Нобель. Литература

Нужно заметить, что гусю Мартину с его простотой и наивностью противостоит знаменитая Акка Кнебекайзе. Акка Кнебекайзе – вожатая диких гусей, одинокая мудрая женщина, которая ведет их через бесконечные препятствия туда куда-то на юг. Желание сделать из шведа, из одомашненного и жирного гуся, что-нибудь более мобильное и более отважное, ― это и есть, как ни странно, движущая сила всех книг Сельмы Лагерлёф. Она считала, что шведы за последние двести, после Карла, мирных лет своей истории несколько утратили свои славные добродетели и вообще перестали понимать, зачем они. Единственное, что их может как-то поднять, эта христианская вера, которая, как она считала вместе с Честертоном и другими апологетами, в XX веке гораздо более актуальна, чем за две тысячи лет до того, потому что человечество ушло дальше от Христа, оно еще менее готово услышать его проповеди.

Кстати говоря, у нее была такая мысль, что безумие – очень хороший путь прочь от земной такой примитивной прагматики. У нее есть очень славная повесть «Король Португальский». Я не думаю, что она прочла Гоголя «Записки сумасшедшего», хотя бог знает, вообще-то она была человек широко начитанный, как положено учителю. Это история о том, как после очередной неудачи бедняк вообразил себя португальским королем, и последний человек, которого он узнает, это дочка.

Эта история про то, как мирный бедный швед неожиданно открыл в себе португальского короля и на этой почве рехнулся, но рехнулся со знаком плюс, рехнулся творчески, ― это очень хорошо о ней говорит. Это все-таки догадка о том, что если современный человек не сойдет с ума, он, к сожалению, так и останется рабом, а рабство она чрезвычайно не любила.

Она, конечно, идеализировала старину, никаких вопросов нет. Как все практически настоящие идеалисты, она искренне считала, что человечество вырождается. Но за этой идеализацией старины не стоит идеализация архаических добродетелей вроде воинского культа и так далее. Кстати говоря, ведь немцы довольно искренне пытались ее, когда завоевывали Скандинавию, сделать своей союзницей. Они писали ей приветствия, они говорили, что культ старых добрых времен (а без архаики нет фашизма) именно насаждала Сельма Лагерлёф. Они очень ее вербовали. Если, скажем, на эту вербовку купился Гамсун, как человек, в общем, гораздо более примитивный, будем откровенны, то Сельма Лагерлёф про них все поняла сразу. Она никогда не поддерживала нацистов, больше того, она активно помогала евреям бежать в Швецию. Например, Нелли Закс, женщина-еврейка, поэт, именно благодаря ей сумела в Швецию уехать. Таких историй много, много больше, чем упомянуто в источниках в интернете. Когда я был в Швеции, там мне рассказывали, что настоящий культ Лагерлёф именно потому и существует, что она сумела про фашизм все понять сразу. А то, понимаете, нордические добродетели… многие скандинавы же купились, к сожалению, на это.

Правда, надо сказать, что про Советский Союз она тоже все понимала и абсолютно не обольщалась тем, что «Приключения Нильса с дикими гусями» там издаются и переиздаются. Из всех русских, наверно, ее абсолютным кумиром был Толстой. Она очень поддерживала его мысль о том, что нужно писать новые евангельские тексты, что нужно адаптировать Евангелие, переписывать его для детей, сочинять национальные легенды на его темы, потому что «Легенды о Христе» ― это очень скандинавская книга, там множество скандинавских реалий, главная ее задача ― это дать пересказ Библии именно языком, доступным скандинавам, языком скандинавского ребенка с пересчетом на местные реалии.

Конечно, Сельма Лагерлёф не была, по большому счету, наследницей нордической культуры, потому что среди всех древних добродетелей ее привлекает больше всего понимание, солидарность, «положить душу свою за други своя». То есть ей прошлое дорого не тем, что там много бряцали мечами. И, кстати, наверно, ключевая сцена ее гениальной, без преувеличения, книги ― это разговор двух статуй, Бронзового с Деревянным.

Когда Нильс как раз сидит под шляпой Деревянного. Они оба статуи, то есть они оба на самом деле воплощение народного духа, но просто одно воплощение чудовищное, прямо скажем. Эта сцена, когда Бронзовый своей палкой молотит Деревянного, ― это один из главных внутренних конфликтов XX века, потому что мы любим нашу старину, но не за ее бронзу, не за ее жестокость. Мы любим ее за ее славу, безусловно, ведь этот же Деревянный был при жизни слугой Бронзового, его солдатом, но он остался человеком. Это очень важно ― то, что она чувствовала этот страшный риск превращения человека толпы, человека массы в эту железную субстанцию, которую она глубоко ненавидела.

Угадала она и еще одну важную вещь. Я вообще считаю, что из всех книг, которые я читал, трилогия о Лёвеншёльдах ― одна из самых увлекательных, потому что я, грех сказать, ставлю увлекательность выше очень многих достоинств книги. «Перстень Лёвеншёльдов», «Шарлотта Лёвеншёльд» и «Анна Сверд» ― это три части одного большого романа. Как все романы семейного упадка XX века, она имеет некоторые общие черты и с «Будденброками», и с «Делом Артамоновых», и даже ― мое любимое сравнение ― с «Семьей Ульяновых», потому что роман семейного упадка всегда строится по одной и той же схеме, и название его по одной и той же схеме, будь то «Сага о Форсайтах», «Перстень Лёвеншёльдов» или «Семья Тибо».

Но преимущество этой книги, во-первых, в том, что это магический реализм, ибо плоский, скучный социальный реализм никаких перспектив в наше время не имеет. Лагерлёф рассказывает сказку. Разумеется, в этой сказке масса тонких философских обобщений и психологических картин, очень живых, и герои все абсолютно узнаваемы, но это сказка, это надо всегда иметь в виду. У нее есть замечательное эссе «Сказка о сказке», где она доказывает, что только этот род литературы всегда будет востребован. Это действительно так и есть.

Она к реализму относится настороженно. У нее есть двухтомник «Люди и тролли», я думаю, она всерьез верила, что тролли принимают участие в нашей судьбе и истории. Почему? Потому что, понимаете, беса никто не видел, но все ощущали. На человека иной раз бесы нападают абсолютно на ровном месте. Алкоголь, конечно, ― она ненавидела алкоголиков еще после трагедии с отцом, ― сильно облегчает бесу доступ к человеку. Но она еще и, безусловно, права в том, что бесы и тролли ― наши постоянные спутники. Невозможно рационально объяснить внезапную злобу, внезапный приступ тоски, биполярное расстройство… Это вещи, которые зависят от невидимых каких-то сущностей. Кто хочет все объяснять химическими формулами, ради бога, но для литературы гораздо лучше верить все-таки в беса или тролля.

Поэтому сказки Лагерлёф замечательно читаются, и ее великий вклад в литературу в то время, а это уже 1924–1928 годы, и она уже очень немолода, но этот эпический роман, рассказанный с точки зрения сказки, это примерно как мы бы рассказывали «Войну и мир» с участием домовых. А их участие там было бы очень уместно, потому что явно же некоторые поступки Наташи, когда бес ее смущает и она собирается бежать с Анатолем, вполне можно приписать действию невидимых магических сил.

Собственно, она это и делает. Начинается там тоже с очень глубокой догадки о том, что старинный перстень Бенгта Лёвеншёльда, генерала, спутника Карла XII, украден из могилы. Это время, когда Швеция истощена войнами, золото все принуждены сдавать, а генерал хранил, берег всю жизнь свой перстень из большого куска золота и алого сердолика. Это грубая такая поделка, совершенно не шедевр ювелирного искусства, но он большой. На этот перстень можно было бы купить целое поместье.

И когда он умирает, он завещал себя похоронить с этим перстнем, перстень погребен в могиле, в склепе, и никто туда не может попасть, но, поскольку умирает маленькая девочка из семьи, то разворошили могилу и на ночь оставили склеп открытым. И один крестьянин, который об этом знал, пошел ночью, отвинтил железный гроб Лёвеншёльда и похитил перстень, и с этого началась целая цепочка историй ужасного зла. И у него усадьба сгорела, и сын у него, алчный, украл потом этот перстень и стал дальше пускать по свету, в общем, тоже история очень похожая на толстовский «Фальшивый купон», но, конечно, в скандинавском колорите ― перстень не фальшивый.

Она очень права в том, что главные беды XX века начались с того, что распечатали могилу, что украли страшный артефакт, символ зла, и этот перстень кроваво-красный пошел дальше крушить мир, пока опять-таки не нашлась мудрая женщина, которая не прекратила его путь по свету.

В известном смысле здесь предугадана другая трилогия о другом кольце, и все мы понимаем, о каком. И то, что Толкин, большой знаток северной мифологии, скорее всего, читал эту книгу, видимо, и вызвало определенную близость. Он подумал о том, что кольцо всевластия может послужить очень хорошим сюжетным мотором, причем кольцо, что Толкин уже додумал, доставшееся абсолютно хорошему существу, абсолютно доброму, которому носить это кольцо физически тяжело, и оно перерождается.

В общем, идея древнего зла, которое опять проникло в мир, то, что Лагерлёф и Толкин одновременно пришли к этой мысли и написали об этом сказочные трилогии, ― это лучшее отображение и лучшее объяснение того, что сделал с миром фашизм. Я, кстати, думаю, что Лагерлёф в «Сказке о сказке» абсолютно права: есть вещи в истории, в психологии, которые без сказки объяснить ведь невозможно, которые не получают убедительного объяснения, если мы не привнесем в историю этот процент фантазийности.

А то, что Сельма Лагерлёф, безусловно, создала модель современного романа, это так, потому что роман без сказки никуда не годится. И именно в подтверждение ее догадки весь мир сегодня читает «Игру престолов». Реальная история Йорков и Ланкастеров сегодня массовому читателю не интересна, социальное объяснение войны Алой и Белой розы не волнует никого, кроме специалистов. Всем интересен мир, где драконы активно участвуют, где все делят Железный трон, потому что реализм ползучий свое время отжил, как ни странно.

И, в общем, нельзя не признать, что Сельма Лагерлёф, вернувшая в конечном итоге себе старую усадьбу Морбакка, осуществила великую в каком-то смысле историческую миссию. Она сумела заклеймить злобную сторону и реконструировать добрую. Трудно найти лучший итог жизни, чем смерть в родной усадьбе. Очень немногим людям XX века так повезло, а она сумела вернуть Морбакку, это примерно то же, что вернуть настоящую Швецию. И, конечно, Нобелевская премия Сельмы Лагерлёф ― это залог того, что премия чаще всего достается правильным людям.

Кстати, Беатрис Поттер тоже себе вернула и сохранила Озерный край для Англии с ее сказочными историями, так же возвращала себе по кусочку эту землю, которую пытались застроить, но она стала заповедной благодаря ей. Понимаете, было же в каком-то смысле несколько этих великих сказочниц на переломе веков, которые сумели, кстати говоря, вернуть сказке массовую взрослую аудиторию. Последняя из них ― это уже явление абсолютно XX века, это Пэм Треверс, которая сумела создать «Мэри Поппинс». Традиция старой доброй европейской сказки сводится в общих чертах к тому, что несказочное описание мира его, безусловно, обедняет. И сказочный успех Джоан Роулинг вырос из этого корня.

Сельма Лагерлёф в «Легендах о Христе» писала: «Никогда не видела я ничего более чудесного, чем внезапное милосердие». Действительно, чудо внезапного милосердия абсолютно иррационально, его объяснить нельзя. У нее есть такая сказка, когда святой Иосиф как раз приходит за огнем обогреть жену, а нет ни одного полена, нет у него ведра для угольев. Он тогда набирает эти уголья к себе в подол, в полу рубашки, и они ее не прожигают, как будто он набирает орехи или яблоки. И пастуху, который у него тогда спрашивает, как так получилось, он говорит: «Старик, если ты не видишь, я тебе объяснить не могу».

Она понимает очень хорошо, что если объяснять человека хоть в какой-то степени рационально, если видеть в нем животное или одну большую химическую реакцию, ― с этой точки зрения совершенно невозможно объяснить это чудо внезапного милосердия, которое не приносит благодетелю пользы, не приносит добра. Там же замечательный эпизод, когда собаки набрасываются на вора и не могут его загрызть. Они очень хотят его загрызть, но физически чувствуют, что не могут этого сделать.

Так же иногда и с людьми, понимаете? Поэтому без сказки, без мифа чудо внезапного милосердия объяснить нельзя. Нельзя никаким образом объяснить то, что Нильс Хольгерсон, отвратительный мальчишка, который над гномом измывается, начинает спасать гуся, поить этого гуся, всячески облегчать ему существование. И то, что дикие гуси его взяли к себе, и то, что Акка Кнебекайзе его пожалела, логически необъяснимо. Поэтому за одно то, что она вернула сказку во взрослую литературу, уже за одно это Нобеля давать следовало. Мир реализмом не исчерпывается.

Она уже в начале века ощущала, что мир катится в бездну. Прошло сто лет, ощущение это как-то присутствует в воздухе. На самом деле, он в сороковые-то годы все-таки остановился. Но, к сожалению, гадину недодавили, и она продолжает поднимать голову.

Дело в том, что даже в хорошем триллере маньяка никогда не убивают с первого раза. И абсолютно права Роулинг в том, что за Первой магической войной была Вторая, а за ней Третья. Маньяк неубиваем, это такая вещь, которая продолжает преследовать человечество и будет его преследовать достаточно долго. Но, по крайней мере, во-первых, не надо превращаться в домашних Мартинов, бдите, ибо не ведаете, когда придет! А второе ― наверно, нужно все-таки помнить примитивные добрые ценности вашего детства. Лагерлёф же правду говорила: «Я в детстве узнала все главное о мире, и остальная моя жизнь к этому прибавила немного».

Мы будем, кстати, говорить и о Стейнбеке (лауреат 1962 года) в следующей программе, у него есть очень страшные персонажи, но они страшны именно тем, что у них не было детства, что они в детстве научились уже манипулировать людьми. Пестовать в себе внутреннего ребенка – важная задача. Этот ребенок может казаться слабоумным, как Ленни в «О мышах и людях», но все-таки, кроме детства, видимо, с горечью я должен сказать, в жизни человека нет эпохи, когда он склонен поступать правильно. Поэтому Сельма Лагерлёф глубоко права, возвращая нас к благородному инфантилизму.

Это не значит, что магический реализм встает на защиту здравого смысла. Насчет здравого смысла, понимаете, надо все-таки стать португальским королем. Насчет здравого смысла я не убежден, потому что у Лагерлёф есть очень здравомысленные персонажи, в том числе и среди священников, кстати. Но здравомыслия недостаточно, вот в чем дело.

Здравомыслие подсказывает человеку чаще всего эгоистическую модель поведения. Я думаю, что детство ― это как раз время, когда человек склонен верить в чудеса и не склонен слушаться здравого смысла. Я боюсь, что от здравого смысла наибольшие беды, как от реалистического подхода, потому что, понимаете, со всех точек зрения эгоизм ― выгодная вещь, да, надежная. Я никогда не понимал, почему надо помогать окружающим, понимать этого я не могу. Но я знаю то, что это делать зачем-то надо. Даже не потому, что они тебе помогут, а просто в человека вложен такой нравственный компас, который позволяет ему это делать. Просто надо, понимаете, ощущать себя не зрителем божиим, а воином божиим, и тогда все получится.

Лагерлёф – первый нобелевский лауреат среди женщин, а потом она много билась, чтобы дали стипендию женщинам-литераторам Шведской академии, не добилась, плюнула, основала свою стипендию. Точно так же, как когда у нее не взяли учебник, она издала книгу сама, и все получилось. Видите, современная наука же много спекулирует на том, что Лагерлёф вообще мужчин не знала и не интересовалась, а лесбийскую жизнь вела довольно активно. Но, правда, все замечают, что из ее творчества это никак не следует, это так просто сложилось.

Но, в конце концов, и Туве Янссон, тоже великая скандинавка, была лесбиянкой, и что же? Борьба за права женщин с этим, я думаю, никак не связана, просто пора признать, что любые формы дискриминации, как правило, ведут общество к моральной тупости, как это ни ужасно. Другое дело, что борьба за права женщин не должна превращаться в борьбу за истребление мужчин. Это, по-моему, Black Lives Matter нам доказала чрезвычайно успешно: как только меньшинства начинают полагать, что их задача ― мстить остальному человечеству, они впадают в ересь гораздо худшую, чем любые дискриминаторы и плантаторы.

Надо просто эту грань чувствовать, но Сельма Лагерлёф ее чувствовала, конечно, ее борьба за права женщин никогда не была борьбой против мужчин. И думаю, что многие сегодняшние агрессивные феминистки Сельму Лагерлёф просто не читали, потому что иначе бы сам дух ее текстов, всегда доброжелательных и, главное, интересных, их каким-то образом отвлек от этого идиотского самоубийственного занятия.

Она была мастер адаптации, она адаптировала все: евангельские сюжеты к национальным реалиям, географию в сказку, а человека XX века обратила к искусству магического реализма. Что касается таких адаптаций сейчас, я боюсь, что для современной, во всяком случае, России больной темой является национальная самобытность. Надо любой ценой отстаивать свою самобытность, а все другие неправы, все остальные во грехе.

Да, безусловно, Сельма Лагерлёф адаптировала к реалиям Скандинавии большинство мировых сюжетов и текстов, но она их как минимум знала, она ими интересовалась. И потом, более убежденного интернационалиста, я думаю, найти невозможно, потому что она, как истинная христианка, понимала иллюзорность национальных разделений.

У нас все будет получаться, как только мы перестанем с упоением кричать, что мы правильная страна, а все остальные неправильные. Я не знаю, кто «мы», в данном случае так кричит небольшой процент государственных идеологов, которые ведут страну в бездну. Наша задача ― не дать им ее туда привести, потому что это все-таки слишком жестокий путь достижения правды.

Финал получается как манифест. И правильно, потому что Сельма Лагерлёф и говорила, что хорошая литература всегда прежде всего восклицание, восклицание о том, что такое правда. Да, мы должны восклицать.

Примечания