Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова
Из очерка О.Мандельштама, написанного в 1922 г.: «Что же такое теперешний Батум: вольный торговый город, Калифорния – рай золотоискателей, грязный котел хищничества и обмана, сомнительное окно в Европу для Советской страны?..»
Личная спецоперация еще не закончилась, но ее результаты уже можно было считать успешными. Быстролетов выяснил всё, что хотел. Да, в России разруха, но советская власть напрягает все силы, чтобы ее преодолеть. Утверждается новое государство – первая в мире республика труда, и другой России, по эмигрантским рецептам, не появится. Черноморский флот пока еще слаб – всего два эсминца и три канонерских лодки на три десятка катеров и тральщиков. Зато экипажи и береговые службы пополнялись добровольцами по комсомольским призывам – верившими в лучшее будущее, старательно постигавшими морскую науку и гордящимися своим участием в возрождении флота. В послевоенной нищете утверждалась надежда: теперь всё наладится, образуется – нет иного пути, кроме как восстанавливать страну и нормальную жизнь. В конце августа 1922 года в Новороссийск из Болгарии пришли пять пароходов с бывшими врангелевцами. Очень может быть, что Быстролетов держал в руках газету «Красное Черноморье» с их письмом-благодарностью: «Мы уезжаем дальше, горя искренним желанием принести посильную помощь общему делу».
Он и сам хотел бы остаться, и в принципе подпадал под амнистию, но за душой имелись два греха: побег за границу и возвращение обманным путем.
«Мать сурово выругала меня за приезд, который назвала глупым, бессмысленным и преступным; помочь ей я не мог, но сам потерял возможность учиться. Мое место, горячо твердила она, в России, но только в качестве полезного стране человека. Пора кончать скитания, надо устраиваться на определенном жизненном поприще, надо учиться и еще раз учиться… [По дороге в Батуми] я слушал разговоры комсомольцев о том, что стране нужны специалисты и какая хорошая будет когда-нибудь у нас жизнь… Гневные слова матери и мечты вслух комсомольцев не давали мне покоя. Всё во мне напряглось для прыжка. И я прыгнул… Константинополь доживал последние дни: триста кемалистских жандармов уже прибыло в город – их внесла на плечах обезумевшая от восторга толпа турок. Рождался Стамбул. Иностранцы – колонизаторы, торговцы, спекулянты – в панике бежали. Во взвинченной истерическим страхом толпе я сумел пробиться к столу консульского чиновника и получил визу. До этого на лайнере я прятался в вытяжном колодце кочегарки и ночью крысы съели на мне кепку и куртку. По приезде какая-то богатая дама подарила мне свой купальный костюм, так что вид у меня был не совсем обычный. На всех балканских границах, услышав окрик “Ваши вещи!”, я предъявлял огрызок карандаша, и таможенники и жандармы с удивлением смотрели на истощенного голодом парня в дамском купальном костюме, выглядывавшем из дырявых матросских штанов. В Брно Юревич и другие друзья собрали мне кто рубаху, кто галстук, кто кепку. Я явился в Прагу, устроился могильщиком на кладбище и стал учиться».[103]
Упомянутая виза – это, по всей вероятности, нансеновский паспорт. В Турции шла своя национальная война, и осенью 1922 года войска кемалистов стояли на границе подконтрольной странам Антанты зоны Проливов. В Константинополе оставалось еще много русских, и для них бюро верховного комиссара Лиги Наций по делам беженцев оформляло так называемые нансеновские паспорта – достаточно было предъявить свой старый паспорт и любой документ, подтверждающий факт эмиграции. У Быстролетова с собой имелась лишь краснофлотская книжка. Оставалось лишь изобразить беженца из Совдепии, но он уже научился играть нужные роли и менять маски. Нансеновский паспорт дал ему право безвизового передвижения по всем европейским странам.
Однако еще один побег навешивал на него новый грех дезертирства. На что же рассчитывал Быстролетов? В конце 1960-х по просьбе руководства КГБ бывший разведчик записал «историю своей работы в ИНО ОГПУ-ГУГБ». В «Рукописи Ганса» он рассказал о своем прозрении иначе, чем в «Шелковой нити». Разумеется, содержание любых воспоминаний зависит от того, для какого читателя они создаются. Тем не менее, учтем данное объяснение.
«Ночью на пароходе я однажды стал случайным свидетелем разговора двух пассажиров. Бывают события, которые определяют всю дальнейшую жизнь человека. Именно таким оказался для меня этот разговор… Два коммуниста говорили об окончании Гражданской войны, о том, что голод быстро пройдет, что молодая страна будет возрождаться, главное сейчас – учеба: “учиться, чтобы потом строить, одновременно добивая недобитых врагов”. Я слушал как зачарованный, словно пробудившийся от долгой спячки. И вдруг осознал себя… Я осознал ошибочность моего отъезда за границу и нелепость последовавшего вскоре возвращения… Я говорил себе, что должен искупить свою ошибку, не работая грузчиком на желдороге, а борьбой с проклятыми эмигрантами – в стране свергнуты военные фронты, но фронт есть в Праге. Я должен ехать туда и взять за горло эмигрантов… Явился в консульство и рассказал всё, как есть. Консул с удивлением меня выслушал и заявил: “Вы если не шпион, то сумасшедший. Уйдите из консульства, иначе я позвоню в полицию!”».[104]
Когда он снова придет в двухэтажный особняк на Итальянской улице, его встретит другой полпред. И сам Быстролетов будет уже другим.
Глава третья
Превращение
Тоска по родине возникает, когда понимаешь, что на чужой стороне ты не нужен. В послевоенной Европе, где хватало своих несчастных, эмигранты из России – за исключением видных и состоятельных персон – в большинстве своем оказались нежеланными гостями. Их принимали, терпели и даже поддерживали, но не столько из сострадания, сколько следуя логике большой политики. Для чиновников они были головной болью, у образованных людей вызывали чувство жалости, у обывателей – настороженность. Мало кого волновало, за что они боролись, а если и не боролись, то тем более – почему бежали из своей страны.
«Повсюду нас встречали с самым нескрываемым презрением, с нами не хотели разговаривать, нас отсылали ждать в передней и изредка, в знак особой милости, нам подавали два пальца»,[105]
– с горечью отмечал генерал-лейтенант Евгений Доставалов, старый боевой офицер с безупречной репутацией. С августа 1919 г. по ноябрь 1920 г. он возглавлял штаб 1-го армейского корпуса; в начале 1923 г. вернулся в Россию, написал воспоминания, которые не были опубликованы; в 1938 г. был расстрелян.
«Нам казалось, что мы страшно сильные и кому-то внушаем бесконечное уважение. Откровенно говоря, мы забывали, что “нельзя унести отечество на подошвах своих ног”»,
– не без сарказма вспоминал о первых месяцах эмиграции белогвардейский журналист Ветлугин[106].
Конечно, кому-то удавалось найти место в новой жизни, причем по своей профессии. Но для многих сесть за баранку такси уже почиталось за счастье. Большинство соглашалось на любую работу – землекопа или грузчика, подсобника на каком-либо строительстве или сельского батрака, получая за труд в лучшем случае половину обычной платы. Повседневные заботы о хлебе насущном отвлекали, но не заглушали чувство душевной неустроенности – не менее болезненной, чем материальной. Даже у тех, чье настоящее было более-менее обеспечено, прорывалось страстное желание променять Елисейские поля на любой уголок покинутой родины.
«В Россию страшно как тянет»,
– писал в 1924 году сестре в Москву Сергей Эфрон, бывший подпоручик героической Марковской дивизии. Он учится в Праге на философском факультете знаменитого Карлова университета, получает стипендию, редактирует эмигрантский журнал, но во всём этом не видит опоры.
«Разрываюсь между университетом и необходимостью заработка. Возможно, придется ради заработка перебраться в Париж и бросить свой докторский экзамен. Меня это не очень огорчает, ибо буду ли я доктором или не-доктором – не всё ли равно? Но знай я это раньше, иначе бы построил свою жизнь».[107]
Его дочери запомнилась пронзительная фраза:
«Нас, русских, здесь слишком много…»[108]
* * *Ни в одной другой стране не было столько студентов из России, как в Чехословакии. Говоря языком цифр, каждый третий эмигрант посещал лекции и сдавал экзамены в каком-либо высшем учебном заведении Праги, Братиславы, Брно или Пршибрама. Чехословацкий Красный Крест, организовав перепись в декабре 1923 года, насчитал 3469 русских студентов: 85,5 % – мужчины, 79 % учатся в Праге. Более 65 % – старше 25 лет, то есть обычного студенческого возраста. Две войны подряд не позволили им получить высшее образование на родине. 95 % живут на пособия от правительства и лишь 5 % имеют возможность приработка.
Чешские власти предоставили им общежития и выделяли на поддержку около двух миллионов крон в месяц. На государственном обеспечении находились и несколько десятков профессоров-эмигрантов. Их небольшую, но представительную ученую корпорацию в Праге, собравшую лучшие умы из университетов Санкт-Петербурга, Москвы и Киева, прозвали «Русским Оксфордом». Однако, как отмечалось во внутренней аналитической записке Земгора, чехословацкое правительство следовало не только гуманитарной точке зрения:
«Оно имеет в виду и определенные политические перспективы – на тот момент, когда в восстановленной России примут участие некоторые группы антибольшевистской эмиграции. Поэтому решило помогать определенным группам, могущим впоследствии выполнять задачу связи будущей России с чешской культурой и промышленностью. Такими группами избрали учащихся детей и молодежь, профессоров и ученых».[109]
По правде говоря, эта туманная надежда на будущую Россию происходила из самой эмигрантской среды. В октябре 1921 года в Праге делегаты 26 студенческих союзов учредили Объединение русских эмигрантских студенческих организаций. Главной целью ОРЭСО было провозглашено «возвращение всего русского эмигрантского студенчества в условия нормальной культурной жизни».
«Политической деятельностью ни союзы, ни правление Объединения не занимаются, и единственным пунктом устава, имеющим политический характер, является непризнание советской власти. Глубоко веря в близкое возрождение своей покинутой родины, русское эмигрантское студенчество стремится использовать время пребывания за границей для того, чтобы вернуться домой подготовленным к предстоящей тяжелой и обширной работе по восстановлению России».[110]
Спустя год в ОРЭСО входили уже 33 союза – от Норвегии до Египта и Бразилии – с общей численностью около 12 000 человек. Чехословакию представляли Союз русских студентов и Русский студенческий союз. По сути своей работы они различались столь же мало, сколько по названиям. Хотя идейная граница между ними была: в первом задавали тон бывшие офицеры, члены второго считали себя демократической частью студенчества и в запале называли оппонентов «врангелевским филиалом». Но оба, несмотря на разногласия, оставались в ОРЭСО и участвовали во втором пражском съезде в ноябре 1922 года.
Разумеется, на заседаниях не обошлось без накала страстей. Но никто не ожидал того, что сделал председатель правления ОРЭСО Петр Влезков. На седьмой день съезда он объявил о сложении полномочий и опубликовал «Открытое письмо всему русскому студенчеству в эмиграции».[111] Эту четырехстраничную листовку читали и обсуждали со смущением, обидой и негодованием. Продался большевикам? Но Влезков, студент Карлова университета, был известен своей честностью и принципиальностью. Не питайте иллюзий, призывал он: лишь меньшая часть из вас учится на субсидии, а бо́льшая – томится в голоде, нищете и мраке, и всех ожидает жестокая борьба за существование в раздираемом экономическими и социальными потрясениями «европейском благополучии». Вы – заложники политической конъюнктуры, игрушка в руках контрреволюционных кругов эмиграции и западноевропейских эксплуататоров. Поймите, что русская эмиграция опостылела миру, который может давать ей с кислой улыбкой лишь крохи. Единственный путь спасения – примирение с новой Россией, возрождающейся на пепле пожарища беспримерной гражданской войны. Если вы действительно хотите служить русскому народу и дорожите благом родины, ваш долг – уйти с пути политической борьбы против всего современного в ней, трудиться для нее не на словах и в будущем, а на деле и в настоящем. А для этого нужно вернуться.[112]
Крепко досталось и самому съезду: Влезков отметил «омерзительное лицемерие правых» и полную неспособность демократического блока сопротивляться им. Делегаты поспорили и выбрали правильного председателя – Бориса Неандера, студента Русского юридического факультета, бывшего начальника политического отделения при штабе 1-го армейского корпуса Врангеля. На закрытии съезда он сказал, что видит «твердую массу единения», позволяющего студенчеству создать «островок русской государственности». Комиссия по определению идеологических основ эмигрантского студенчества предложила к пункту о непризнании советской власти добавить «вытекающее отсюда отношение к сменовеховству». Съезд признал факт разделения делегаций на две группы – национальную и демократическую, и вообще наличие разных оттенков политической мысли среди студентов, но не счел это помехой к совместной деятельности. И если открытое письмо Влезкова было эмоциональным, но рассудительным, то итоговое обращение II съезда ОРЭСО переполнял пафос:
«Мы продолжаем хранить в душе непоколебимую веру в то, что еще вернемся к нашему народу, который, вопреки воле поработителей, выковывает жизнь прочную, соответствующую его истинно национальной сущности… Годы изгнания [мы] стараемся использовать для накопления высших ценностей, которые понесем потом на алтарь Возрождающейся Родины».[113]
Эмиграция жадно ждала новостей из России – живых, настоящих, а не газетных слухов и пересказов. Студенческие лидеры, узнав, почему Быстролетов опоздал к началу занятий, попросили его выступить перед соотечественниками с докладом о положении в СССР.
«Я обрисовал истинные размеры голода, а затем сказал, что страна крепнет и будет крепнуть, что все эмигранты должны вернуться и искупить свои грехи перед СССР, иначе за границей они заживо сгниют… Разразился ужасный скандал, меня поволокли к дверям и наверняка убили бы, если бы не возникшая там сутолока, но так как каждый хотел меня ударить, то все друг другу мешали, и я остался жив, только получил рану ножницами».[114]
Весной 1923 года, когда он вступил в Союз студентов-граждан РСФСР, самый многочисленный в Чехословакии Союз русских студентов объявил войну сменовеховцам: «Изолировать, обезвредить этих господ – долг каждой русской эмигрантской организации, желающей сохранить свое лицо, желающей оправдать свое существование за рубежом России».[115] Вражда вскоре вышла за рамки бойкота. Во время одного жаркого спора студенты-врангелевцы чуть не выкинули Быстролетова из окна общежития. Непримиримая эмигрантская молодежь быстро усвоила давнюю чешскую традицию расправ с политическими противниками, угрозы «выбросить из окна» звучали даже по пустячным поводам – что уж говорить об идейных баталиях! Дмитрий успел упереться ногами в боковины рамы, а заметивший стычку Гриша Георгиев – в Праге он учился в Русском институте коммерческих знаний – немедля сообщил о ней администратору общежития, поспешившему разнять дерущихся.
Любой жизненный выбор определяется множеством причин, соприкасающихся в определенный момент времени. И существует точка невозврата, после которой события могут развиваться по-разному, но неизменно в одном направлении. В выборе Дмитрия Быстролетова сплелись наследственный темперамент, не прошедший еще юношеский максимализм, лично выстраданное понимание справедливости («убеждения мне вколотила в голову сама жизнь»), впечатления от пребывания в Советской России, настроения в эмигрантской среде – и горячее желание жить и проявить себя, свою решимость и волю. А точкой невозврата для него стал подоконник пятого этажа. Насилие всегда порождает желание отомстить. Насилие со стороны «непримиримых» провело четкую и непреодолимую границу между ним и антисоветской средой и дало оправдание тому, что он впоследствии назвал «активной политической работой по разложению белой эмиграции».
«О, верные палладины эмигрантщины, единые в ликах совета уполномоченных, галлиполийского землячества и РСНО![116] – с сарказмом писал Быстролетов в резолюции совещательного собрания членов Союза студентов-граждан РСФСР, прошедшем в Праге 2 октября 1923 года. – Вы задрапировались в тогу превосходства при неудаче замолчать наше существование. Вы говорите “с брезгливым чувством” о нас. Вы боитесь полемики – вам нечем крыть. Все построения, из коих вы исходите, все эти критерии национализма, демократии и пр., настолько бессодержательны, что с ними выйти, конечно, нельзя… Если вы называете нас конторой по отправке в Россию малодушных и подлых, то по-прежнему верны своей демагогии… Сколько цинизма надо, чтобы назвать малодушными студентов, сознавших свои прежние ошибки и готовых начать работать с родным народом? Продолжайте срамиться келейными резолюциями о бойкоте и борьбе со сменовеховцами и большевиками… Вывод ясен. В недалеком будущем широким слоям студенчества предоставится возможность вырваться из-под опеки эмигрантщины и реально связаться с Родиной».[117]
Он взял на себя смелость заявить от имени рядового студенчества, озабоченного своим будущим: мы сами разберемся, кто друзья, а кто враги России – не абстрактной, а той 130-миллионной народной массы, которая выкинула нас сюда и пошла своими путями.
Галлиполийское землячество – объединение бывших чинов врангелевской армии, созданное в СРС (названо так по имени греческого города, в окрестностях которого размещались войска, эвакуированные из Крыма).
Русское студенческое национальное объединение (РСНО) провозглашало, что «Россия и русская культура выше партийных и политических догм», но при этом держалось антисоветских позиций (примечательно, что его председатель Б.Неандер после переезда в Париж примкнул к сменовеховцам и в 1929 г. уехал в СССР, работал выпускающим редактором «Вечерней Москвы», умер в 1931 г. от туберкулеза).
* * *«Эта организация бойкотируема и со студенческой средой не имеет общения, – отзывался журнал «Воля России» о Союзе студентов-граждан РСФСР. – Она лишена каких-либо политических возможностей и похожа на изолированного эмбриона, бессильного причинить вред».[118]
Когда новый союз заявил о своем существовании, его основателей тут же заклеймили носителями разлагающих начал большевизма, рассчитывающими на политическую бесхребетность части эмигрантского студенчества.
Иначе, как к предателям, к ним не могли относиться. Николай Былов, заместитель председателя правления ОРЭСО, воевал в Северной армии генерала Миллера, Виктор Нарраевский – в Северо-Западной армии Юденича; Андрей Быховский, Владимир Зинченко (член правления Русского студенческого союза), Георгий Золотарев, Дмитрий Сафронов, Алексей Свияженинов, Дмитрий Хабаров служили в Вооруженных силах Юга России и Русской армии генерала Врангеля. Когда Союз студентов-граждан РСФСР понемногу начнет разрастаться, артиллерийского поручика Свияженинова[119], прошедшего две войны – мировую и гражданскую, изберут председателем правления. Не гражданские резонеры, а вчерашние офицеры объявили эмигрантскую идеологию ложной и бессмысленной – поскольку она построена на том, что было отторгнуто родиной «за ненадобностью, негодностью и просто преступностью». Посмотрите вокруг, призывали они в обращении «К русским студентам в Чехословакии» от 1 июля 1922 года: сиятельные верхи эмиграции заняты собой, им дела нет до студенчества, они гордятся своей непримиримостью к страданиям и исканиям новой России и радуются каждому ее несчастью; лидеры студенческих союзов погрязли в политиканстве и интригах, выпрашивают деньги у иностранцев. Эмиграция глубоко больна, и выход тут только один – восстановить связь с родиной и быть готовым в любую минуту стать нужными ей людьми.
«Другой России нет и быть не может – это нужно понять ясно и определенно…»[120]
Основатели Союза студентов-граждан РСФСР не скрывали, что заручились поддержкой советского представительства в Праге. Но что бы ни говорили про их мотивы, Москва не только не была причастна к созданию союза – даже не спешила взять его под опеку.
В конце сентября Николай Былов с особым заданием от товарищей отправился в Берлин, где советский дипкорпус обосновался более прочно, существовало просоветское Объединение российских студенческих организаций за рубежом (ОРСО) и выходила сменовеховская газета «Накануне». Делегату поручили установить связь с РКП(б) и договориться о материальной поддержке и инструктировании «из центра». Требовались деньги на организационные расходы и печатную агитацию, а еще – снабжение литературой по политической, экономической и сменовеховской тематике. Былов вез с собой письмо, которое по дипломатическому каналу дошло до ЦК РКП(б). Рассказав, почему они встали на путь пролетарского миропонимания и какой расклад сложился в студенческой среде, возвращенцы поясняли: «Наша группа решила выступить под флагом сменовехизма, чтобы завоевать известные позиции у Чехословацкого правительства и подействовать на нерешительных». Сменовеховские настроения есть во всех категориях эмигрантского студенчества и не являются скрыто враждебными коммунизму, наоборот – могут принести определенную пользу.[121]
Поездка оказалась результативной. 10 октября 1922 года в Берлине «при ближайшем участии Союза студентов-граждан РСФСР в Чехословакии» вышел первый номер бюллетеня «Студенческая жизнь». Через полтора месяца на заседании Секретариата ЦК РКП(б) рассматривался вопрос «Об эмигрантском студенчестве». Заведующий агитационно-пропагандистским отделом Алексей Бубнов подготовил объяснительную записку: на фоне разлагающихся эмигрантских группировок ОРЭСО выделяется своей устойчивостью, однако появились студенческие организации, признающие советскую власть, – «складывается хотя и слабый еще, но кулак, им можно и надо бить по ОРЭСО». Резолюция ЦК:
«Работу вести через существующие и создающиеся беспартийные организации советски настроенного студенчества… Влияние на эти организации и руководство их работой проводить через студентов-коммунистов и сочувствующих».[122]
Москва прислала своего представителя на съезд просоветских студенческих союзов из Германии, Австрии, Болгарии, Чехословакии и Швейцарии, прошедший в Берлине в декабре 1922 года. На этом намеченная работа по руководству заглохла. Уже в феврале лидеры германского ОРСО жаловались на отсутствие регулярной связи с ЦК РКП(б), инструктажа, денег и литературы. Особенно трудно приходится товарищам в Праге:
«Чехословацкое правительство поддерживает эмиграцию (субсидии студентам и т. д.), наличие большого количества профессоров правого лагеря имеет большое значение. Мы не можем им противопоставить должного противовеса в агитации и пропаганде».
20 апреля 1923 года, обескураженные молчанием Москвы, они подготовили еще одно письмо. Полпред СССР в Германии, переправляя его в ЦК, просил не задерживать с ответом: студенты тревожились, что без поддержки «большинство наших организаций не проявляют признаков жизни».[123]
За исключением чехословацкой. В апреле Быстролетов зазвал в Прагу Юревича, и тот согласился создать филиал просоветского союза в Брно. Вместе они развили такую деятельность, что забеспокоились не только белоэмигранты, но и полпредство СССР. За последнее время, говорилось в дипломатической ноте от 5 августа 1923 года, преследования студентов, заявивших о лояльности к Советской России, «приняли особо широкие размеры, доходящие до избиений… Главным местом этих преследований является гор. Брно». Полпред попросил чехословацкий МИД «принять меры к прекращению этих недопустимых явлений».[124]
Возвращенцы убедили Москву в том, что им можно доверять. Для руководящей работы в Праге нашлась идеальная кандидатура, свой человек во всех смыслах – Давид Штерн, эмигрант из Бессарабии, студент Политехникума, член Чехословацкой компартии с 1922 года, тогда же получивший советское гражданство. Умница, полиглот и прирожденный организатор. Весной 1923 года его включили в правление Союза студентов-граждан РСФСР. Организация обзавелась помещением для собраний. Устав союза предусматривал ежегодные перевыборы руководства, и в ноябре председателем избрали Штерна, его заместителем – Константина Важенина из Политеха (бывшего офицера-артиллериста Сибирской армии), казначеем – Николая Колпикова, учившегося в Институте сельскохозяйственной кооперации (в Донской армии и у Врангеля в Крыму служил летчиком-наблюдателем). Секретарем оставили Дмитрия Быстролетова.[125]
К лету 1924 года в союзе состояли 45 действительных членов и еще 22 студента считались соревнователями и кандидатами. Шесть человек смогли уехать в СССР. Правление союза организовало политшколу, где еженедельно читались лекции по основам марксистской философии, политэкономии, истории социалистических учений и профсоюзному движению. Быстолетов, в частности, выступал с докладами «Принципы конституции СССР» и «Исторический материализм». По темам выступлений устраивались прения, а по завершении программы – политпроверка.[126]