Если бы человек представлял собой всего лишь бестелесный интеллект, его цель была бы достигнута созданием непротиворечивой мыслительной системы. Однако будучи существом, наделенным не только разумом, но и телом, он должен реагировать на двойственность своего существования не только в мышлении, но и в процессе жизни в целом, в своих чувствах и действиях. Поэтому любая удовлетворительная система ориентации содержит не только интеллектуальные элементы, но и элементы чувств и ощущений, выражающиеся в отношении к объекту поклонения.
Ответы на потребность человека в системе ориентации и в объекте поклонения широко различаются и по форме, и по содержанию. Существуют примитивные системы, такие как анимизм и тотемизм, в которых природные объекты или предки рассматриваются как отвечающие поиску человеком смысла жизни. Существуют нетеистические системы, например, буддизм, обычно именуемые религиями, хотя в своей оригинальной форме они не содержат концепции Бога. Существуют чисто философские системы, такие как стоицизм, и монотеистические религиозные системы, предлагающие ответ на вопрос о смысле жизни, ссылаясь на концепцию Бога.
Однако каково бы ни было их содержание, все системы представляют собой реакцию на потребность человека иметь не только определенную мыслительную систему, но и объект поклонения, который придавал бы смысл его существованию и положению в мире. Только анализ различных форм религии может показать, какие ответы лучше или хуже служат нахождению смысла жизни и объекта поклонения; «лучше» или «хуже» всегда рассматривается с точки зрения природы и развития человека.
Обсуждая потребности человека, проистекающие из условий его существования, я старался показать, что все они так или иначе должны быть удовлетворены, чтобы человек не лишился рассудка. Однако существуют различные способы удовлетворения каждой из этих потребностей, и различие между ними есть различие в том, насколько они способствуют развитию человека. Потребность в принадлежности может быть удовлетворена благодаря подчинению или доминированию; однако только любовь может удовлетворить другую человеческую потребность – потребность в независимости и целостности личности. Потребность в трансцендентности может быть удовлетворена творчеством или деструктивностью, но только творчество дарит радость, в то время как деструктивность ведет к страданиям и собственным, и других людей. Потребность в укорененности может удовлетворяться регрессивно, фиксацией на природе и матери, или прогрессивно – в результате полного рождения, приводящего к новому единению и общности. Здесь снова только в последнем случае сохраняется индивидуальность и цельность. Система ориентации может быть рациональной или иррациональной, но только рациональная способна послужить основой для роста и развития личности. Наконец, чувство идентичности может базироваться на первичных связях с природой и кланом или приспособлении к группе, или, с другой стороны, на полном творческом развитии личности; только в последнем случае может человек обрести радость и силу.
Различие между ответами означает различие между здравым умом и психической болезнью, между радостью и страданием, между ростом и стагнацией, между жизнью и смертью, между добром и злом. Все ответы, которые могут быть оценены как хорошие, имеют между собой то общее, что они соответствуют самой природе жизни, которая представляет собой постоянное рождение и рост. Все плохие ответы имеют между собой общее в том, что они конфликтуют с природой жизни, ведут к стагнации и в конце концов к смерти. Действительно, в момент рождения жизнь задает человеку вопрос – вопрос человеческого существования. На этот вопрос требуется давать ответ в каждое мгновение жизни. Давать ответ должен человек – не его ум, не его тело, но он сам, реальная личность с ногами, руками, глазами, желудком, разумом, чувствами – реальная, а не воображаемая или абстрактная. Существует лишь ограниченное число ответов на вопрос существования. Мы находим эти ответы в истории религий, от наиболее примитивных до высочайших. Мы находим их также в разнообразии характеров – от полной разумности до глубочайшего психоза.
В приведенных рассуждениях я пытался обрисовать эти возможные ответы, подразумевая, что каждый индивид представляет собой человечество и его эволюцию в целом. Мы обнаруживаем людей, находящихся на наиболее примитивном историческом уровне, и других, которые показывают нам, каким будет человечество через тысячи лет.
Я говорил, что те ответы, которые соответствуют реалиям человеческого существования, порождают психическое здоровье. Однако обычно психическое здоровье понимается как отрицание – скорее как отсутствие болезни, чем как наличие благополучия. В психиатрической и психологической литературе даже мало обсуждается вопрос о том, что составляет благополучие.
Я описал бы благополучие как способность вести творческую жизнь, осознавать окружающее, реагировать на него, быть независимым и полностью активным, и тем самым достигать единства с миром; заботиться о том, чтобы быть, а не иметь, испытывать радость от самой жизни и рассматривать творчество как единственное, что придает жизни смысл. Благополучие – не заключение ума; оно испытывается всем телом и выражается в том, как человек ходит, говорит, в тонусе его мускулов.
Любой, кто захочет достичь этой цели, должен будет бороться против многих основных тенденций современной культуры. Я хочу кратко упомянуть только о двух из них. Одна – это идея о разрыве между интеллектом и аффектом, идея, превалировавшая от Декарта до Фрейда. Учеными (хотя были, конечно, исключения) был сделан вывод о том, что только интеллект рационален, а аффект иррационален по самой своей природе. Фрейд очень ясно высказал эту мысль, утверждая, что любовь невротична, инфантильна, иррациональна. Его целью было помочь человеку преодолеть иррациональный аффект с помощью интеллекта; говоря его словами, «там, где был Ид, должно быть Эго». Однако эта догма разрыва между мыслью и чувством не соответствует реальности человеческого существования и препятствует человеческому росту. Мы не можем полностью понять человека или достичь благополучия, если только не откажемся от нее, не вернем человеку его исходного единства и не признаем, что разрыв между аффектом и интеллектом – всего лишь продукт наших собственных измышлений и не соответствует человеческой реальности.
Другим препятствием на пути достижения благополучия, глубоко укорененным в расколе современного общества, является факт свержения человека с принадлежащего ему престола. XIX столетие сказало: «Бог умер»; XX век мог бы заключить: «Человек умер». Средства оказались на месте целей, производство и потребление стали целью жизни, которой подчинено все существование человека. Мы производим вещи, которые ведут себя, как люди; люди ведут себя, как вещи. Человек превратил себя в вещь и поклоняется тому, что сделал собственными руками; он отвернулся от себя и регрессировал к идолопоклонству, хотя и поминает имя Божье. Уже Эмерсон видел, что «вещи в седле и погоняют человека». Сегодня это видят многие из нас. Достижение благополучия возможно только при одном условии: если мы вновь посадим человека в седло.
II. Неповиновение как психологическая и моральная проблема
Человеческая история началась с акта неповиновения, и не исключено, что закончится она благодаря акту послушания.
На протяжении веков короли, священнослужители, феодалы, промышленники и родители настаивали на том, что послушание – добродетель, а непокорность – грех. Чтобы показать другую точку зрения, противопоставим этой позиции следующее утверждение: человеческая история началась с акта неповиновения, и не исключено, что закончится она благодаря акту послушания.
Если верить еврейским и греческим мифам, начало истории человечества положило непослушание. Адам и Ева в райском саду были частью природы, жили в гармонии с ней, но не выходили за ее пределы. Они находились в природном окружении, как плод в чреве матери. Они были людьми, но в то же время и не людьми. Все переменилось, когда они не послушались приказа. Разрывая узы с почвой, с матерью, перерезая пуповину, человек отказался от до-человеческой гармонии и смог сделать первый шаг к независимости и свободе. Акт неповиновения освободил Адама и Еву и открыл им глаза. Они узнали, что являются отдельными друг от друга существами, а мир вокруг – тоже отдельный от них и даже враждебный. Акт неповиновения разрушил первичные узы и сделал их индивидами. «Первородный грех» вовсе не развратил человека, а освободил его; он и стал началом истории. Человек должен был покинуть райский сад, чтобы научиться полагаться на собственные силы и сделаться полностью человеком.
Мессианские концепции пророков подтвердили идею о том, что человек был прав в своем непослушании, что он был не развращен своим «грехом», а освобожден от оков до-человеческой гармонии. Для пророков история – это место, где человек становится человеком: распрямляясь, он развивает силы своего разума и любви, пока не достигает новой гармонии со своими собратьями и с природой. Эта новая гармония описывается как «конец дней» – период в истории, когда мир установится между людьми и между людьми и природой. Это будет новый рай, созданный самим человеком, тот, который только человек может создать, потому что был вынужден в результате неповиновения покинуть «старый» рай.
И еврейский миф об Адаме и Еве, и греческий о Прометее рассматривают человеческую цивилизацию как основанную на акте неповиновения. Прометей, похитив у богов огонь, заложил основание эволюции человека. Если бы не «преступление» Прометея, человеческой истории не возникло бы. Он, как Адам и Ева, был наказан за свое непослушание, однако не раскаялся и не стал просить прощения. Напротив, он гордо говорит: «Я предпочитаю быть прикованным к этой скале, чем остаться покорным слугой богов».
Человек продолжал развиваться благодаря актам непослушания. Возможным стало не только его духовное развитие, потому что нашлись люди, посмевшие сказать «нет» властям предержащим во имя своей совести или своей веры; интеллектуальное развитие зависело от способности не подчиняться – не подчиняться авторитетам, пытавшимся заставить молчать новую мысль, не подчиняться власти давно установившихся взглядов, согласно которым любое новшество – нонсенс.
Если способность к неповиновению положила начало истории человечества, то послушание вполне может, как я уже сказал, привести к ее концу – и вовсе не символическому или поэтическому. Существует возможность и даже вероятность того, что в ближайшие пять-десять лет человеческая раса уничтожит цивилизацию и даже всю жизнь на Земле. В этом нет ни пользы, ни смысла. Однако факт остается фактом: хотя технически мы живем в атомном веке, большинство людей, включая тех, кто находится у власти, – эмоционально все еще представители каменного века; в то время как математика, астрономия, естественные науки принадлежат веку двадцатому, большинство идей о политике, государстве, обществе существенно отстают от научных достижений. Если человечество совершит само-убийство, это случится потому, что люди послушаются тех, кто приказывает им нажать смертоносную кнопку, потому что подчинятся древним страстям – страху, ненависти, алчности, потому что пойдут на поводу у устарелых клише государственного суверенитета и национальной гордости. Советские лидеры много говорят о революции, а мы в «свободном мире» много говорим о свободе. Однако и они, и мы подавляем непослушание; в Советском Союзе – открытой силой, в свободном мире – скрыто, более тонкими методами принуждения.
Однако я не хочу сказать, что всякое непослушание – благо, а всякое подчинение – грех. Такой взгляд игнорировал бы диалектическую связь между ними. Когда принципы, которым люди подчиняются или не подчиняются, несовместимы, акт послушания одному неизбежно означает акт непослушания противоположному, и наоборот. Антигона – классический пример такой дихотомии. Подчинившись бесчеловечным законам государства, она неизбежно нарушила бы законы гуманности. Подчинившись последним, она нарушила бы первые. Все мученики веры, борцы за свободу и за научную истину должны были восстать против тех, кто хотел заставить их молчать, ради собственной совести, законов гуманности и разума. Если человек способен только подчиняться – он раб; если он способен только на неповиновение – он бунтовщик (но не революционер): он действует в силу гнева, разочарования, возмущения, но не по убеждению или ради принципа.
Впрочем, чтобы не путать термины, следует сделать важное уточнение. Послушание личности, учреждению или власти (гетерономное послушание) есть подчинение; оно предполагает отказ от собственной автономности и принятие чужой воли или мнения вместо своего. Следование собственному разуму или убеждению (автономное послушание) есть акт не подчинения, а утверждения. Мои убеждения и мое суждение, если они являются действительно моими, – это часть меня. Если я следую им, а не чужому мнению, я остаюсь самим собой; поэтому термин «послушание» может употребляться только метафорически и в смысле, фундаментально отличающемся от того, что имеет место при гетерономном послушании.
Однако такое различие все еще требует двух уточнений: одного – в отношении концепции совести и другого – в отношении концепции авторитета.
Термин «совесть» употребляется для выражения двух феноменов, совершенно друг от друга отличающихся. Один – это «авторитарная совесть», интернализованный голос авторитета, которого мы стараемся удовлетворить и боимся прогневать. Авторитарная совесть – это то, чему подчиняется большинство людей. О ней и говорит Фрейд, называя ее суперэго. Супер-эго выражает интернализованные приказания и запреты отца, принятые сыном из страха. В отличие от авторитарной существует совесть гуманистическая: это внутренний голос, имеющийся у каждого человека, не зависящий от внешних санкций и поощрений. Гуманистическая совесть основывается на том факте, что мы как человеческие существа обладаем интуитивным знанием того, что гуманно и что негуманно, что способствует жизни и что разрушает ее. Такая совесть дает нам возможность функционировать как людям. Это голос, призывающий нас вернуться к собственной сути, к нашей человечности.
Авторитарная совесть (суперэго) – все еще послушание силе вне меня, хотя эта сила и интернализована. Сознательно я полагаю, что следую собственной совести; на деле же я воспринял принципы руководящей силы, просто потому, что существует иллюзия, будто гуманистическая совесть и суперэго идентичны; воздействие интернализованного авторитета гораздо эффективнее, чем ясно ощущаемое внешнее воздействие авторитета, частью меня не являющегося. Покорность «авторитарной совести», как и любое подчинение пришедшим извне мыслям и указаниям, ослабляет «гуманистическую совесть», способность быть самим собой и принимать собственные решения.
С другой стороны, утверждение о том, что послушание другому человеку есть ipso facto[1 - В силу самого факта. – Примеч. пер.] подчинение, также нуждается в уточнении: нужно отличать «иррациональный» авторитет от «рационального». Примером подчинения рациональному авторитету служат отношения ученика и учителя, примером подчинения иррациональному – отношения раба и рабовладельца. В обоих случаях отношения строятся на том, что авторитет властвующей личности признается. Динамически же они имеют разную природу. Интересы учителя и ученика в идеальном случае совпадают. Учитель бывает удовлетворен, если преуспел в наставлении ученика; если же нет, то неудача постигла их обоих. Рабовладелец, напротив, стремится как можно сильнее эксплуатировать раба. Чем большего он добивается от раба, тем более он доволен. В то же время раб старается изо всех сил защитить свои надежды на минимальное счастье. Интересы раба и рабовладельца антагонистичны, потому что выгодное одному невыгодно другому. Превосходство одного над другим в каждом из рассмотренных случаев имеет разные функции: в случае учителя и ученика оно направлено на прогресс того, кто подчиняется авторитету, в случае раба и рабовладельца это условие эксплуатации. Имеется и параллельное различие: рациональный авторитет потому и рационален, обладает ли им учитель или капитан, отдающий в шторм приказания команде, что действует во имя разума, который, будучи универсальным, может быть принят мной без подчинения. Иррациональный авторитет должен прибегать к силе или внушению, потому что никто не позволил бы эксплуатировать себя, если бы мог это предотвратить.
Почему человек так склонен к покорности и почему ему так трудно не подчиняться? Пока я послушен власти государства, церкви, общественного мнения, я нахожусь в безопасности, чувствую себя защищенным. Не имеет особого значения, чьей власти я подчиняюсь. Это всегда организация или группа людей, которые в той или иной форме прибегают к силе и жульнически претендуют на всезнание и всесилие. Покорность делает меня частью той силы, которую я почитаю, а потому я чувствую себя сильным. Я не могу совершить ошибку, потому что власть все решает за меня; я не могу оказаться одиноким, потому что она за мной присматривает; я не могу согрешить, потому что она мне этого не позволит, а даже если и согрешу, то наказание окажется лишь способом возвращения к всемогущей силе.
Чтобы проявить непокорность, нужно обладать мужеством оказаться в одиночестве, ошибаться и грешить. Однако мужества недостаточно. Способность проявить мужество зависит от того, насколько человек развит. Только если это личность, оторвавшаяся от материнской юбки и готовая нарушить приказания отца, если она достигла полного развития и тем самым обрела способность мыслить и чувствовать самостоятельно, только тогда появляется смелость сказать «нет», проявить непокорность.
Человек может стать свободным через акт непослушания, научившись говорить «нет» власти. Однако не только способность к непослушанию является условием свободы – свобода в свою очередь является условием непослушания. Если я боюсь свободы, я не посмею сказать «нет», у меня не найдется мужества стать непокорным. Действительно, свобода и способность к непослушанию неразделимы, поскольку любая социальная, политическая, религиозная система, провозглашающая свободу, но искореняющая непослушание, не может говорить правду.
Есть еще одна причина того, почему так трудно осмелиться не подчиниться, сказать «нет» власти. На протяжении большей части человеческой истории покорность отождествлялась с добродетелью, а непослушание – с грехом. Причина этого проста: многие века большинством управляло меньшинство. Такое правление становилось необходимым потому, что жизненных благ хватало немногим, а большинству доставались крохи. Если эти немногие хотели наслаждаться благами и, кроме того, пользоваться трудом большинства, возникало необходимое условие: большинству следовало научиться покорности. Несомненно, послушание может быть достигнуто грубой силой. Однако такой метод имеет много недостатков. Он создает постоянную угрозу того, что в один прекрасный день большинство найдет способ силой сбросить меньшинство; кроме того, существует множество видов работы, которые не могут выполняться должным образом, если за послушанием не стоит ничего, кроме страха. Поэтому покорность, обеспечиваемая лишь силой страха, должна быть заменена такой, которая коренится в сердце человека. Человек должен хотеть подчиняться и даже нуждаться в этом, а не бояться проявить непослушание. Чтобы этого достичь, власти следует выглядеть всеблагой и премудрой, она должна стать всезнающей. Если такое удается, власть может объявить непослушание грехом, а покорность добродетелью; и тогда большинство становится послушным, потому что это хорошо, и начинает испытывать отвращение к непокорности, потому что это плохо, вместо того чтобы презирать себя за трусость. Со времен Лютера до XIX столетия приходилось считаться с неприкрытым, явным давлением авторитетов. Лютер, папа, князья хотели сохранить установившийся порядок, в то время как средний класс, рабочие и философы старались его подорвать. Борьба против авторитарности в государстве, как и в семье, часто становилась основой развития независимой, смелой личности. Борьба против авторитетов была неотделима от интеллектуальных устремлений, характерных для философов и ученых века Просвещения. Этот «дух критики» порождался верой в разум и в то же время подвергал сомнению все, что говорилось и думалось, если оно основывалось на традиции, суеверии, обычае, власти. Принципы «sapere aude» и «de omnibus est dubitandum» – «смей быть умным» и «следует сомневаться во всем» – стали проявлением отношения, допускавшего и поощрявшего способность говорить «нет».
Пример Адольфа Эйхмана символичен в этом отношении и имеет гораздо большее значение, чем можно судить на основании обвинений, выдвинутых против него в иерусалимском суде. Эйхман – образец «человека организации», отчужденного бюрократа, для которого мужчины, женщины и дети стали всего лишь номерами. Он символ нас всех. Мы можем в нем видеть себя. Однако самое устрашающее заключается в том, что после того, как все преступления были раскрыты на основании его собственных признаний, он оказался в состоянии с полной уверенностью говорить о своей невиновности. Совершенно ясно, что окажись он снова в той же ситуации, он действовал бы так же. И так же поступили бы – и поступаем – мы тоже.
«Человек организации» потерял способность не подчиняться, он даже не осознает того факта, что им управляют другие. В настоящий момент истории способность сомневаться, критиковать и не покоряться, может быть, единственное, что стоит между будущим человечества и концом цивилизации.
III. Приложение гуманистического психоанализа к марксистской теории
«Производство слишком многих полезных вещей, – писал Маркс, – приводит к созданию слишком многих бесполезных людей».
Марксизм – это гуманизм, и его цель – полное раскрытие потенциала человека; не того человека, каким он представляется на основании своих идей или своего сознания, а реального человека со всеми его физическими и психическими особенностями, который живет не в вакууме, а в социальном окружении, который должен производить, чтобы жить. Именно цельный человек, как и его сознание, служит объектом марксистской мысли; этим и отличается «материализм» Маркса от идеализма Гегеля и от экономико-механистических искажений марксизма. Величайшим достижением Маркса явилось освобождение касающихся человека экономических и философских категорий от абстрактных холодных понятий и приложение философии и экономики ad hominem[2 - К человеку. – Примеч. пер.]. Маркса занимал человек, и целью его было освобождение человека от преобладания материальных интересов, из той темницы, которую выстроили его собственные установления и деяния. Без понимания этой установки Маркса невозможно понять ни его теорию, ни ее фальсификацию многими из тех, кто провозглашает себя ее сторонниками. Хотя главный труд Маркса называется «Капитал», он предполагался только как первый шаг в его всеобъемлющем исследовании, за которым должно было последовать изучение истории философии. Для Маркса рассмотрение капитала было основным инструментом, нужным для понимания ущербного состояния человека в индустриальном обществе. Это первая часть огромной работы, которая, если бы Марксу удалось ее написать, могла бы называться «О человеке и обществе».
Труды Маркса – и «молодого», и автора «Капитала» – полны философских концепций. Он оперирует такими понятиями, как «сущность человека» и «ущербный человек», «отчуждение» и «сознание», «устремления» и «независимость», если перечислять только самые основные. Однако, в отличие от Аристотеля и Спинозы, которые основывали этику на систематизированной психологии, Маркс почти не пользуется психологическими теориями. Не считая фрагментарных упоминаний различий между безусловными потребностями (голодом, сексуальным влечением) и гибкими импульсами, порождаемыми общественными условиями, в работах Маркса почти нельзя найти существенных психологических данных; то же можно сказать и о трудах его последователей. Причина этого лежит не в отсутствии интереса или неспособности к анализу психологических феноменов (не подвергшаяся сокращениям переписка Маркса и Энгельса показывает такой глубокий анализ неосознанной мотивации, который сделал бы честь любому талантливому психоаналитику); ее следует искать в том факте, что во времена Маркса еще не существовало динамической психологии, которую он мог бы приложить к проблемам человека. Маркс скончался в 1883 году; Фрейд начал публиковать свои работы, когда прошло больше 10 лет после смерти Маркса.
Та разновидность психологии, которая послужила бы необходимым дополнением анализа Маркса, была, хотя она и нуждается в многочисленных ревизиях, создана Фрейдом. Психоанализ – это прежде всего динамическая психология. Она имеет дело с психическими силами, определяющими поведение человека, его действия, чувства, идеи. Эти силы не всегда можно распознать непосредственно, их существование приходится выводить из наблюдаемых феноменов и изучать во всех их противоречиях и трансформациях. Чтобы принести пользу марксистской мысли, психология должна также видеть эволюцию этих психических сил как процесс постоянного взаимодействия между потребностями человека и социальной и исторической реальностью, в которой человек существует. Это должна быть психология, с самого начала являющаяся психологией социальной. Наконец, она должна быть критической психологией, в особенности критической в том, что касается сознания человека.
Фрейдистский психоанализ удовлетворяет этим основным требованиям, хотя его важность для марксистской мысли не была понята ни большинством психоаналитиков, ни марксистами. Причины такой неспособности установить контакт ясны в отношении обеих сторон. Марксисты сохраняют традицию игнорирования психологии. Фрейд и его последователи развивали свои идеи в рамках механистического материализма, ограничивавшего развитие великих идей Фрейда и несовместимого с «историческим материализмом».
Тем временем развитие продолжалось. Одним из самых важных его проявлений явилось возрождение марксистского гуманизма. Многие придерживающиеся марксистских взглядов социалисты в малых социалистических странах, а также некоторые на Западе осознали тот факт, что марксистское учение нуждается в психологической теории человека; они также поняли, что социализм должен удовлетворять потребность человека в системе ориентации и поклонения, должен озаботиться вопросами о том, кто человек такой, каков смысл и цель его жизни. Это должно было стать основой этических норм и духовного развития за пределами пустых фраз вроде того, что «хорошо все, что служит революции» («государство рабочих», «историческое развитие» и т. д.).
С другой стороны, критика, начавшаяся в психоаналитическом лагере в отношении механистического материализма, на котором основывалось мышление Фрейда, привела к критической переоценке психоанализа, в особенности теории либидо. Представляется, что в результате развития и марксистской, и психоаналитической мысли пришло время для гуманистов-марксистов признать, что применение динамической, критической, социально ориентированной психологии жизненно важно для дальнейшего развития марксистской теории и социалистической практики; что теория, в центре которой находится человек, не может и дальше обходиться без психологии, если не желает утратить контакт с человеческой реальностью. Ниже я собираюсь указать на некоторые принципиально важные проблемы, с которыми имел дело или которыми должен заняться гуманистический психоанализ[3 - К сожалению, лишь очень немногие авторы пытались приложить пересмотренный психоанализ к проблемам марксизма и социализма; поэтому мне приходится в основном ссылаться на собственные работы, начиная с 1930-х годов, в частности, на «Догмат о Христе» (The Dogma of Christ. N.Y.: Rinehart and Winston, 1963), «Психоаналитическая характерология и ее важность для социальной психологии» (Psychoanalytic Characterology and Its Relevance for Social Psychology // The Crisis of Psychoanalysis. N.Y.: Rinehart and Winston, 1970), «Бегство от свободы» (Escape from Freedom. N.Y.: Holt, Rinehart & Winston, 1941), «Здоровое общество» (The Sane Society. N.Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1955), «Концепция человека у Карла Маркса» (Marx’s Concept of Man. N.Y.: Frederick Ungar & Co., 1961), «По ту сторону порабощающих нас иллюзий» (Beyond the Chains of Illusion. N.Y.: Pocket Books: Credo Series, ed. R. N. Anshen, 1962), в которых исследуется связь между теориями Маркса и Фрейда. Среди других авторов, пишущих с марксистско-психоаналитических позиций, наиболее значимым является В. Райх, даже если между его и моими теориями есть мало общего. Попытки Сартра разработать марксистски ориентированный гуманистический анализ страдают от того, что он обладает малым клиническим опытом и в целом подходит к психологии поверхностно, пусть и излагает свои взгляды блестящим языком.].
Первой проблемой, которой следовало бы заняться, является проблема «социального характера» – характерологической матрицы, общей для группы (например, нации или класса), которая эффективно определяет действия и мысли членов группы. Она представляет собой особое развитие фрейдовской концепции характера, главной особенностью которой является динамическая природа характера. Фрейд рассматривал характер как сравнительно стабильное проявление различных видов либидозных побуждений, т. е. психической энергии, направленной на определенные цели и порождаемой определенными источниками. Своей концепцией орального, анального и генитального характеров он предложил новую модель человеческого характера, которая объясняла поведение как исход отчетливых, ярко выраженных устремлений. Фрейд пришел к заключению, что направление и интенсивность этих устремлений есть результат раннего детского опыта в отношении «эрогенных зон» (рта, ануса, гениталий); помимо конституциональных элементов, за развитие либидо по большей части ответственно поведение родителей.
В концепции социального характера рассматривается матрица структуры характера, общей для группы. Она предполагает, что основополагающим фактором в формировании характера является жизненная практика, какой она создается способом производства и вытекающей из него социальной стратификацией. Социальный характер – это та особая структура психической энергии, форма которой определяется каждым данным обществом таким образом, чтобы быть полезной для функционирования именно этого общества. Средний человек должен хотеть делать то, что он должен
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
