Беглый дедушка
– Когда оно маленькое – оно маленькое дерево, а не куст, – не согласился я с Матрасом, – А куст – это вообще другое растение. Ты когда-нибудь видел, чтобы из куста смородины выросла берёза?
– Из куста смородины вырастет смородиновое дерево, – сказал упрямый Матрас.
– Тогда ты – куст человека, – подытожил я наш разговор, чтобы согласиться с Матрасом и сделать ему приятное.
– Типа, когда вырасту, стану деревом, – пробурчал Матрас.
С этим я тоже согласился, чтобы Матрасу стало совсем хорошо, ведь он мой лучший друг. Вот как тогда согласился, так до сих пор и соглашаюсь каждый раз, когда вижу кусты.
А сейчас мы в кусты забрались, осмотрелись в отсеках, как в кино про подводную лодку – всё ли у нас в порядке? Порядок – это когда всё на своих местах. В данном случае выходило наоборот, порядок – это когда никого нет на местах. Никаких взрослых: как обычных, одомашненных, так и не обычных – бомжей. Не было ни гуляющих, ни выпивающих, ни просто без толку шумящих людей, и это «вызывало странные чувства». С одной стороны – радовало своей безопасностью, с другой – огорчало отсутствием риска.
Кажется, Матрас это тоже заметил. У него такое лицо было, словно ему велик пообещали, но не дали. Вернее, дали, но не велосипед, а леща.
– Не огорчайся, – подбодрил я друга, – неприятности ещё будут. Нам через кладбище два раза топать, сначала туда, потом обратно.
– Да, это радует, – согласился Матрас, и даже заулыбался.
И мы отважно пошагали сначала сквозь кустистые хвойные, потом обнаглели и «выперлись», как сказал бы Матрасов отец, на дорогу, которую народ протоптал сквозь лесопосадки, как тропу к нерукотворному памятнику Пушкину. По дороге шагать было легче. Я заметил, что несмотря на то, что преодолевать препятствия настоящему мужчине нравится, к манящей неизвестности иногда проще пройти прямой дорогой.
Эта дорога была, конечно, не очень прямой, но более прямой, чем сквозь обдирающие одежду кусты. Ругаться вечером с мамой по поводу испорченной курточки не считалось манящей неизвестностью, скорее наоборот – отталкивающей, и вполне определённой, неприятностью.
Вот так, совершенно неромантично, мы и прошагали наши скудные лесопосадки, на что у нас ушло примерно двадцать минут. На краю лесопосадок располагалось городское кладбище.
– Может, обойдём? – осторожно предложил Матрас, – Или, хотя бы, перекусим? Вечереет…
Матрас не прочёл так много хороших книжек, как я, он у нас больше по фильмам специалист. Поэтому спрашивает, как правило, он, а отвечаю почти всегда я.
Да, вокруг вечерело, как будто на экране убавляли яркость. Хотя нет, нет так. В реальности вечереет куда круче! Цвета на небе не тускнеют, они меняются: светло-голубой становится тёмно-голубым, а синий начинает переходить в почти чёрный. И переходит, переходит так плавно, будто небу неохота чернеть. И вот оно почернеет – а как же облака найдут дорогу домой?
Иногда облака, не нашедшие дороги домой, мрачнеют и становятся тучами, сталкиваются друг с другом, высекая молнии и пуская на землю дождь. Люди тогда суетятся, спешат под крышу – ах, как рано потемнело сегодня, да ещё и дождь, надо же.
И если бы только так вечерело. Вот сегодня ещё и ветер утих. Уж повечерело, так повечерело. Птицы тоже затихли, и даже…
– Бежим! – вдруг крикнул Матрас, и мы понеслись.
– Куда? – спросил я у спины бегущего впереди Матраса, но спина не ответила.
Впереди было кладбище, туда мы все и летели, сначала Матрас, потом мы с рюкзачком. Когда Матрас крикнул своё «Бежим!», оно прозвучало так испуганно и так честно, что я просто понёсся за ним, и всё. Так вопят, когда сверху летит кирпич, или сбоку летит старшеклассник, или снизу летит асфальт, вернее, это ты на него летишь, но тут уж всё равно.
Влетели мы на кладбище, и только там я услышал сзади:
– Эй, парни, а ну-ка стойте! Остановитесь!
– Полиция! – заорал Матрас, – Бежим!
– Стоим, – сказал я и остановился.
Мне было так нехорошо, «мягко говоря», что бежать я не мог. Встал, нагнулся, схватил руками коленки, чтобы не убежали дальше без меня. Сердце тоже хотело дальше бежать, я слышал его. Помотал головой, не соглашаясь с сердцем, потом кое-как оглянулся. Возле входа на кладбище стоял полицейский автомобиль, от него шли в нашу сторону двое полицейских.
– Матрас, – сказал я, – ты фильмов насмотрелся. Мы что – бандиты? Зачем нам от них бегать?
– Щас получим, – заскулил Матрас, – каранти-ин!
Я распрямился, потому что стоять, согнувшись, мне стало совсем плохо. Надо же, а я думал, что я круче, чем я.
До полицейских было метров сто, а может двести, или весь километр, то есть целых тысяча метров. Полицейские спокойно шли в нашу сторону.
«Ясное дело», как говорит Матрасов отец, у Матраса рефлекс. Рефлекс – это когда Матрас сначала что-то делает, а только потом думает. И сейчас он от полиции побежал, потому что рефлекс. Я сразу про его отца подумал. Пугало прямо какое-то, а не отец. Наверняка, Матрас испугался грядущего леща, потому и побежал.
По-моему, что-то у Матраса в башке не так, подумал я, но сказать не успел.
– Ты как хочешь, – сказал Матрас, – а леща мне сегодня совсем неохота. Бежим!
И мы вновь побежали.
– Эй! – крикнул я снова в спину Матраса, – Да не бойся ты так, ничего тебе батя не сделает.
– Дурак, – обернулся Матрас на бегу, – я не боюсь. У него сердце, понимаешь. Мы его бережём с мамой.
Выходило так, что мы убежали, чтобы не расстраивать Матрасова батю, потому что у него сердце.
Я бежал, и плакал, потому что у моего отца тоже, наверное, было сердце. Или сосуды, или лёгкие… мама никогда не рассказывала. И полиции не расскажешь, когда догонят, что у отца друга сердце, вы, дяденьки, нас отпустите, или вообще не ловите. Так и захотелось остановиться, обернуться и крикнуть:
– Сердце! У нас сердце у отцов, не подходите! У Матрасова болит, а у моего было.
Кстати, а откуда я взял, что за нами вообще бегут? Я это подумал, но сказать не успел, потому что меня опередил Матрас.
– Разбегаемся, – сказал Матрас, тяжело дыша, и это было, наверное, правильно.
А может, и неправильно. Мы тогда, как в кино, шлёпнули друг друга ладонями по ладоням, это вроде как такое скоростное рукопожатие у крутых ребят, и Матрас понёсся налево, а я направо.
Глава 5
Бежал я лишь потому, что Матрас мне друг. Был бы сам – не бежал бы. А сейчас бежал, бежал, как маленький. Мимо крестов, оград, мимо памятников бежал. Бежал весело, как на уроке физкультуры, не замечая, так сказать, окрестностей. Странно, мне никогда не было здесь страшно, среди крестов. Это вообще не страшная история.
Это забавная история. Потому что, когда я остановился и обернулся, то никого там не было. Никаких полицейских, и никакого, разумеется, Матраса.
На всякий случай я свернул с дороги, присел за памятник и набрал Матраса, но его телефон был отключен. Уж не знаю, что там произошло, но мне почему-то показалось, что ничего особенного. Что друг благополучно сбежал, а вот я сижу теперь здесь, на краю вселенной, загнанный нелепой трусостью в угол, как крыса в подвале, и, похоже, скоро начну замерзать. Потому что апрель апрелем, но вечера пока что холодные. Я Матрасу не обещал, да и сам не догадывался, что ближе к закату похолодает.
Тогда я, нисколько не мучаясь совестью, встал и через пару минут ходьбы оказался за пределами этого, не самого весёлого, но и не страшного, места. Вообще, эти слова – «весёлый» и «страшный», они ведь не антонимы. Оглянулся ещё раз, достал из рюкзачка бутерброд и съел. Вот так, а Матрас пусть дома кушает. Небось, уже в подъезд залетел… нет, не залетел, ещё сидит в кустах с другой стороны кладбища, трясётся от страха. Мне трястись нечего, я лучше вперёд пошагаю, из упрямства, из «юношеского максимализма».
У вас такое есть – юношеский максимализм? Мама говорит, что у меня уже есть. И еще говорит, что я рано «возрос», и в моем развитии начинается этап крушения идеалов. Наверное, она права, потому что я и сам иногда удивляюсь – ради чего я творю непонятные вещи? И что будет, когда мой юношеский максимализм вырастет, и станет взрослым максимализмом?
– Мама, – спросил я однажды, – а у тебя уже взрослый максимализм?
– У меня вообще нет максимализма, – ответила мама, – Я реалист. Взрослый реалист со своим взрослым реализмом.
Порассуждав логически, я тогда понял, что у меня был раньше детский реализм, который вырос в юношеский максимализм, а потом станет ещё чем-нибудь. Но об этом я пока не знаю. Потом узнаю, когда совсем вырасту.
Съев бутерброд – два, если честно – я взял, да и пошёл снова направо, в обход. Как сказали бы взрослые – меня «чёрт дернул». Не знаю, вроде меня никто не дёргал, особенно тот, кого нет. Надо было назад идти, да поскорее, потому что наверняка никакой полиции там уже не было, а дорога гораздо короче. Но уже не просто вечерело, а стало почти темно, ну а топать в темноте через…
Ладно, пошёл я направо, подпрыгивая, чтобы не замерзнуть. Судьба неуклонно приближала меня к моему будущему деду. Ах, как красиво сказал! Судьба – это то, что стремится вернуть тебя на правильный путь. Так мама говорила. А потом ещё сказала, что неправильных путей нет, и что вообще нет никакой неправильности. Вот этих слов я вообще не понял, или понял неправильно, по-детски. Короче говоря, обойти деда было невозможно.
Я и не обошёл. Впереди, чуть-чуть слева обнаружилась избушка, почти на курьих ножках, старая развалюшка из мультика про добрую деревенскую бабушку, и её дедушку, и их собачонку. И кошку. А воздух уже настолько остыл, что холодно стало даже внутри меня. Бутерброды ещё оставались, но до моего дома, как я подсчитал, идти было ещё часа полтора.
И тогда чёрт, который меня дёргает, почти открыто сказал:
– Ты же хотел приключений? Вот тебе приключение! И это тебе не от своей же родной полиции бегать, которая на наши налоги живёт.
Про налоги это Матросов батя сказал, но мы с Матрасом не поняли, что это. Дух захватывает, как подумаешь, сколько же ещё надо узнать, чтобы стать взрослым.
Заброшенный дом – вот настоящее приключение! Я дёрнулся, как запертый в клетку осел в зоопарке, подкинул на спине рюкзачок – вроде ещё не пустой, и нагло отворил калитку.
Кстати, я только что соврал, потому что никакой калитки и не было. От неё остались только ржавые петли, висевшие на трухлявом столбике. Это напоминало киношные надписи, вроде «Не топтать! Место преступления!». Ни забора, ни малейшей преграды нету на самом деле – но все останавливаются перед надписью, и не топчут это место. На своем месте топчутся, как регулировщик на дороге, когда светофор поломался. А ещё я заметил, что когда проходишь по школьному коридору, то возле надписи «Директор школы» дыхание изменяется, и шаг становится длиннее, чтобы скорее это место пройти. Ну вот как, как так получается?
Отворил я ржавые петли и зашёл в поросший травой дворик. По траве давно никто не ходил, это, как говорил Матросов батя, ежу понятно. Мы тогда ещё спросили его: а откуда он знает, что ежу понятно, а что непонятно? А он так на нас посмотрел, мол, маленькие вы ещё, раз такие простые вещи спрашиваете, это ведь даже ежу понятно.
Прошёл я по густой траве прямо к дому. Думал сначала вокруг обойти, но ноги сами понесли меня к дверям. Мама говорила, что в жизни надо сперва делать главное, а потом остальное. Причём, может так оказаться, что остальное делать и не придётся. Не знаю, как я весь, а вот ноги мои это запомнили, и сами понесли меня внутрь главного, то есть дома.
Доставив меня к самой двери, ноги остановились. Дальше сам, сказали ноги. Это означало, что надо сперва подумать, а потом делать. Но я так пока не умею. Вдобавок у меня юношеский максимализм, я перед закрытой дверью толком не научился ещё останавливаться, я ведь ещё не взрослый. Толкнул я дверь – а она не толкается. Я на себя потянул, она и открылась. И тогда, как к книжке, на меня накинулся запах.
Знаете, почему я люблю книжки больше, чем фильмы? О, по многим причинам люблю, и одна из них – в книжке есть запах, то есть, как напишут про него, он сразу чувствуется. Сидишь, читаешь, и весь прямо находишься в запахе. Помню, читал я как-то про джунгли, про пожар, как звери бежали от огня и дыма. И тут мама в комнату входит – она меня звала-звала, а я не откликался, вот она и нарушила моё личное пространство. Заходит, кушать зовёт. А я на неё смотрю и не понимаю, как она не чувствует запах гари, ведь вокруг невероятный пожар! Антилопы бегут, с бегемотами наперегонки, львы несутся, тигры – а вокруг дым, словно сосед дядя Вадим покурить вышел. Так и вижу, как дядя Вадим тоже несется стремглав от пожара, обгоняя антилопу. Понарошку несётся, потому что пожара-то нет все-таки. Но был бы в доме пожарный датчик, сработал бы от этой книжки.
В этом старом доме пожар был, когда-то. Это чувствовалось на входе. А ещё там было когда-то наводнение, листопад потом был, маленькая война и старая свалка. От этой романтики у меня аж голова закружилась! Ещё бы несколько старых разбитых телевизоров, чтобы запах пластмассы тоже был, и я бы здесь жить остался.
Весь дрожа от следопытского счастья, я прошёл внутрь дома – и сразу увидал своего будущего деда. Вернее, я сначала не его увидал, а какого-то бездомного старика, лежавшего в куче тряпья на диване. Это потом так вышло, что он стал моим дедом, а сразу я до этого не догадался. Я даже не понял, спит старик, или не спит. Потому что мне стало невероятно страшно: куда страшнее, чем на кладбище ночью, если бы я бывал там ночью.
Представляете: заброшенный дом, человек лежит, а у вас из оружия только страх? Ни лазерного бластера, ни темпоральной гранаты, ничегошеньки подходящего к ситуации.
И они еще говорят, что я эмоционально завис в восьмилетнем возрасте! Хотел бы я сейчас на кое-кого посмотреть.
Всё-таки я сделал вперёд пару шагов, захрустел чем-то под ногами – и правильно сделал, что захрустел. Если бы не нашлось того, чем захрустеть, я бы мог просто развернуться и уйти… очень быстро, со скоростью бега. Но та же самая судьба, что возвращает на правильный путь, иногда подбрасывает под ноги хрустящий старый пол, и звуком хруста словно говорит: «Вот она, твоя настоящая дорога». Кстати, в книге это тоже понятнее, чем в кино. Разве что, если голос за кадром прямо скажет.
Хрустнул я полом, а дед возьми, да и открой глаза.
– Привет, – говорит, – а чего ты тут делаешь?
Голос у него был такой же весёлый, как и потом всегда будет. И глаза такие же, как потом. Большие, весёлые, идеальные дедовские глаза. На некоторые глаза, бывает, наталкиваешься, как на табличку «Директор», а некоторые словно в себя затягивают, «привет» говорят. С такими глазами можно быть немым, все и так догадаются, что ты здороваешься.
– Ничего, – отвечаю, – не делаю. Домой возвращаюсь. А вы что делаете?
Дед и говорит:
– И я ничего не делаю… Хотя нет – умираю. Умираю я.
Это вдруг стало по нему видно, что умирает. Мне раньше никогда в голову не приходило, что умирать – это тоже что-то делать. А тут сразу понял, что дед занят тем, что умирает, заканчивается весь. Вот не могу объяснить, как я это понял. То ли вид у него был такой, что скоро закончится, то ли голос. Помню, что от его слов мне не стало страшно, а даже как-то наоборот – стало нагло. Мама потом гордо сказала, что это у меня гены, порода, мне бы доктором стать.
Дед на меня смотрит, и я вижу, как ему страшно и стыдно становится, что он меня напугал словами. Это он наверняка подумал, что напугал.
– У меня мама доктор, – сказал я спокойно деду и вытащил телефон.
Слова «у меня мама доктор» всё всем объясняют, их вполне достаточно. Набираю я маму и на деда смотрю, а он кивнул так головой, мол, угу, всё правильно, такого и ждал. И он снова глаза закрыл, чтобы они не закончились до того, как мама приедет на «скорой».
– Мама? – сказал я, – Ты дома? Мне твоя помощь нужна.
Мама всегда учила, что просить помощи – это признак взрослости. Я не понял, почему это так, но запомнил.
– Судя по твоему голосу, у тебя всё хорошо, – сказала мама.
Моя мама всегда слушает не слова, а интонацию. Если бы у вас была возможность выбирать профессию для мамы, я бы посоветовал профессию врача, честное слово. Врачу не нужно ничего объяснять, врач все равно не поверит. Он сам посмотрит, и если кому и поверит, так только градуснику.
– Нормально, – согласился я, – а вот дед умирает.
– Где умирает? – спросила мама, и я принялся объяснять, куда ехать.
Хорошо, когда от родителей нету тайн. Или когда они есть, но вам за них ничего не будет. Матрас никогда меня понять не мог, у него всё не так в доме.
– Погодите, дедушка, не умирайте, – сказал я, – мама уже едет.
– Ладно, – согласился дед слабым голосом, – раз мама едет, тогда…
Он хотел сказать «тогда я не буду пока умирать», но не сказал. Потому что когда у вас мама доктор, можно говорить короче, вы и так понимаете. Кроме того, в голосе деда появилась уверенность, несмотря на слабость. Это потому, что когда у вас мама доктор, вы редко бываете маменькиным сыночком.
Я развернулся и пошагал к двери, встречать маму. Странно, но пол сейчас не хрустел. Просто уже не надо было, он и не хрустел. А вы говорите – судьба…
«Скорая» подлетела быстро, но без мигалок. Тут дороги такие, что мигать некому, не ездит никто. Машина остановилась прямо напротив калитки. Мама с водителем и ещё одним мужчиной в медицинской одежде подошли к дому.
– Куда? – коротко спросила мама, и они все пошли в дом, даже до того, как я рукой показал.
А я не пошёл вслед за ними, понимая, что не очень-то сейчас нужен. В конце концов, у меня из медицинского образования всего пара умений: мыть руки и вовремя прятать колбасу в холодильник, чтобы не протухла. Ни тем, ни другим я старику помочь явно не мог. Тогда я стал ходить возле крыльца и охранять бригаду врачей. Чтобы никто не отвлёк.
Но меня самого отвлёк холод, о котором я позабыл, пока всё-таки волновался, хоть и не сильно. Тогда я вошёл в дом, старый, но тёплый, по сравнению с улицей. Прошёл в комнату, посмотрел на работу бригады. Я уже знал всех этих людей, хоть и не был знаком с ними. Просто как-то внутренне знал, и как будто всегда, всю жизнь. Наверное, тоже эти самые гены.
Дедуле что-то кололи, что-то записывали с его слов, даже сфоткали, а потом сказали:
– Эх, не вовремя ты, отец, захворал. Вокруг, сам знаешь, что творится.
Это водитель сказал, он как бы младший врач в бригаде. Сказал не про то, что вокруг старый дом, а про то, что за пределами его старости ещё хуже. Из слов младшего врача я понял, что ему не нравится то, что творится. А вот дед думал иначе. Он глянул на меня и улыбнулся:
– А что творится-то? Вон, молодёжь творится, вся такая шустрая… Да, молодёжь?
Это он меня спросил, подмигнув. И я понял, что он из тех, у кого нет ни телевизора, ни интернета, и он вполне может не знать о вирусе, который всех распугал с улиц, словно в стаю воробьёв кошкой бросили. У нас с мамой, кстати, тоже нет телевизора. Мама сказала, что это «дурацкий ящик», который неприлично иметь приличным людям, хотя непонятно – почему «ящик»? Он же скорее, как картина, или как зеркало, такой же тощий.
– А ты, дед, совсем, видать, от жизни отстал, – сказал водитель «скорой», не сдаваясь дедовой улыбке, – Карантин на дворе, эпидемия. Неужто ты не заметил, что все в наморд… в масках все? Это у вас называется «социальная ответственность», да, дед?
Водителю очень хотелось, чтобы все вокруг думали, как он – то есть, что вокруг всё плохо. Я заметил, что взрослым часто приятно бывает, когда другие тоже думают о том, что всё плохо. Наверное, это признак взрослости – думать о том, что всё плохо, и ругать тех, кто не согласен. Вот я и думаю – взрослеть, или пока обойдусь?
Мама обернулась ко мне, и сказала:
– Спасибо, Серёжа, вовремя позвонил, – и я понял, что никакого нагоняя мне ни за что не будет.
Мама у меня другая. Никаких вопросов не будет, замечаний не будет, а будет суп вечером… или не будет, потому что уже поздно, а мы с мамой правильно питаемся.
Ну, пытаемся питаться…
– У меня бутерброды есть, – сказал я всем, – будете?
И показал на рюкзачок, мол, внутри бутерброды. Мужчина-врач сказал серьёзно:
– Не, спасибо, парень, не хочется. Куда дедулю, Мария Александровна?
А водитель взглянул на меня так странно, мол, всё вокруг и так плохо, а тут еще этот пацан со своими бутербродами.
Мама пролистала что-то в планшете, упакованном в толстый резиновый конверт, чтобы падать и не разбиваться. Пролистала, потом махнула рукой и сказал:
– Чего это я… Ясно же и так, что некуда, Иван Трофимович. Разве что к себе.
Она это не то, чтобы шутя сказала, а с каким-то интересным выражением, то ли беспомощности, то ли непонятной грусти. И тут чёрт, который меня дёргает, взял, да и сделал это в третий за сегодняшний день раз. Это потому, что не любит он грусти. Ему проще меня дёрнуть, чем самому грустить. Или у нас с мамой один чёрт на двоих.
– А давай, мама, возьмём дедушку к себе, – сказал я, и добавил, – Будет у нас свой дед.
Ну да, кота ж не купили…
Оба мужчины, врач и водитель, при этих словах расхохотались, даже пополам стали сгибаться, словно кланяться мне за то, что так насмешил. Я за них почти испугался уже, чтобы не сломались, но не успел, потому что мама сказала:
– Давай, Серёжа.
Водитель взглянул на неё с удивлением:
– Мария Александровна, вы серьёзно?
Он мою маму не знал, хоть и возил её на машине долгое время. Так даже у нас с Матрасом бывает, это я заметил. Живёшь так, живёшь, общаешься, а потом вдруг оказывается, что ты человека сам придумал, что на самом деле он совсем не такой. Этот водитель мою маму тоже придумал, наверное. Но, скорее всего, он себя придумал. «Вдумчивый какой», называется.
Надо специально вокруг города старых домов понаставить с дедами, и народ запустить, как на контрольную, чтобы посмотреть, кто на самом деле какой. Только не предупреждать никого, что это подстроено. Вот это был бы квест!
Водитель замер, ожидая ответа мамы.
– Вполне, – уверенно кивнула моя мама, и водитель ожил, зашевелился, как кобра, когда факир убирает свою дудочку.
Мама любит это слово – «вполне».. Корень здесь такой же, как в слове «полный», то есть «больше наполнять не надо». Как есть, так есть, и лучше не бывает, а если бывает – то когда-нибудь потом, а сейчас всё «вполне».
Я тоже подумал, что если этот дедуля у нас появится, то это будет вполне. А как мы его к нам везли, это уже не интересно. Главное я вам рассказал.
Ах, нет, ещё одну вещь вспомнил. Оказалось, что деда на самом деле нет. Потому что нет документов – нет деда.
– Почему нет? – возмутился водитель, – Ты дед, что – бомж? Ну-ка, давай вспоминай, как тебя зовут. Позор! Это у них называется «полная паспортизация и учет поголовья граждан». И куда геростраты смотрят… полиция, называется.
Когда деду уколы кололи, он имя своё не назвал, не до имени было. А когда уколы уже вроде подействовали, то имя срочно понадобилось, чтобы бумажки заполнить. Водителю обидно стало, что дед имени не говорит. У водителя такое лицо было, будто на его-то клетке отчётливо написано: и как он называется, и где его «ареал», и что его «не кормить!», и еще что-то важное. А на дедовой не написано, и вообще непонятно, есть ли у деда клетка, или он дикий, просто лапку поранил. И водителю неохота, чтобы дед оказался вольным, без клетки.
– Давай вспоминай, – тормошил водитель деда, – Должно быть имя. Даже у тебя. Подставишь нас под геростратов…
Дед посмотрел на маму, как на своего человека, будто помощи просил.
– Дедушка, как-то же вас звали, – сказала мама, и мне вдруг почудилось, будто она знает деда сто лет.
Дед чуть не заплакал.
– Я забыл, – сказал дед, – Но я вспомню, правда.
Он и вспомнил потом. Звали его Алексеем Павловичем, очень просто.
А после всего этого мы домой по такой дороге ехали, «руки бы оторвать дорожникам, куда мэр смотрит», что я водителю простил всё, что мне в нём не понравилось, включая слово «называется».
Глава 6
Поселился дед в моей комнате, а я временно переехал в большую. Дед очень быстро пошёл на поправку. Так говорят, когда у болеющего человека здоровье улучшается. На самом деле дед никуда не пошёл, а лежал в принесённой от соседей кровати.
Сосед, дядя Вадим, когда кровать давал, интересовался:
– Вы что, Мария Александровна, бомжа подобрали?
– Не бомжа, – спокойно ответила мама, – Бомжа бы не подобрала. Дальний родственник из Ярославля. Сердце подсказало, что надо брать.
Это вроде как я у неё сердце, получается. Это ведь я подсказал. А сосед постоял, пожевал губами.
– Это я понимаю, это у меня тоже было. В позапрошлом я «форда» своего взял, тоже сердце подсказало, что надо брать. А дальний родственник – это хорошо… Может, и останется чего, «однушка» какая-нибудь, когда помрёт Хоттабыч твой. Вон, у Петровича когда дед помер, так думали, что нет у него ничего, гол, как сокол. А потом как… хорошо, иду, иду. До свидания, Мария Александровна.