Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

Харьков

В 1765 году город Харьков стал центром только что созданной Слободско-Украинской (с 1835 года – Харьковской) губернии. Маленькая крепость, основанная козаками-переселенцами с Западной Украины[78], выросла в административный, хозяйственный, культурный центр Слобожанщины, став мостом между русским и украинским мирами.

В Харькове действовал знаменитый «коллегиум» – высшее духовное училище, уступавшее только Киево-Могилянской академии. Григорий Саввич Сковорода, первый украинский и русский самобытный философ, некоторое время преподавал в этом коллегиуме греческий язык, а затем – катехизис.

Харьков, постепенно обраставший земледельческими слободами, в XVIII веке сохранял украинский характер. Еще в 1780 году 70% «горожан» занимались земледелием, что было вообще типично для малороссийских городов. Недаром же они напоминали русским путешественникам очень большие села. Остальные 30% составляли ремесленники, пивовары, винокуры, шинкари. Жили там и дворяне – потомки слободских сотников и полковников. Благодаря их усилиям, их деньгам и монаршей воле государя Александра Павловича в ноябре 1804-го в Харькове появился свой университет. Это сразу изменило статус города, который надолго превратится в важнейший центр образования и культуры. В Киеве университет откроется только тридцать лет спустя, а знаменитая Киево-Могилянская академия давно находилась в упадке.

Василий Назарович Каразин, русский просветитель, главный энтузиаст дела просвещения в Харькове, вряд ли предполагал, что Харьковский университет станет важнейшим центром не только русской, но и украинской культуры, книжности, образования. Хотя преподавали в Харькове, разумеется, на русском.

В Харькове учился выдающийся математик Михаил Остроградский; там учился, а затем и преподавал будущий знаменитый филолог Измаил Срезневский; там учился и защитил диссертацию русский историк и украинский мыслитель Николай Костомаров. «Харьков имеет внутреннее сильное значение для Малороссии, которая в нем централизуется, которая имеет в нем свой университет»[79], – писал Иван Аксаков в ноябре 1848 года, когда лучший период «украинского Харькова» был уже позади. А расцвет этот пришелся на десятые – тридцатые годы XIX века.

В знаменитой тогда университетской типографии иногда (с интервалами в несколько лет) выходили даже книги на малороссийском. Но гораздо чаще писали и печатались на русском. В 1812 году появился «Харьковский еженедельник». В 1816 году начали издавать первый украинский литературный журнал – «Украинский вестник» (на русском). Он продержался четыре года. Образованные малороссияне, разбросанные по всей империи, выписывали его даже в Сибири и, что кажется невероятным, на Камчатке[80]. Среди его издателей был Григорий Квитка, тогда еще писавший на русском прозаик и драматург, будущий основоположник современной украинской прозы. Пьесы Квитки играли в открывшемся еще в 1808 году харьковском театре. Григорий Федорович жил под Харьковом, в Основе, поместье своего брата, сенатора и тайного советника Андрея Федоровича Квитки. По этому имению он и взял самый известный из своих псевдонимов – Грицко Основьяненко.

В один год с «Украинским вестником» воявились «Харьковские известия» и «Харьковский Демокрит». После «Украинского вестника» издавался «Украинский журнал», затем – «Украинский альманах» и «Снип», а уже в начале 1840-х альманах «Молодик»[81], где появятся и стихи Тараса Шевченко. Всю вторую половину 1830-х Измаил Срезневский, увлекавшийся тогда украинскими филологией и этнографией, печатал новые выпуски своего сборника «Запорожская старина», которые охотно читали, обсуждали в Малороссии, Москве, Петербурге. Среди читателей «Запорожской старины» были Гоголь и Максимович. В университете лекции по русской истории читал Петр Петрович Гулак-Артемовский – по свидетельству Костомарова, плохой преподаватель, но одаренный литератор, автор басен, которые и теперь знают на Украине. Там же преподавал профессор Метлинский, известный под псевдонимом Амфросий Могила. Он был не только филологом и этнографом, но и поэтом.

Харьков окружала страна, населенная преимущественно украинскими крестьянами. По селам ходили бандуристы и пели думы о Сагайдачном и Хмельницком, украинские помещики еще не забыли родной язык и родные обычаи. Некоторые становились любителями старины, искали и читали списки летописи Грабянки или «Истории русов». Эта украинская атмосфера повлияла на молодого Николая Костомарова, который именно в Харькове возьмется изучать украинский язык, украинский фольклор, заинтересуется историей Украины и защитит в Харькове диссертацию. Среди его харьковских друзей были молодые малороссияне, увлекавшиеся народной культурой, историей, мовой.

Аксаков, отметив значение университета для украинцев, не мог, однако, воздержаться от пренебрежительного тона, который вообще обычен даже для образованного русского, если ему приходится говорить о культуре «братского» украинского народа: «Университет, конечно, плох, но хохлы, вероятно, ставят его выше всех других…»[82]

В чем-то Иван Сергеевич прав: огонек украинской культуры всё больше терялся в сиянии большого города, где преобладали уже русские. Харьков расцвел как город прежде всего торговый, затем – промышленный. Уже в XVIII веке там расплодились винокурни, пивоварни, кирпичные заводы. Вся Россия тогда покупала харьковские ковры («коци»). В начале XIX века к этим производствам добавились меднолитейные, металлообрабатывающие, каретные мастерские, кожевенные, мыловаренные, свечные заводы, маслобойни, спичечные и табачные фабрики[83]. На Крещенье и на Успенье в Харькове открывались грандиозные ярмарки. В отличие от малороссийских ярмарок где-нибудь в Миргороде или в Сорочинцах, харьковские ярмарки (в особенности Крещенская) известны крупной оптовой торговлей, которая была тогда всецело в руках русских купцов. Тот же Аксаков позднее назвал Сумы и Харьков городами, которые созданы русскими торговцами[84]. Создан Харьков, конечно, не русскими, но русские преобразили его, превратили большое малороссийское село в шумный деловой город, центр городской культуры с мощеными улицами и каменными домами. Украина отступала в сёла.

Новороссия

Новороссия – юго-запад Дикого поля, отвоеванный русской армией[85] у турок, татар и ногайцев и освоенный Российской империей. Громадный и очень богатый край. Тучные черноземы, дававшие огромные урожаи, пастбища, где скот мог пастись до поздней осени, а на самом юге и круглый год. Степи будущей Новороссии не были сплошным безлесным пространством. Река Самара (приток Днепра) текла в лесистых берегах. На берегах Днепра росли яблони, груши, виноградная лоза, калина, ежевика, шиповник, хмель, барбарис. На многочисленных днепровских островах – дуб, осина, ива. По лощинам встречались целые рощи дикой вишни и множество миндальных деревьев. Когда русские и украинцы заселят эти земли, они будут украшать свои куличи и пасхи настоящим миндалем.

В реках водились севрюга, осетр, сом, сазан, щука. В Днепр, Днестр и Южный Буг заходила из Черного моря громадная белуга – самая большая рыба в мире осетровых, весом в тонну и более. Балык в тех краях был самой обычной, даже бедняцкой пищей. В конце XVIII века пуд соленой рыбы продавали за 70 копеек[86]. Степи населяли олени, зайцы, кабаны, дрофы, куропатки. Близ рек жили дикие гуси, утки, цапли, аисты, журавли, бакланы и даже пеликаны. Волков и лис было так много, что запорожцы заготовляли их шкуры и торговали «мягкой рухлядью» с Малороссией[87].

Именно запорожцы стали авангардом христианского мира, проникшим далеко на юг, в дикие, враждебные еще степи. В начале XVI века Сигизмунд Герберштейн записал, что южнее Черкасс вовсе нет христианских поселений, а полвека спустя Байда-Вишневецкий создает на острове Хортица первую Сечь, начиная историю славного Запорожья. Но широкие пространства причерноморских степей еще долго оставались местом татарских и ногайских кочевий. Буджакские и крымские татары использовали эти земли только под пастбища: «турки и татары <…> на сих степях никаких селений <…> не заводят», – писал малороссийский генерал-губернатор Румянцев[88].

Через Дикое поле пролегали шляхи – пути, по которым татары отправлялись грабить окраины Речи Посполитой и Российской империи. Три шляха (Черный, Кучманский, Волошский) вели на правый берег, в Поднепровье, Подолию, на Волынь. В самые страшные годы жители галицкого Львова и польского Замостья видели с крепостных стен татарские загоны (отряды). По трем другим шляхам (Муравскому, Изюмскому, Калмиусскому) татары шли на Слободскую Украину и далее на Московскую Русь.

Давно прошли времена крымских походов на Москву или Краков, но русские и украинские крестьяне, переселявшиеся в XVIII веке на земли Дикого поля, по-прежнему рисковали имуществом, свободой и жизнью. В 1736 году во время русско-турецкой войны татары сделали набег на Бахмутскую провинцию (земли современного Донбасса): захватили множество пленников, угнали скот, сожгли хлеб, уничтожив целые селения[89]. Во время последнего татарского набега зимой 1769 года в одной только Елисаветградской провинции татары сожгли 150 деревень. Барон де Тотт, французский консул в Крымском ханстве, во время похода находился в татарском войске хана Крым-Гирея и видел всё своими глазами[90]. «Воздух, наполненный пеплом и парами растаявшего снега, затемнил солнце на время <…> Полтораста деревень были сожжены <…> огромное дымное облако распространилось на двадцать миль в пределы Польши»[91]. Татары увели тогда в Крым не менее двадцати тысяч невольников[92].

В пятидесятые годы XVIII века правительство решило заселить юго-западные окраины страны воинственными сербами, привычными к пограничной службе. В империи Габсбургов сербы и хорваты жили на Военной границе (Крайне), охраняя ее земли от турок. Сербы в Новороссии получали землю, освобождались от податей, а за это служили России в гусарских полках. Ради них создавалась особая область – Новая Сербия (недалеко от будущего Елисаветграда). В елизаветинские времена это был крайний юго-запад российских владений. Решение оказалось неудачным. Земли Новой Сербии уже были освоены украинскими крестьянами. Теперь русские военные власти выселяли их, чтобы освободить землю для сербских гусар. Тщетно хлопотал за соотечественников гетман Разумовский, предлагал отдать сербам земли пустующие (таких было еще очень много). Более того, сербы, как жаловался Разумовский, забирали у малороссийских крестьян сено и чинили «протчие несносные обиды и озлобления»[93]. Но указ императрицы допускал поселение только сербов и представителей «иных народов», покинувших земли Австрийской или Османской империй. Вскоре новым сербским поселенцам отдали еще одну область, которую назвали Славяносербией (между современными Донецкой и Луганской областями). Оттуда, правда, малороссиян и русских не выселяли, сербам отдавали пустующую землю.

Российская империя потратила на обустройство переселенцев с Балкан большие деньги, однако Новая Сербия не окупила затрат и не оправдала надежд. Желающих переселиться в Россию с Балкан оказалось намного меньше, чем ожидалось. Зажиточные, домовитые сербы не хотели менять чудесные сливовые сады Славонии и Шумадии на дикие причерноморские степи. В Новороссию ехали в основном искатели приключений, нередко пьяницы и даже настоящие лесные разбойники, не способные к сельскому хозяйству[94]. Да и само название «сербы» для этих балканских переселенцев не подходит. Преобладали там молдаване и валахи, а сербы составляли только 11% переселенцев. Были в числе жителей Новой Сербии и венгры, и болгары, и македонцы, и албанцы.

Десять лет спустя запрет на расселение русских и малороссиян в землях Новой Сербии отменят, и несколько тысяч переселенцев с Балкан будут поглощены, ассимилированы многочисленными украинцами.

Не лучше было и в Славяносербии. Иван Шевич (Шевич-старший) и Райко Прерадович (Депрерадович) сформировали два гусарских полка, но они были так малочисленны, что десять лет спустя их соединили, создав один Бахмутский гусарский полк. Однако людей всё равно не хватало, поэтому в этот «сербский» полк начали набирать малороссиян.

После Ясского мира (1791) нужда в военных поселенцах отпала. За две русско-турецкие войны русская армия присоединила к землям Российской империи всё Северное Причерноморье от Кубани до Днестра, ликвидировала Крымское ханство и Запорожскую Сечь, навсегда обезопасив крестьянский труд и сухопутную торговлю. Григорий Потемкин превращал богатые, но почти безлюдные степи в цветущий край, строил новые города – Николаев, Херсон, Екатеринослав, Севастополь. И эти города вовсе не были фантомами. Верфи Херсона и Николаева были заняты строительством кораблей для Черноморского флота. На рейде Севастополя уже стояла русская эскадра. «Великолепный князь Тавриды» планировал открыть в Екатеринославе университет, консерваторию и академию художеств[95].

Остатки мусульманского мира исчезали. В Очакове, еще недавно знаменитой турецкой крепости, даже городскую мечеть переделали в православный храм[96]. Адмирал де Рибас и военный инженер де Воллан на месте захудалого турецкого Гаджибея строили прекрасную Одессу.

Кирилл Разумовский не без удивления писал еще в июне 1782 года: «На ужасной своей пустынностью степи, где в недавнем времени едва рассеянные обретаемы были избушки, по Херсонскому пути, начиная от самого Кременчуга, нашел я довольные селения верстах в 20, в 25 и далее, большею частью при обильных водах». В самом Херсоне бывший гетман увидел «множество всякий час умножающихся каменных зданий, крепость <…> адмиралтейство со строящимися и уже построенными кораблями»[97].

Правда, даже не консерватория, а просто музыкальное училище появится в Екатеринославе только в самом конце XIX века, а университет создадут по указу гетмана Скоропадского в 1918-м. Хозяйственное развитие намного опередит культурное. Уже в начале XIX века путешественники, проезжая границу Киевской и Херсонской губерний, замечали, что в Херсонской даже простой народ живет богаче: и хлеба больше, и дома лучше выстроены[98]. А самое главное, пустынный прежде край становился всё более населенным. Надежда Ивановна Арнольди, вдова Осипа (Иосифа) Россета (бывшего флигель-адъютанта Потемкина и приближенного дюка Ришелье), в своем путевом дневнике («Журнале походу») писала: «Вышли мы из Кременчуга, шли по прекрасной прямой дороге, где по обеим сторонам виднелись беспрестанно деревни, везде церкви»[99].

Новороссийские губернии в это время не только жили в достатке, но и стали важнейшим источником экспортного зерна. Уже в 1814 году при Армане Эммануэле (Эммануиле Осиповиче) Ришелье, умном и деятельном градоначальнике, годовой торговый оборот Одессы, которая стала главным русским торговым портом на Черном море, достиг 20 миллионов рублей[100].

Вслед за победоносными полками Румянцева, Потемкина, Суворова, Долгорукова-Крымского потянулись переселенцы-малороссияне на запряженных волами повозках. Начали строить себе хаты-мазанки, разбивать сады вишневые, черешневые, сажать свою любимую красную калину. Так на месте Дикого поля возникла процветающая Новороссия, заселенная преимущественно украинскими крестьянами.

По-прежнему приглашали иностранцев, в особенности болгар, молдаван, немцев. Хотели даже привезти с Британских островов настоящих английских каторжников. В Новороссии давали землю и русским крестьянам, при Потемкине охотно принимали даже беглых мужиков и еще недавно гонимых староверов.

Но и в XIX веке, когда о потемкинских вольностях помнили только историки, беглые мужики, русские и малороссияне, отправлялись в Причерноморье и Приазовье, «из старых украинских губерний пробирались глухими тропинками, оврагами и одинокими степными лесками», надеясь найти лучшую жизнь: «…там тебе и сало и масло постное греческое, прямо с порта, в богоспасенные дни. Ешь-кушай да трудись, душа. Сказано, вольница! Захочешь жены – и жинку тебе справят новую»[101], – мечтает один из героев романа Григория Данилевского «Беглые в Новороссии». Этот писатель больше известен романами из русской истории. Кто не читал «Мировича», «Княжну Тараканову», «Сожженную Москву»? Его ранний приключенческий роман сейчас забыт, хотя именно «Беглыми» писатель в свое время привлек внимание читателя. Данилевский напечатал его под псевдонимом «А. Скавронский». Хотя роман написан весьма посредственно, читатели и критики оценили новизну темы. Автора стали называть «русским Купером». Успех побудил Данилевского превратить роман в трилогию: «Беглые в Новороссии» – «Беглые воротились» – «Новые места».

Григорий Петрович родился и долгие годы жил на Слобожанщине, которая на юге граничит с новороссийскими землями. К тому же не раз бывал в Новороссии по делам службы, поскольку трудился в министерстве просвещения чиновником для особых поручений.

«Крепостная Русь» нашла в степях Приазовья и Причерноморья «свои Кентукки и Массачуссетс». Новороссия была для русского читателя из Москвы, Петербурга, Центральной России страной непривычной и настолько незнакомой, что Данилевский то и дело вынужден был прибегать к примерам из американской литературы и американской жизни: «А эта Новая Диканька – сущая американская ферма!»[102] Как будто об американском Диком Западе в России знали больше, чем о своей же земле.

Этнографическая карта Новороссии менялась много раз. Капризных европейцев заманивали фантастическими преференциями. Земельные наделы были очень большими – по 60 десятин на хозяйство, отданных в вечное владение[103]. Немцев-колонистов навсегда (!) освобождали от военной и гражданской службы. Освобождали и от постоя, – а это было очень большой льготой: размещение солдат и офицеров «по обывательским квартирам» – неприятная и часто просто разорительная повинность. Наконец, немецкие общины освободили от всех податей на тридцать лет. Если дела у общины шли плохо, то правительство могло продлить освобождение еще на тридцать лет, как это и было сделано с общиной данцигских меннонитов, поселившихся на острове Хортица. Русские и украинские поселенцы освобождались от налогов на полтора, на три года, иногда на пять или шесть лет, и только немногие счастливцы, селившиеся на самых неосвоенных и еще опасных землях (до ликвидации Крымского ханства), могли получить немыслимую льготу – пятнадцать лет без податей. Но шестьдесят лет без податей, как с меннонитами Хортицы, – это было просто невозможно.

С греками и армянами, которых переселили из Крыма еще до ликвидации Крымского ханства, обходились почти так же, как с немцами. Им строили дома за казенный счет, освобождали от податей. Трудолюбивые и оборотистые армяне и ничуть не уступавшие им греки стали лучшими новороссийскими купцами. На месте крохотного Павловска расцвел Мариуполь. А построенная армянами Нахичевань одно время была больше и богаче соседнего Ростова: «В центре городка Нахичевани (названного так в честь Нахичевани закавказского, старого армянского города) я помню перед армянским собором <…> огромный бронзовый памятник Екатерине с надписью: “Екатерине Второй – благодарные армяне” <…> Дела армян на новом месте пошли завидно хорошо»[104], – писала Нина Берберова уже в XX веке. Ее дедушка Иван Минаевич Берберов был среди тех самых армян, что переселились на берега Дона из тогда еще татарского Крыма.

«Единой новороссийской общности» никогда не было. Греки и армяне, давно привыкшие жить в диаспоре, сохраняли свои нравы, обычаи, культуру. С украинцами и русскими они не ссорились, но и не сливались. У греков были свои гимназии, свои церкви. На их украшение греческие купцы не скупились, а священников нередко выписывали из самого Константинополя[105]. Своим особым миром будут жить и евреи-колонисты, хотя их новороссийские злоключения – совсем другая история.

Немцы тем более не смешивались с другими народами. Их изоляционизму способствовала и религия. Немцы трудились, богатели, но вовсе не стремились стать русскими или малороссиянами. Из поколения в поколение они сохраняли свои обычаи, одежду, немецкий язык.

Российская империя, щедрая к выходцам из Данцига или Триеста, была скупа к уроженцам Великороссии и Гетманщины. Русским и малороссиянам не полагались немецкие или греческие льготы. Им просто не мешали. Помещики, получившие земли в Херсонской или Екатеринославской губернии, могли принимать беглых. Прекратили гонения на раскольников-великороссов, и эти русские протестанты, трудолюбием и благочестием не уступавшие немцам, ставили дома, распахивали под огороды херсонский и екатеринославский чернозем. Нетребовательные славяне быстро заселяли пустующие земли, становясь государственными и помещичьими крестьянами.

Пустующих земель еще в начале XIX века было так много, что за помещичьими крестьянами даже не закрепляли наделы, а разрешали им пахать землю «по мере сил своих»[106]. Помещики по-своему крестьянам помогали, ведь земля без крестьян не приносила дохода.

Из воспоминаний Александры Смирновой-Россет: «Тогда имения населялись или покупкой, или залучением бродячих крестьян из южных губерний. <…> Им отводили место, глину, солому для кровли, известь, покупали соху, волов, и два-три года они работали на себя»[107].

И все-таки, несмотря на все этно-демографические фантазии чиновников елизаветинской и екатерининской России, решающую роль в заселении Новороссии сыграли малороссияне.

Пускай немцы были лучшими хлеборобами, русские староверы – лучшими огородниками, болгары – садоводами, греки и армяне держали в своих руках торговлю, но страна была заселена преимущественно малороссами из Полтавской и Черниговской губерний, а также из Слобожанщины и с правобережья Днепра. Германия была все-таки очень далеко, но и великорусские губернии – не близко. А украинцы жили неподалеку. Именно они и начали превращать Новороссию в Южную Украину.