Разум преступника и логика преступления. О психиатрии, судах и серийных убийцах
Фрида жаловалась, что несколько раз в день чувствует, как у нее «в животе лопается воздушный шар» – как в тот момент, когда автомобиль оторвался от земли, – и ее мучают навязчивые воспоминания о том, как несколько секунд спустя кровь ее сына стекала по разбитому лобовому стеклу. Она сказала, что «застряла в том дне на повторе» и «вынуждена проживать его снова и снова». Она жаловалась и на другие симптомы и особенности поведения – постоянная подавленность, усталость, которая не позволяла ей ни заниматься хозяйством, ни обслуживать себя, неспособность уследить за ходом разговора и даже телепередачи. Муж уговорил ее сходить поиграть в бинго, которым она страстно увлекалась до аварии; она посещала игры каждую неделю.
– Это было жалкое зрелище, – призналась она. – Никакой радости. И все будто бы глазели на меня из-за того, что все это произошло. Я только и ждала, когда вернусь домой.
Фрида боялась выходить из дома. Ей было страшно увидеть мальчиков-школьников, особенно долговязых и худых с растрепанной шевелюрой, которые напоминали ей сына. От одного их вида она теряла присутствие духа и потом часами терзалась из-за навязчивых образов.
Рассказывая об этом, она вдруг расплакалась. Я взял ее за руку, подал коробку с салфетками. Твердил, как соболезную ей. И тут мое сердце сжалось от незнакомого ледяного чувства. Я никогда никого не жалел с такой силой. Отодвинул протокол психиатрического обследования, который недавно выучил наизусть. И инстинктивно сменил русло и начал расспрашивать Фриду о сыне. Череда бесконечных вопросов о психиатрических симптомах слишком отдавала клиницизмом, и задавать их сейчас было бы слишком бессердечно.
Какой он был? Какую музыку любил? Какая была его любимая еда? Его звали Ангус, а друзья называли его Мангуст. Ему было 17, он обожал хип-хоп и компьютерные игры – совсем как я в отрочестве. Главной его драгоценностью были недавно приобретенные «деки» – ди-джейский проигрыватель для пластинок. Он подрабатывал после школы в местном супермаркете Scotmid (шотландский аналог британской сети Budgens) и почти все время и деньги тратил на редкие записи. Чем больше она делилась со мной нежными воспоминаниями, тем длиннее становились промежутки между приступами рыданий. А все необходимые вопросы я задал потом, между делом. Лет через 10, когда я проходил очередной тренинг по психиатрии для младшего медицинского персонала, меня научили вставлять нужные вопросы в диалог словно бы невзначай, а не зачитывать подряд. Я не знал этого, когда разговаривал с Фридой о Мангусте, но послушался интуиции.
Потом, когда я докладывал об этом случае доктору Портеру, мне удалось соотнести рассказы Фриды с реальными симптомами. Пока я говорил, в голове всплывали обрывки фраз из учебников, и в конце концов замерцала диагностическая лампочка. Навязчивые образы – это же флешбеки, психологическое репереживание!
– Эти жалобы у нее слишком давние, чтобы объяснить их типичным переживанием горя, – сказал я доктору Портеру за кофе. – У больной посттравматическое стрессовое расстройство.
Доктор Портер был не просто первым в моей жизни врачом, который разрешал пить кофе во время врачебной конференции: он еще и приносил его всей своей команде. Мне было интересно, все ли психиатры такие душки.
– Хорошо. Еще что-то?
– Мне кажется, у нее клиническая депрессия. Ну, то есть расстройство адаптации, которое прогрессировало до клинической депрессии.
– На каком основании?
– У нее недостаток энергии и мотивации, расстройства внимания и, вероятно, ангедония.
Последний симптом – это невозможность получать удовольствие от прежних занятий, главный признак депрессии.
– Какие вы предлагаете варианты лечения?
Я начал сыпать ответами, чего сам от себя не ожидал.
– Когнитивно-поведенческая терапия, десенсибилизация и переработка движением глаз, антидепрессанты.
– Какой антидепрессант показан при посттравматическом стрессовом расстройстве?
– Хм… пароксетин?
– Хорошо. – Доктор Портер кивнул.
– И еще я думаю, что у нее агорафобия. Она боится выходить из дома.
– Осторожнее. Думаю, избегание у Фриды связано с ПТСР. Все, что напоминает о сыне, вызывает флешбеки, поэтому она их избегает.
Это было более логично.
– Не забывайте, в психиатрии нельзя ничего переусложнять. Избыточная диагностика всегда ставит на человеке клеймо и редко помогает. Главное – будьте проще.
«Проще? – подумал я. – Это про меня!»
Я вышел из отделения со смешанными чувствами. Моя поверхностная студенческая жизнь, полная развлечений, окружала меня словно коконом, а вкус страданий Фриды, зрелище трагедий реального мира пробило брешь в этой оболочке. А еще у меня возникло совершенно новое ощущение. Я почувствовал себя врачом. И понял, что психиатрия – одна из немногих медицинских специальностей (в эту категорию я бы включил еще врачей общей практики), где личные отношения и умение вести себя у постели больного – не просто приятное дополнение, а необходимое условие успеха. Когда имеешь дело с кардиохирургом, конечно, хочется, чтобы он был вежливым и приятным в общении, но главное – чтобы он как следует провел операцию, а остальное не так уж важно. В психиатрии все иначе. Я понимал, что это скорее искусство, чем наука. Что произойдет – впустит вас больной в свой интимный и иногда даже параноидный внутренний мир или отвергнет – полностью зависит от ваших навыков коммуникации и умения сочувствовать.
Был у меня и более меркантильный мотив: несомненно, я умел налаживать связи с больными и вытягивать из них жалобы не хуже, а нередко и лучше моих однокурсников-медиков, не таких общительных. Я обнаружил в себе особый талант – все, кто оказывался передо мной, чувствовали себя легко и непринужденно независимо от жизненных обстоятельств и демографических особенностей, от молоденького члена банды с шизофренией и юной девушки, которая пыталась устроить себе передоз, чтобы отомстить бойфренду за измену, до старушки с деменцией. Я умел очаровывать, обезоруживать и исподволь заставлять собеседника выдавать, что он чувствует. А мои соученики, которые усердно учились и давали нам с друзьями фору на экзаменах, нередко были склонны к замкнутости и чопорности в общении. Не знаю, в чем дело, – возможно, сказались бесконечные разговоры о душе с кем попало в клубах драм-эн-бейс в предыдущее четыре года в университете (иногда мы были все в поту, а иногда голые по пояс). Преисполнившись уверенности в себе, я ощутил жажду знаний.
Меня увлекали все эти странные симптомы – от кататонии и закупорки мыслей до так называемой скачки идей. Я был очарован болезненной ненормальностью. Впервые в жизни я учился ради себя самого, а не для того, чтобы угодить родителям, и не в страхе перед предстоящими экзаменами. Каждая психиатрическая жалоба, каждый симптом и синдром, о которых я узнавал, становились потенциальной деталью головоломки, которая когда-нибудь позволит поставить диагноз. Кроме того, я хотел узнать все о всевозможных медикаментах и о том, как они влияют на рецепторы, нейроны и нейромедиаторы, чтобы пополнять свой арсенал вариантов лечения.
Я был новоиспеченный врач 24 лет от роду. И чувствовал, что, вместо того чтобы сразу начать работать по специальности, надо сначала выбить из организма кое-какую дурь. Для этого, помимо ненужной интернатуры по хирургии, понадобилось еще полтора года колесить по Австралии. Там между дежурствами в приемном покое и на психиатрическом отделении я впитывал в себя образ жизни антиподов. Я имею в виду сетчатые майки, миниатюрные пивные кружки, барбекю и пляжный отдых (хотя работать над загаром мне, понятно, не требовалось). Разумеется, на собеседованиях при приеме на работу я утверждал, что сделал перерыв в учебе с благородной целью расширить горизонты и познакомиться с чужой культурой, а еще – погрузиться в принципиально иную систему охраны психического здоровья, чтобы в полной мере объективно оценить неповторимость нашей. Но на самом деле не могу отрицать, что еще я уклонялся от неизбежных бесконечных экзаменов, без которых невозможно взбираться по иерархической лестнице профессии психиатра, и в том числе – от приемных экзаменов в Королевскую коллегию психиатров, профессиональную организацию, которая занимается обучением и повышением квалификации, а также задает и повышает стандарты в Великобритании. Я умудрялся обойти эти обязательные для всех ступени, в течение нескольких лет занимаясь всевозможной независимой практикой, не требующей дополнительного обучения. За годы, предшествовавшие работе с правонарушителями, я решил самые важные личные вопросы и миновал кое-какие вехи. Возможно, это убедило меня, что торопиться с профессиональным ростом не стоит. Мне перевалило за 30, я купил квартиру в Ислингтоне (благодаря существенной помощи родителей и сестры), влюбился и женился. И даже обзавелся золотым зубом и первой татуировкой.
В 2010 году я вступил в мир судебной психиатрии, и мне уже удалось с грехом пополам сдать все экзамены, которых я раньше избегал. Я проходил базовое обучение на старшего штатного врача – это низшая позиция для дипломированных врачей, отбывших обязательный срок в качестве мальчиков для битья в хирургии и других направлениях медицины. Программа предполагала цикл полугодовых интернатур по разным специализациям в рамках охраны психического здоровья в разных больницах и клиниках. Это было до того, как я с головой погрузился в последипломное образование и стал специализироваться по работе с психически больными правонарушителями в качестве врача без квалификационной категории (что дало мне возможность пройти дополнительное обучение и стать консультантом). Если прибегнуть к аналогии с хлопьями для завтрака, обучение на старшего штатного врача – это как хлопья-ассорти, где всего понемножку, а обучение на врача без квалификационной категории – это как огромная коробка вкусных, хрустящих, но совершенно однородных хлопьев.
Когда я приступил к первой полугодовой интернатуре по судебной психиатрии, друзья и родные постоянно спрашивали меня, в чем состоят мои непосредственные обязанности. Должен признать, я не вполне понимал, что требуется в этой области, даже когда уже начал работать. И по-прежнему предавался кое-каким фантазиям в духе всего, чего насмотрелся по телевизору.
Глава вторая. Чем я занимаюсь (и чем не занимаюсь)
Психиатры осматривают больных, ставят диагнозы и лечат психические болезни. У психиатров много разных специализаций – подобно тому как хирурги специализируются на разных частях тела. Так много, что сколько ни ломай голову, всех не упомнишь, и у каждой свои приемы лечения особых категорий душевных расстройств. Самая распространенная порода – взрослые психиатры общей практики. Есть также и психиатры-геронтологи, специализирующиеся по пожилым пациентам, и специалисты по зависимостям. Судебные психиатры – словно соседний биологический вид: мы осматриваем, лечим и реабилитируем правонарушителей, как правило, совершивших насильственные или сексуальные преступления. Сюда и влечет того, кто страдает нездоровым пристрастием к гангста-рэпу и боевикам. Кроме того, иногда мы выступаем в качестве свидетелей-экспертов и консультируем судей и присяжных во время уголовных процессов, если те или иные обвиняемые страдают психическими отклонениями (или есть основания предполагать, что страдают).
В противоположность расхожим представлениям, в том числе своим собственным, я быстро узнал, что судебные психиатры никогда не суются на место преступления. Усталые детективы из отдела убийств в телесериале, отхлебнув кофе, просят верного помощника отправить «на криминалистическую экспертизу» пули, а обаяшка Дик ван Дайк заглядывает в местный морг и велит проделать «криминалистическую экспертизу» трупа, но на самом деле это разные экспертизы – баллистическая и патологоанатомическая соответственно. Слово «криминалистика» часто связывают именно с раскрытием преступлений. Английское слово forensics – криминалистика – происходит от латинского forēnsis, «перед форумом»: в Древнем Риме обвинения в уголовных преступлениях обсуждались публично, перед народным собранием, – нечто вроде предшественника современного уголовного процесса. Этот термин очень широк и охватывает и само преступление, и правоохранительную систему, и суды как таковые. Задача судебной психиатрии – сопоставить психическую болезнь и виновность в правонарушении. Для этого обычно нужно оценить психическое состояние правонарушителя во время преступления, изучив улики после него. Необходимо расшифровать факторы риска, которые могут подтолкнуть человека к насилию в дальнейшем, и снизить их в процессе интенсивной долгосрочной реабилитации и лечения. Так что речь идет практически о чем угодно – но только не о раскрытии преступлений.
Мы не можем вычислить, убил ли полковник Кетчуп профессора Хайнца канделябром в кухне. Но после того как полковнику выдвинут обвинение, мы можем понять, какие личностные черты и психотические симптомы заставили его поступить настолько жестоко и импульсивно, оценить, можно ли признать его виновным, и реабилитировать, чтобы он перестал представлять опасность для общества и мог в него вернуться.
Не входит в обязанности судебного психиатра и составление психологического профиля преступника. Эта практика позволяет помогать полиции выявлять вероятных подозреваемых или связывать преступления, совершенные одним и тем же преступником. Кроме того, она предсказывает будущие действия преступника в целом (иногда, судя по программам, которые я видел, при помощи телепатии).
«Судя по тому, как этот человек дразнит следователей, он нарцисс и, вероятно, работает в рекламе».
«Он совершает преступления все чаще, они становятся все более жестокими. Он осмелел; думаю, суперинтендант, следующее нападение будет совершено средь бела дня».
Вот примеры фраз, которых я никогда не произносил.
С моей точки зрения, составление профиля преступника – это в лучшем случае псевдонаука, а в худшем – мошенничество, хотя некоторые люди (но не квалифицированные судебные психиатры) сделали в нем карьеру. Его польза, надежность и обоснованность не подтверждаются ни научными данными, ни исследованиями. Оно исходит из предположения, что преступники ведут себя предсказуемо. А еще – что их образ действий и мотивация последовательны, как у каждого конкретного правонарушителя, так и у преступников вообще. Я читал сотни разборов случаев, где перечислены все подробности преступлений, в том числе совершенных одним и тем же человеком, и обсуждал мыслительные процессы обвиняемых с ними самими – и должен с уверенностью сказать, что закономерности и правда могут быть. Но их может и не быть с тем же успехом. Многие тяжкие преступления – это хаос, случайность и оппортунизм. По моему скромному мнению, в них нет ни последовательности, ни даже данных, позволяющих предсказать профиль преступника.
Среди самых нашумевших преступлений, в расследовании которых эта черная магия помешала полиции, было убийство Рейчел Никкелл. Июльским утром 1992 года мисс Никкелл, бывшая модель 23 лет, подверглась нападению, когда выгуливала собаку вместе со своим двухлетним сыном в Уимблдон-коммон. Ее изнасиловали и нанесли 49 ножевых ранений. Главным подозреваемым был некий Колин Стагг, однако у полиции было мало улик, которые связывали бы его с местом преступления. Поэтому детективы обратились к знаменитому психологу-криминалисту, чтобы составить профиль убийцы, и Стагг ему соответствовал. Тогда психолога попросили помочь организовать ловушку для Стагга: привлекательная женщина-коп должна была подружиться со Стаггом, кокетничать с ним, чтобы заставить его проболтаться и рассказать о своих жестоких фантазиях, а может быть, и признаться в убийстве. Задачей приманки было все это записать. Стагг в некоторой степени попался на эту удочку, но в убийстве мисс Никкелл не признался. Однако его все равно осудили. Как говорит нынешняя молодежь, «Л – Логика». В ходе процесса судья в Олд-Бейли не оставил от обвинения камня на камне и заявил, что полиция попыталась обвинить подозреваемого при помощи «обмана самого возмутительного и отвратительного свойства». Критике подверглись и полиция, и психолог-криминалист (которого впоследствии Британское психологическое общество призвало к ответственности за нарушение профессиональной этики, впрочем, дело заглохло). В июле 2006 года, пересмотрев улики, полиция допросила Роберта Нэппера, осужденного за убийство, у которого был синдром Аспергера и параноидная шизофрения, в Бродмурской больнице, где он лечился уже 10 лет. Его уже обвинили в очень похожем убийстве другой молодой женщины, Саманты Биссет, и ее четырехлетней дочери в ноябре 1993 года. На суде он признал себя виновным в непредумышленном убийстве мисс Никкелл, сославшись на ограниченную вменяемость. Судья постановил, что Нэппер останется в Бродмурской больнице пожизненно.
Во всем этом криминалистическом фиаско меня особенно огорчает, что гибель Саманты Биссет и ее четырехлетней дочки можно было бы предотвратить, если бы эта жульническая операция с ловушкой на преступника, которую возглавлял якобы специалист по профилям, не направила полицейских на ложный путь.
Еще одна область, в которой мы не задействованы, вопреки моим представлениям в те времена, когда я только вступал в океан судебной психиатрии, – это допросы подозреваемых. Эта картина – вот ты сидишь за столом напротив подозреваемого в убийстве, а полицейские за односторонним зеркалом смотрят и не верят своим глазам, как ты играешь в интеллектуальные шахматы, чтобы заставить этого скользкого типа, преступного гения, оговорить себя, – и правда соблазнительна. Я уверен, что опытные детективы отточили свои навыки и натренировались в психических играх настолько, что им это по силам. Но если я и обладаю какими-то способностями в этой области (что крайне сомнительно), то исключительно благодаря тому, чего нахватался из детективных сериалов на «Нетфликсе». Если кладешь перед обвиняемым ручку, а он не берет ее, не играет с ней, слишком спокоен, ведет себя бесстрастно и расчетливо – он определенно, на сто процентов виновен. Или, наоборот, невиновен? Короче говоря, подобные приемы в моей профессии не применяются – никогда, ни при каких обстоятельствах.
При всем при том я и в самом деле во время осмотра пациентов высматриваю закономерности и признаки последовательности действий. Безусловно, не редкость, чтобы обвиняемые симулировали психическое расстройство. Но я делаю это для выявления симптомов, чтобы подтвердить или опровергнуть диагноз, а не для того, чтобы вытянуть признание в убийстве.
Меня и сегодня часто просят углубиться в дебри психики серийных убийц и террористов и объяснить их поведение. В частности, меня пригласили на подкаст о Теде Банди, американском серийном убийце и насильнике, который, как полагают, в 70-е годы прошлого века убил 28 женщин, а может быть, и больше. Я предположил, что ему были свойственны поверхностное обаяние, грубое пренебрежение правами окружающих и скользкая манипулятивная натура психопата. Ведущей этого было явно недостаточно, и она прозрачно намекала, что я должен объяснить, почему Банди совершил десятки изнасилований и убийств, как будто это я был на скамье подсудимых. Как я ей и сказал, сомневаюсь, что есть какой-то ответ, который имеет смысл для кого бы то ни было, кроме самого Теда Банди. За свою профессиональную жизнь я обследовал нескольких преступников, совершивших по нескольку преступлений и терактов. Почти всегда это были первичные обследования с целью исключить острые тяжелые психические болезни, чтобы установить, что обвиняемый подлежит обычной процедуре уголовного следствия и суда. Если никаких психических болезней не обнаруживается, значит, лечить тут нечего, поэтому мои услуги и экспертные знания не нужны. К счастью, подобные злодеяния случаются редко. Но чтобы они были вызваны симптомами психического заболевания, а не просто ненавистью, – нет, скорее уж рак на горе свистнет. Несколько раз, в том числе в прямом эфире на радио, меня спрашивали, что движет серийными убийцами и террористами. Истина заключается в том, что ответ на эти вопросы лежит вне компетенции психиатрии, а скорее в области криминологии.
Казалось бы, резонно предположить, будто сами действия серийных убийц и террористов доказывают, что они душевнобольные. Тут все сводится к тому, как определить психическую болезнь. Если считать, что фантазии об убийстве или ненависть к иноверцам у крайних фундаменталистов, а также решимость претворить их в действие, – это автоматически психическая болезнь, тогда да, очевидно, все эти люди больны. Однако для психиатра ненависть, злоба, фашизм и даже религиозный фанатизм сами по себе не психиатрические симптомы. О болезни можно говорить лишь в исключительных случаях, когда эти чувства и идеи порождаются или служат внешним выражением какого-то психического расстройства. И только те, кто принадлежит к этой крошечной категории, в принципе могут стать нашими пациентами.
Один из первых случаев, которыми я занимался в составе своей группы во время первой интернатуры, и был примером такого редчайшего стечения обстоятельств.
Глава третья. Зачем террористу психиатр?
Мистер Стиви Макгрю был угрюмый склочный шотландец лет 55, он вел жизнь уединенную и даже замкнутую. «Индексными правонарушениями» (то есть теми, которые вынудили направить его в психиатрические службы) были телефонное хулиганство, рассылка электронных писем с угрозами и попытка изготовления взрывного устройства. Когда я познакомился со Стиви – это было во время моей первой интернатуры по судебной психиатрии в 2010 году на севере Лондона, – ему уже были предъявлены обвинения, после чего он был направлен в специализированную психиатрическую клинику.
Мне иногда приходилось обследовать потенциальных террористов, и Стиви был из них единственным, кто действительно страдал психозом. Тогда я по наивности таскал с собой кучу учебников, ошибочно предполагая, что у меня будет минутка позаниматься между обследованиями. В тот день по пути в общее психиатрическое отделение для взрослых у меня вышел трагический инцидент с участием плохо подогнанной крышки от пластикового контейнера и большой порции салата. Мало того что я погубил книги на сотню фунтов, еще и ланч был безвозвратно утрачен.
До сих пор Стиви сталкивался со службами охраны психического здоровья года за три до нашей встречи, когда проникся убеждением, что проезжающие по улице машины, в номерах которых есть буквы из его фамилии, издеваются над ним. Это «бредовое восприятие» – совершенно нормальное восприятие, которому человек приписывает ошибочное значение. Стиви набросился на одну из машин с бейсбольной битой (а это, между прочим, был «Порше», не что-нибудь!) и попал в участок. Затем прямо из зала суда его отправили на принудительное психиатрическое лечение, и он попал в то самое общее психиатрическое отделение, где мне через несколько лет предстояло его обследовать. У Стиви диагностировали шизофрению, прописали антипсихотические препараты, через месяц-другой ему стало лучше, и его выписали. Дело в шляпе. На какое-то время.
Дома Стиви должен был в обозримом будущем принимать таблетки каждый день. Он сказал мне, что от лекарств у него «словно муравьи в штанах» – то есть его мучает непреодолимое желание постоянно ерзать на месте, которое можно преодолеть, только если походить туда-сюда или «покрутить бедрами, как Элвис». Это широко известный побочный эффект некоторых антипсихотических препаратов, хотя наши психиатрические описания несколько менее образны, чем жалобы Стиви. Акатизия. Она связана с блокировкой допамина – химического вещества в мозге, которое контролирует движения, а кроме того, связано с развитием шизофрении. Стиви принимал таблетки неаккуратно. Пациенты поступают так сплошь и рядом, и для психиатров это сущее проклятие. Но ведь больных можно понять. Я и сам не стал бы принимать таблетки с побочными эффектами от болезни, которой сам у себя не замечаю, выражающейся в симптомах, в которые я не верю, и диагностированной врачом, которому я не доверяю. Стиви признавал, что насмешки транспортных средств только у него в голове, и делал вывод, что, коль скоро он не обращает внимания на глумливые номера, принимать эти неудобоваримые снадобья ему ни к чему.
Прошло года два после того, как Стиви перестал принимать антипсихотические средства, и ему ни с того ни с сего позвонили из маркетинговой компании с просьбой дать отзыв на семинар по возобновляемым источникам энергии, который он якобы недавно посетил. Стиви в жизни не бывал на подобных мероприятиях и испугался, когда звонивший назвал его персональные данные, в том числе адрес и номер национального страхования. Это напугало бы до полусмерти кого угодно, в том числе и нас с вами, но мы, скорее всего, выругались бы, вероятно, повесили бы трубку, взяли бы себе на заметку, что нас пытались обмануть, и занялись бы своими делами. Однако Стиви был убежден, что правительство нарочно слило его персональные данные, поэтому он позвонил с жалобой в Бюро консультации населения (это британская организация, которая специализируется на информировании по юридическим вопросам, долгам, правам потребителей, жилищным спорам и другим проблемам). Несколько дней он по несколько часов проводил у телефона, пытаясь получить удовлетворительный ответ, однако, по его словам, ему либо вообще не отвечали, либо заставляли ждать ответа, либо не перезванивали, хотя обещали. Стиви все сильнее распалялся и был уверен, что в бюро его дурачат, а значит, наверняка тоже участвуют в заговоре. И его паранойя только усугубилась, когда наконец он получил электронное письмо из бюро, в котором его фамилию написали с ошибкой. Стиви обратился в полицию, где ему, естественно, отказали, и тогда он начал бомбардировать бюро все более агрессивными электронными письмами. В конце концов он перешел к прямым угрозам убийства сотрудников. В материалах дела, которые мне передали, были распечатки примерно трехсот его имейлов, хотя, пожалуй, мне и одного было достаточно, чтобы составить представление. В темах писем значилось: «Ваша жизнь в опасности. Сегодня я взорву бомбу в вашем кабинете!» и «Даю слово, что весь ваш отдел погибнет жуткой смертью!»