Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением

1

Наши выгоревшие родители

«Говоришь, выгорела? Попробуй пережить Великую депрессию и Вторую мировую войну!» После выхода статьи такую критику мне присылали на почту чаще всего. Обычно она исходила от бумеров, которые, как это ни парадоксально, не пережили ни того, ни другого события. Другие потрясающие перлы: «Крепитесь, жизнь не сахар» и «В 80-е годы я пахал как лошадь, но, как видите, на выгорание не жалуюсь». Как я поняла, все это разные вариации заведенной шарманки бумеров: хватит ныть, миллениалы, вы еще не знаете, что такое тяжелая работа.

Дело в том, что бумеры, осознают они это или нет, были теми, кто научил нас не только стремиться к большему в карьере, но и не забывать высказываться, если что-то тревожит или выматывает на работе: это нужно проговаривать (особенно в терапии, которой постепенно перестают стыдиться) и не игнорировать. Если мы такие особенные, уникальные и важные, как нам говорили в детстве, неудивительно, что нас не заткнуть, когда мы этого не чувствуем. И часто кажется, особенно бумерам, что мы жалуемся.

По правде говоря, бумеры до ужаса боятся миллениалов, потому что нередко на нас возлагали самые радужные надежды. И в дискуссии о бумерах и миллениалах часто упускают именно эту связь: бумеры во многом ответственны за нас как в прямом (как наши родители, учителя и тренеры), так и в переносном смысле (создавая идеологию и экономическую среду, которые сформировали нас).

Миллениалы и «иксеры» годами бесились от критики со стороны бумеров, но не могли на нее ответить. Бумеры повсюду, они превосходят нас численно: наши родители были бумерами, как и многие наши боссы, профессора и начальники на работе. Нам оставалось только прожаривать их мемами в интернете. Мем о «Стиве старой закалки» (Old Economy Steve) впервые появился на Reddit в 2012 году. Это портрет старшеклассника 1970-х годов с подписью о том, что теперь он ваш отец, повернутый на рынке, который докучает вам советами о том, что вам следует откладывать на пенсию. Последующие адаптации нарративизировали его экономические привилегии: «30 лет увеличивал дефицит федерального бюджета – передал долговые обязательства своим детям», – написано в одном меме; «летней подработкой оплатил обучение в колледже – обучение стоило 400 долларов», – говорится в другом[12].

Недавно по TikTok разлетелась фраза «OK, бумер», которой поколение Z описывает реакцию на кого-то с устаревшими, упрямыми и/или ханжескими взглядами. Как отметила Тейлор Лоренц в New York Times, она может быть направлена на «практически любого человека старше 30 лет, который снисходительно отзывается о молодых людях и о вопросах, которые их волнуют». Но современная коннотация слова «бумер» как снисходительного и одностороннего человека очевидна[13].

Дело не только в том, что бумеры старые или отстойные; все поколения стареют и становятся беспонтовыми. Бумеров все чаще позиционируют как лицемерных, черствых, совершенно не понимающих, насколько легко им все досталось – как будто они родились на третьей базе и забили трехочковый. Такая критика достигла своего пика в 2019 году: по прогнозам, в этом году бумеры должны были уступить свое место самого многочисленного поколения миллениалам. Справедливости ради следует отметить, что у иксеров также долгая и славная история вражды с бумерами. Однако именно критика со стороны миллениалов получила широкое распространение, особенно в интернете, поскольку ощутимые различия между финансовым положением бумеров и миллениалов стали более явными.

Неважно, знакомы ли вы со статистикой – скажем, с данными о том, что состояние миллениалов, согласно исследованию 2018 года, проведенному Федеральной резервной системой, на 20 % ниже, чем у бумеров в тот же период их жизни или что семейный доход бумеров был на 14 % выше, когда они были в нынешнем возрасте миллениалов, – все равно не трудно догадаться о влиянии бумеров на взаимное отчуждение наших поколений. Как написал комик Дэн Шихан в 2019 году в своем твите, который лайкнули более 200 000 раз: «бэби-бумеры оставили один квадратик туалетной бумаги в рулоне и притворились, что не их очередь менять его, – вот так они поступили со всем обществом».

Я тоже чувствовала эту неприязнь; и чтение всех этих бумерских писем только разжигало мой гнев. Но чем больше я читала о тенденциях, которые способствовали массовому расширению американского среднего класса, тем яснее я понимала, что, хотя бумеры как поколение выросли в период небывалой экономической стабильности, в зрелости они, как и мы, сталкивались со многими похожими проблемами: всеобщим презрением со стороны поколения родителей, особенно в связи с их мнимой претенциозностью и бесцельностью, а также паникой по поводу сохранения (или получения) места в среднем классе.

Бумеры беспокоились, много работали и сильно обижались на критику в свой адрес. Проблема, из-за которой им почти невозможно сострадать, заключается в их неспособности использовать этот опыт для сопереживания поколению своих детей. Но это не значит, что их тревога или отношение к работе не повлияли на нас. Мы росли при идеалах бумеров 80-х и 90-х годов, они были основой для многих наших представлений о возможном будущем и ориентиром для его достижения. Чтобы понять выгорание миллениалов, мы должны понять, что сформировало и во многих случаях, истощило бумеров, которые создали нас.

Бумеры родились между 1946 и 1964 годами, «бэби-буму» тогда уже было 18 лет, а начался он с восстановления экономики после Второй мировой войны и ускорился по мере возвращения солдат домой. Они стали самым многочисленным и самым влиятельным поколением за всю историю Соединенных Штатов. Сегодня в Америке насчитывается 73 миллиона бумеров, и 72 % из них – белые. Дональд Трамп – бумер, Элизабет Уоррен – тоже бумер. Сейчас им от шестидесяти до семидесяти, они родители, бабушки и дедушки, кто-то даже прабабушки и прадедушки, они выходят на пенсию и привыкают к старению. Но в 1970-х годах они, как и многие миллениалы сейчас, впервые выходили на работу, вступали в брак и решали, как строить семью.

Представление о 70-х годах, в целом, сводилось к восстановлению общества: оно все еще оправлялось от похмелья 60-х, отказывалось от протестов и старалось заново сконцентрироваться на себе. В New York Magazine писатель Том Вулф удачно окрестил 70-е годы «я-десятилетием» (The Me Decade), описав в завораживающих подробностях одержимость бумеров самосовершенствованием через секс втроем, спиритизм, сайентологию и органические поселения[14]. «Давным-давно алхимики мечтали трансформировать цветной металл в золото, – писал Вулф, – теперь они мечтают трансформировать личность: переосмыслить, реструктурировать, облагородить и отточить самого себя… прислушиваться к себе, изучать себя и ухаживать за собой. (Я!)» Забота о себе, но с оттенком 70-х.

Никого не удивит, что тенденции, которые Вулф описал и мягко высмеял в своей статье, на самом деле были присущи профессионалам из среднего класса: людям, у которых есть деньги и время, чтобы тратить больше на продукты или проводить свои выходные на семинарах по глубокому дыханию в актовых залах отелей. Но под этой якобы зацикленностью на себе скрывалась общая тревога, охватившая всю страну: ужасающее осознание того, что после десятилетий процветания дела в Америке, похоже, становятся заметно хуже.

Точнее говоря, поезд роста и прогресса, который вез бумеров вперед всю их жизнь, значительно замедлился. У этого торможения было множество взаимосвязанных причин, и все они сводятся к одной и той же версии повествования, которая выглядит следующим образом: в условиях Депрессии одним из наиболее значимых законопроектов, подписанных президентом Франклином Д. Рузвельтом, был Национальный закон о трудовых отношениях 1935 года, который предоставлял юридическую защиту многим работникам частного сектора, если и когда они пытались организовать или вступить в профсоюз. Закон о трудовых отношениях дал им силу: с этого момента владельцы предприятий были обязаны участвовать в коллективных переговорах с представителями профсоюза, которые просили установить единую систему оплаты труда и льгот для всех членов профсоюза. Если договориться не удавалось, члены профсоюза могли объявить забастовку до тех пор, пока соглашение не было достигнуто, и по закону их не могли уволить с работы. До 1935 года можно было организовывать профсоюз или вступать в него на свой страх и риск. Но после 1935 года закон был на вашей стороне и можно было спокойно объединяться в профсоюз.

Один работник никогда не сможет бороться с прихотями руководства, но, объединившись с коллегами в профсоюз, можно стать более влиятельными. И с 1934 по 1950 год профсоюзы использовали эту силу для создания благоприятных условий труда. В зависимости от места работы «благоприятные условия» могли иметь несколько значений, и все они были связаны с общим состоянием здоровья и благополучием работника: скажем, повышенная безопасность на сборочном конвейере или возможность обжалования плохого обращения и регулярные перерывы. Они могли означать почасовую заработную плату, достаточно высокую для поддержания образа жизни среднего класса, – в народе ее называли «семейной зарплатой». Или, в соответствии с Законом о справедливых трудовых стандартах 1938 года, оплату сверхурочных, если рабочая неделя превышала сорок четыре часа, что помогало предотвратить переутомление просто потому, что это было дороже для компании. «Благоприятным условием» также могло быть медицинское обслуживание, – чтобы не разориться из-за медицинских счетов, и не тратить нервы на беспокойство о том, как их выплачивать, – и пенсию, которая обеспечит спокойную старость. (Они не подразумевали ни столов для пинг-понга на работе, ни оплату поездок на такси домой после девяти вечера, ни обедов в понедельник и среду, ни других «привилегий», которые так часто продаются сегодня миллениалам как прикрытие минимальной зарплаты, которой едва можно покрыть аренду жилья в городе, где находится компания).

На благоприятные условия труда повлияла работа слаженных профсоюзов, но они были бы невозможны без того, что исследователь труда Джейк Розенфельд называет «активным государством»: правительства, заинтересованного в росте среднего класса, работающего с влиятельными здоровыми работодателями во всех секторах экономики. Именно поэтому послевоенный период стал известен как время «экономических чудес», когда беспрецедентный рост означал, что «обычные люди повсюду могли чувствовать себя хорошо»[15]. Утомленные старики могли выйти на пенсию со сбережениями и/или социальным обеспечением, облегчая задачу своим детям. Некоторые называют это «Великим сжатием», ссылаясь на то, как богатые люди становились менее богатыми, а бедные – менее бедными по мере того, как распределение доходов «уплотнялось» в среднем классе.

В этот период Величайшее поколение добилось распределения финансов, наиболее близкого к справедливому за всю историю страны. Компании выделяли больше денег на выплату заработной платы и пособий; руководителям компаний платили относительно мало, особенно по сравнению с сегодняшним днем, и пропорционально остальным сотрудникам компании. (В 1950 году руководители компаний зарабатывали примерно в 20 раз больше, чем рядовые сотрудники; к 2013 году они зарабатывали более чем в 204 раза больше[16]). Корпорации наслаждались «непревзойденным экономическим прогрессом», получали стабильную прибыль, инвестировали в своих сотрудников, экспериментировали и внедряли инновации отчасти потому, что они были не так зависимы от акционеров, которые еще не ожидали бесконечного экспоненциального роста, как сегодня. «Хоть работа и была однообразной, но зарплаты были стабильными, – пишет историк труда Луис Хайман. – Благодаря капитализму, преуспевали почти все»[17].

Для ясности отметим, что преимущества Великого сжатия были распределены неравномерно. Защита, за которую боролись профсоюзы и которую предоставило правительство США, не распространялась на миллионы различных работников. Когда программу «Социального обеспечения» впервые переквалифицировали в закон, до 1954 года она не распространялась на федеральных и государственных служащих, сельскохозяйственных рабочих, а также на работников домашнего хозяйства, гостиниц и прачечных. Как отмечает Хайман, реформы 1930-х годов могли стать «переломным моментом» для белых мужчин, но не для чернокожих мужчин и женщин, которые все еще находились под властью ограничительных законов Джима Кроу во многих частях страны. По всей территории США все еще существовали очаги сильнейшей бедности; даже состоящих в профсоюзе работников периодически увольняли во время небольших сокращений; «семейная зарплата» все еще оставалась несбыточной мечтой для всех, кто работал вне крупных корпораций.

1950-е и 60-е годы – не самый безупречный золотой век. Но общая волатильность для компаний – и для сотрудников – была значительно ниже, чем сейчас. После экономической и социальной катастрофы Великой депрессии, утверждает политолог Джейкоб Хакер, «политические лидеры и экономическая элита внедрили новые институты, призванные широко распределить нагрузку от основных экономических рисков: бедности при выходе на пенсию, безработицы, инвалидности, а также последствий преждевременной смерти кормильца»[18]. Некоторые из этих программ, например, Социальное обеспечение, должны были «вноситься» с каждой зарплатой; другие, вроде пенсии, были частью трудового договора. Но идеи таких программ были схожи: некоторые риски слишком трудно устранять в одиночку; вместо этого нужно распределить нагрузку между большим количеством людей, таким образом приглушая эффект от последствий возможной личной катастрофы.

При упоминании роста среднего класса после Второй мировой войны имеют в виду своего рода экономическую утопию – массовый рост числа людей (в основном белых мужчин, хоть и не везде) по всей стране, образованных или нет, которые смогли обрести экономическую безопасность и относительное равенство для себя и своих семей[19]. Таким образом, как объясняет Хакер, миллионы людей немного расширили «фундаментальные ожидания» от американской мечты.

Именно в такой обстановке росли бумеры из среднего класса. Как раз поэтому ко времени поступления в колледж они могли позволить себе идти наперекор привычному положению вещей. Как объясняет Левинсон, эта эпоха экономической стабильности «возможно, породила уверенность в себе, которая привела к неистовой борьбе с несправедливостью: гендерной дискриминацией, ухудшением окружающей среды, репрессиями против гомосексуалов, которые долгое время оставались нетронутыми общественностью»[20]. Но когда бумеры начали протестовать против сегрегации, патриархальных норм, активности Америки во Вьетнаме или даже просто против кажущегося конформизма провинциалов, их назвали неблагодарными и капризными. Известный неоконсервативный социолог Эдвард Шилз назвал таких протестующих студентов «удивительно избалованным поколением»; другой социолог, Роберт Нисбет, в отрывке, привычном каждому миллениалу, свалил все на «избыток привязанности, лести, обожания, вседозволенности, бесконечного инфантильного признания юношеской «яркости», которой их одаривали родители»[21].