благотворительность.

Челюсть у Ромки задрожала. Оксана Леонидовна попятилась к двери.

– Не смей. Трогать. Её вещи, – отчеканил он, подняв указательный палец. – Они будут лежать тут. Понятно?

– Неужели ты не понимаешь, что делаешь себе этим только хуже. Так ты никогда не излечишься и никогда не забудешь!

– А если я не хочу забывать?!

– Я просто хотела помочь тебе…

– И сделала только хуже!

– Хорошо. Сегодня я выполню твою просьбу, – Оксана Леонидовна глубоко втянула в нос воздух и предприняла последнюю попытку. В её серых глазах затеплилась крохотная надежда. – Завтра сорок дней. Поминки у Николая Андреевича. Ты придёшь? Что мне передать?

На секунду Ромка замер и посмотрел на мать долгим пронзительным взглядом, а потом бросил привычное:

− Уходи.

***

На поминках по случаю сорока дней Ромка так и не появился. Сначала долго сидел на кладбище, потом отправился разгружать тяжёлые фуры, а после стал бродить по узким безлюдным улочкам. От Тихорецкой до Ленина. От Ленина до Тихорецкой. Куда угодно, кроме проспекта Декабристов, кроме жёлтой, угловой девятиэтажки, где папа в окружении Оксаны Леонидовны, Юли и тёти Кати ел кутью с рыбными пирогами.

Вечер обещал был тихим. Стемнело около десяти, и хотя день выдался необычно жарким и даже душным для конца августа, ближе к ночи на улице появился неприятный ветер. Я ждала, что он загонит большую часть непонятно откуда взявшихся людей по домам, но те будто специально слонялись между деревьями, ожидая неизвестно чего. Вряд ли Ромка кого-то хотел толкать, скорее всего, он просто не заметил высокого чересчур плечистого парня, который шёл, широко размахивая руками.

– Шары разуй, – грубо сказал тот и прищурился. Сильный акцент выдавал в нём армянина, не так давно переехавшего в Россию.

Ромка не обернулся. Просто пошёл дальше, как обычно смотря вперёд и ничего не видя. Армянин схватил его за локоть. Ромкин кулак сработал на автомате и разбил широкий горбатый нос.

Я вскрикнула. Несколько девушек, стоящих рядом, вскрикнули вместе со мной, а потом послышались взрывы. От испуга я зажала уши руками. В голове пронеслась безумная мысль о том, что началась третья мировая война, или ещё хуже – теракт, наподобие того, что был с башнями-близнецами. Сработало несколько сигнализаций от машин. На третьем этаже залаяла чья-то собака. Я ждала паники, слёз и давки, но, повернувшись, заметила разноцветные огни фейерверка.

– Красивый нынче салют, – сказала одна из кричащих девушек, указывая на затухающие искры, которые не спеша превращались в новый рисунок.

«Салют, – произнесла я и посмотрела на небо. – Сегодня же День города. На набережной обещали организовать файер-шоу на мотоциклах».

А потом под этот самый салют к Ромке и армянину подошли двое полицейских. Я не заметила, как они представились, проглядела, как протянули документы, и спохватилась только тогда, когда увидела, что моего мужа ведут к машине. Армянин с полицейскими не пошёл и, коротко ответив лейтенанту: «Не буду», уставился на залпы разноцветных огоньков над домами.

Я не поняла, что он не будет, и просто последовала за Ромкой. Идти за ним всегда и везде не просто превратилось в привычку. Это стало частью моей новой сущности.

Через четверть часа мы очутились в следственном изоляторе. Я огляделась по сторонам. Жёлтые стены и несколько камер с решётками. Почти как в кино, только теперь с нами и по-настоящему.

Ромку оставили на ночь в полиции. Молодой участковый с зелёными глазами заполнял какие-то протоколы, сидя за столом у окна, а я разглядывала унитаз в камере и старую железную кровать с панцирной сеткой. Ромка тёр переносицу, лёжа на грязном матрасе в пятнах. С полицейскими не ругался, двери «нового жилища» не трогал. Идеальный заключённый. Действительно, какая разница, какой потолок сверлить взглядом? Тюремный, в трещинах, даже вносил какое-никакое разнообразие в нашу унылую жизнь. Самое противное, что Ромка даже не за драку попался. Причиной ночи в участке стало отсутствие документов и выяснение его не внушающей доверие личности.

В начале второго Ромка задремал. В камере горел приглушенный свет, а я смотрела на звёзды и считала их как в детстве. А ещё я думала. Думала и прикидывала, что может последовать за дракой, исчезновением паспорта и полицией. Ромка не боялся тюрьмы, он словно не замечал решёток и полицейских, и это пугало меня до дрожи. Завтра представлялось фильмом ужасов в стиле Альфреда Хичкока, финал которого не предвещал happy end.

Около пяти утра в участок привезли странного старика в сером, замызганном халате. Его длинная борода непонятно какого цвета заканчивалась где-то у пояса, а лохматые местами свалявшиеся волосы свисали засаленными прядями до самых лопаток. Он производил впечатление душевно больного, бил себя кулаками по голове, раскачивался взад и вперёд и постоянно шептал какую-то тарабарщину. Лицо опухшее, глаза маленькие, крысиные. Судя по внешнему виду, определённого места жительства у этого человека не было. «Либо пьяница, либо наркоман», − решила я, глядя на его прожжённые брюки, и попросила Бога уберечь Ромку от подобной участи.

– Ну что, Демидыч, – сказал ему участковый ласково, почти как старому знакомому, – опять соседям спать мешал?

«Демидыч» замахал руками и попросил хлеба с цианистым калием. Речь его была бессвязной и отрывочной, как у двухлетнего ребёнка.

«Олигофрения тяжёлой степени», – предположила я и тут же зажала себе рот ладонью, потому что рядом с «Демидычем» не с того, ни с сего возник Савва.

По камере пошла волна вибрации. По железной решётке словно колотили металлической палкой, но ни участковый, ни Ромка даже ухом не повели. Это слышали только «Демидыч» да я по странному стечению обстоятельств. Видимо, за четыре года, проведённых в мире живых, Савва умудрился научиться кое-каким фокусам. Похоже, слуховые и зрительные галлюцинации стали его коньком. Демидыч крестился, падал на колени и бился лбом о каменную плитку пола. Савва смеялся и подзадоривал биться сильнее.

− Давай, чтобы кровь пошла, − улюлюкал он и свистел, засунув в рот пальцы. – Ну же, рыжий бородач! Покажи класс! Сегодня у нас есть зрители.

Савва указал на меня, а «Демидыч» растянулся ничком, продолжая колотить себя по уху. Зрелище он представлял отвратительное.

Я прикрыла глаза и опустила на грудь голову. Истина плавала рядом, и поймать её за хвост труда не составило. Человек, которого я приняла за сумасшедшего, несколько лет назад сбил Савву Нестерева. Тот самый водитель грузовика. Рыжий бородач.

Вот почему Савва сказал, что ему недолго осталось. Все эти годы он медленно сводил своего убийцу с ума. Загонял в могилу. Мстил за непрожитую жизнь…

В какой-то момент «Демидыч» перестал стонать. Вероятно, боль в его голове достигла своего апогея. Он плакал и метался по кровати, как ребёнок, потерявший мать. Потерявший всё на свете. Ромка проснулся, вытаращил на него глаза, а потом накрыл уши подушкой. Высокий, надменного вида охранник постучал по решёткам палкой и пригрозил «Демидычу» трёпкой.

– Перестань немедленно, противный мальчишка! – закричала я и, сама не зная как, очутилась в соседней камере. – Зачем ты это делаешь?

– Он убил меня!

– А теперь ты убиваешь его! Отнимаешь жизнь и рассудок по капле.

– Да уже почти отнял. Неделя-другая, и он загнётся.

Я оглядела Савву с ног до головы. Злой и одинокий. Жил в детдоме. В целом свете никого. Причём, ни в том, ни в этом. Что стало с его родителями? В новостях упоминали, что он рос в приюте с младенчества, и родственники никогда его не навещали. Значит, мать, скорее всего, ещё в роддоме от него отказалась. Любить и сострадать не умеет. Про милосердие и заботу не слышал. Другие воспитанники вряд его по головке гладили, отсюда на уме у него только месть да ненависть. Всё же прав был папа, когда говорил, что дети самые добрые и самые злые существа на планете.

– Оставь его и поговори со мной, – как можно мягче начала я. – Расскажи о себе

– Я Савва Нестерев. Умер семнадцатого марта две тысячи…

– Нет. Расскажи, что тебе нравилось. Музыка. Книги. Фильмы. Хоть что?

– Ничего не нравилось, – Савва понурил голову, – но я быстро считал в уме. Учительница математики меня хвалила.

– Молодец, – я выдавила улыбку. – Посчитаешь для меня? Ну-ка, сколько будет семью восемь?

– Пятьдесят шесть

– А восемьдесят четыре на тридцать пять.

– Разделить или умножить?

– А что легче?

– Вообще не делать.

На этот раз мы засмеялись вместе.

– Савва, а у тебя остался кто-то здесь? Друзья или любимая воспитательница?

– Друзей не было, поэтому и шлялся один. А воспитки – все злючки. Я дружил с собакой. С Шариком. Я и сейчас с ним дружу.

– Это как?

– Собаки видят призраков и рычат на них, но этот уже привык ко мне. Он славный. Твой отец его иногда подкармливает.

– Здорово. А ты когда-нибудь встречал людей, которые видят призраков?

– Нет. Думаешь, они действительно существуют?

– Мне хочется в это верить.

– Мечтаешь предать весточку родным?

– Было бы неплохо.

– Даже если они и есть, то не помогут тебе.

– Почему?

– Они надменные и гордые, как все взрослые.

– Я тоже надменная и гордая?

– Ты – нет.

– Но я ведь взрослая.

– Сам удивляюсь, что ты со мной разговариваешь. Бородача пожалела. Остальные призраки даже внимания на меня не обращают. А я многих видел.

– Это потому что ты вредный мальчишка, – едва не выпалила я, но вовремя сдержалась: – Просто у каждого свои проблемы. И после смерти тоже. Помнишь, ты сам говорил: неоконченные дела.

– А у тебя их разве нет?

Я поглядела на Ромку и на спящего «Демидыча».

– Есть, но это не значит, что я не могу найти для тебя пять минут своей новой «жизни».

***

Из полиции Ромку забирал папа. Оксана Леонидовна не смогла прийти или не захотела. Участковый не стал задавать лишних вопросов, папа долго благодарил его и обещал уберечь Ромку от новых уличных драк. Они покинули участок быстро, без волнений, проволочек и скандалов, ушли вместе, но, как всегда, в молчании и на почтительном расстоянии друг от друга.

Дверь в нашу квартиру Ромка открывал резко и грубо: с такой силой засадил ключ в замочную скважину, что едва не выломал её. Папа топтался на пороге. Я переводила взгляд с одного на другого и никак не могла понять, о чём они думают и что чувствуют друг к другу. Наконец Ромка справился с ключом и широко распахнул дверь, пропуская папу вперёд. Я напряглась и по привычке прикусила губу. Папа снял ботинки, аккуратно приставил их к стенке и надел серые тапочки, оставленные для гостей. Ромка рухнул на диван, в чём был, и закрыл глаза.

Папа, присев на краешек стула, сцепил руки в замок и долго смотрел на люстру с синей подсветкой, в которой перегорело несколько лампочек. Я прижалась к стене, а потом осторожно сползла на пол. Я боялась, что вежливого разговора между ними не выйдет. Любая, даже самая безобидная беседа могла закончиться крупной ссорой. От постоянной злости на всех Ромка стал совершенно невменяемым и мог наговорить папе ужасные вещи. В груди болело. Я молила небеса уберечь двух моих самых любимых мужчин от драки. Пусть лучше прозвучит мучительное «Уходи и оставь меня в покое», чем череда новых обвинений и ругательств.

Ромка не выдержал первым и, открыв правый глаз, недоверчиво посмотрел на папу.