Всешутейший собор. Смеховая культура царской России

Всешутейший патриарх

Никита Зотов

Дьяк Челобитного приказа Никита Моисеевич Зотов (ок. 1644–1718) был с младых ногтей беззаветно предан дому Романовых. Ему доверяли ответственные задания самого деликатного свойства. «Тишайший» царь Алексей Михайлович поручил ему расследование злоупотреблений и казнокрадства боярина И.С. Хитрово, служившего на Дону. При царе Федоре Алексеевиче Зотов был отправлен в Крым для переговоров о мире со спесивым крымским ханом Мурад-Гиреем, что потребовало от московита немалого самообладания и изворотливости. А сколько немыслимых унижений пришлось пережить Зотову (вкупе с другими эмиссарами царя) за долгие десять месяцев крымского плена! Басурмане не думали церемониться с русскими и отвели им весьма убогое помещение, скорее напоминавшее загон для скота. «Воистину объявляем, – писали заложники в Белокаменную, – что псам и свиньям в Московском государстве далеко покойнее и теплее, нежели там нам, посланникам царского величества, а лошадям не только никаких конюшен нет, и привязать не за что; кормов нам и лошадям ничего не давали, а купить с великою нуждою хлеба, и ячменя, и соломы добывали, и то самою высокою ценою». Истый государственник и патриот, Зотов, несмотря на все угрозы крымцев (а ему угрожали смертью), отчаянно отстаивал интересы России. Бахчисарайский договор с Мурад-Гиреем был в конце концов заключен, но на невыгодных для России условиях. В этом-то «оскорбительном» для русских договоре обвинили как раз Зотова, забыв о том, что если бы не он, перемирия вообще бы не было.

Прибыв из крымского плена в Москву, Никита Моисеевич попал, что называется, из огня да в полымя. Он подвергся жестокой опале и был посажен под домашний арест. От Зотова в буквальном смысле шарахались, как от чумы, – запрещали видеться с друзьями и передавать другим личные вещи, опасаясь, что тот привез из Крыма моровое поветрие. Однажды его посетил пристав и приказал немедленно покинуть столицу и отбыть в свою деревню. Но Никита не сразу покорился: интуиция подсказывала ему, что именно здесь, в Москве, он вскоре будет востребован и оценен. Он тянул время, обставляя свой предполагаемый отъезд все новыми и новыми препятствиями; говорил, к примеру, что без письменного царского указа боится трогаться с места, «чтоб ему того в побег не поставили». Отправиться в свое захудалое имение Донашево, что под Коломной, ему все-таки пришлось, но жить там довелось недолго: очень скоро туда прибыл специально отряженный вестовой с приказанием мчать Зотову в Москву и предстать пред царские очи.

Прибыв во дворец, Никита и ведать не ведал, отчего удостоился монаршего внимания. Не знал, что много лестных слов насказал о нем царю Федору Алексеевичу боярин Ф.П. Соковнин – он-де, Зотов, муж и трезвый, и кроткий, и смиренный, и всяких добродетелей исполнен, и в грамоте и писании искусен. Все это было сказано боярином в нужном месте и в нужное время, ибо царь озаботился тогда образованием своего малолетнего брата и крестника, царевича Петра (будущего императора Петра Великого), и как раз искал для него подходящего учителя и наставника. Все сошлось на Зотове: «Его кандидатура удовлетворяла всех, – отмечает исследователь И. Грачева, – и окружение царевны Софьи, озабоченно следившее за подраставшим Петром, и царя Федора Алексеевича, проявлявшего заботу о своем крестнике, и мать Петра, не доверявшую Милославским».

Когда придворный спальник объявил Никите, что государь требует его к себе, тот, как отмечает историк, «пришел в страх и беспамятство, так что не мог сдвинуться с места… Постояв немного и отдышавшись, сотворил он крестное знамение и истово, тихими стопами пошел со спальником во внутренние покои к царскому величеству». Федор Алексеевич принял его ласково, пожаловал к руке и подверг испытанию, на котором известный ученый-архиерей и стихотворец Симеон Полоцкий проверял знания Никиты и в чтении, и в письме, и в Священном Писании. Полоцкий остался доволен экзаменуемым и доложил царю: «Яко право то писание и глагол чтения». Мать Петра, Наталья Кирилловна, стала напутствовать оробевшего Зотова: «Вручаю тебе единородного сына моего, – объяснила она наконец причину его вызова в царевы палаты. – Прими его и прилежи к научению Божественной мудрости и страху Божию и благочинному житию и писанию». Тут только Зотов понял, в чем дело, и, «весь облияся слезами», упал к ногам царицы со словами «несмь достоен прияти в хранилище мое толикое сокровище», то есть Петра. Tа, однако, ободрила дьяка и повелела завтра же приступить к занятиям с царевичем.

На другой день Никита Моисеевич явился во дворец уже в качестве учителя. Патриарх отслужил по сему случаю молебен, окропил Петра освященною водою, благословил его и вручил Зотову. Новоиспеченный ментор был сразу же осыпан щедрыми дарами: патриарх пожаловал его ста рублями, Федор Алексеевич – двором в Москве, Наталья Кирилловна – двумя парами богатого одеяния.

Чему же обучал Зотов венценосного отрока? Прежде всего – старинному русскому школьному знанию XVII века, включавшему в себя традиционные букварь, часослов, Евангелие, Псалтирь и Деяния апостольские. Никита Моисеевич дополнил, однако, эти премудрости сведениями из истории, рассказывая юному Петру о прославленных российских и иноземных государях и героях прошлого. Педагогом Зотов оказался замечательным, ибо блестяще использовал в своем преподавании способ наглядного обучения. Воспользовавшись свойственным всем детям жадным вниманием к книжкам с картинками, он, по словам биографа Петра I И.И. Голикова, «велел изобразить красками и расписать всю российскую историю в лицах… а при том и знатные европейские города, великолепные здания, корабли и прочее; и сии рисунки расположил по разным покоям, в которые, приводя его [Петра. – Л.Б.], изъяснял ему оные и нечувствительно давал ему разуметь, что без знания истории невозможно государю достойно царствовать». К тому же наш ментор привлекал весьма распространенные с конца XVII века так называемые русские лубочные листы с картинами светского содержания (их специально покупали для царевича в Овощном ряду в Москве). На гравюре того времени (она прилагается) изображен бородатый Зотов, показывающий своему царственному ученику «потешные и учительные» картинки. Любопытно, что, став императором, Петр будет всячески поощрять лубочное производство, полагая, что такие картинки станут наглядной энциклопедией различных знаний и сведений.

Зотовскую науку Петр постиг довольно быстро: читал наизусть Евангелие и Апостол, сносно писал, знал обряды церковной службы и даже пел на клиросе по крюковому нотному письму. И хотя потом Петр, с высоты своего универсального самообразования, отзывался о своем начальном обучении не вполне лестно («Вы счастливы, дети, – будет говорить он своим дочерям, – вас в молодых летах приучат к чтению полезных книг, а я в своей молодости лишен был и книг, и наставников»), следует признать: уроки Никиты Моисеевича пробудили в нем удивительную любознательность и жажду нового, что впоследствии столь резко выделяло этого преобразователя России из общего ряда правителей.

В русской исторической романистике Зотов, особенно на раннем этапе, предстает истым христианином, благочестивым и скромным, строго соблюдавшим все православные обряды. В знаменитом романе А.Н. Толстого «Петр Первый» читаем: «Зотов, сотворив крестное знамение, вынул из кармана гусиное перо и ножичек и со тщанием перо очинил, попробовал на ноготь. Еще раз перекрестясь, с молитвой, отогнул рукав и сел писать полууставом». Богомольный инок, Никита Моисеевич был не просто русским – он, пользуясь выражением А.С. Пушкина, был «из перерусских русским».

Он рьяно служил делу Петра I, с которым уже не расставался до конца своих дней. Рабскую покорность своему бывшему ученику Никита Моисеевич проявлял, еще будучи думным дьяком, то есть с 1683 года. Есть свидетельства, что юный царь даровал ему за службу то денежные суммы, то лисий и песцовый мех на кафтан, то сукно кармазин, то китайскую камку, то плетеную золотую нашивку и галун. Зотов неизменно сопровождал Петра в загородных и богомольных походах. И в знаменитой «потешной» Кожуховской баталии 1694 года он тоже был рядом со своим воспитанником.

Историк С.М. Соловьев назвал Зотова «старым, опытным излагателем царской воли в указах», а потому Никита получил титул «ближнего советника». Особенно он отличился в Азовском походе 1695−1696 годов, где заведовал походной канцелярией государя. Монаршие приказы ему надлежало записывать как на военных бивуаках, так и на поле брани. «Бдел в непрестанных же трудах письменных, расспрашиванием многих языков и иными делами», – удовлетворенно говорил о нем Петр. И не случайно на триумфальном шествии по случаю Азовской победы Зотов, со щитом и саблей в руках, горделиво восседал в парадной царской карете во главе церемониала. За Азов Никита Моисеевич получил от Петра «кубок с кровлею, кафтан золотный на соболях, ценою 200 рублей, да в вотчину 40 дворов».

И в противостоянии царя и его амбициозной сестры, цесаревны Софьи Алексеевны, Никита сразу занял сторону Петра и был первым из думных дьяков, прибывших ему на помощь в Троице-Сергиев монастырь. Тогда же, в 1689 году, Никита принял деятельное участие в расправе над мятежными стрельцами, предводительствуемыми Федором Шакловитым, покушавшимися на жизнь царя и его матери Натальи Кирилловны Нарышкиной. Подпись Зотова мы находим под документами, в которых бунтовщики приговаривались к жестоким казням: в «Статейном списке по изветом и по розыскному делу» и в «Приговоре по статейному списку».

Петр безгранично доверял своему «дядьке» и, сделав его одним из следователей, принудил вести жестокий розыск по стрелецкому бунту 1698 года. В угоду царю в прошлом тихий и робкий Никита, пытая и допрашивая с пристрастием врагов трона, рьяно «кнутобойничал» в Преображенском застенке. Выполнял он и отдельные дипломатические поручения: в 1699 году, к примеру, вел переговоры с посланниками австрийского императора.

Карьера его вполне задалась. С 1699 года он – думный дворянин и печатник, с 1701-го – генерал-президент Ближней канцелярии. В 1702–1703 годах при закладке Северной Пальмиры наблюдал за укреплением Шлиссельбурга и возведением одного из бастионов (получившего название «бастион Зотова»). К послужному списку Никиты надо прибавить, что он входил в состав «кумпанств», совместными усилиями строивших военные и торговые корабли для России. Постепенно он становится состоятельным человеком: по реестрам Генерального двора, он имел 446 крестьянских дворов в Вяземском, Коломенском и Ружском уездах. Ему принадлежало и богатое подворье у Боровицких ворот Кремля, а также другие дорогие усадьбы в Москве.

Казалось, исполнительный Зотов потрафлял царю во всем, даже в мелочах. Тем большего внимания заслуживает сцена, в которой наш герой, зная импульсивность и крутой нрав Петра, не убоялся венценосца. Однажды, за обедом, царь весьма осердился на воеводу А.С. Шеина за то, что тот производил офицеров в полковники не по заслугам, а за деньги. «В справедливом негодовании, – рассказывает очевидец, – царь подошел… к князю Ромодановскому и думному дьяку Никите Моисеевичу; заметив, однако, что они оправдывают воеводу, до того разгорячился, что, махая обнаженным мечом во все стороны, привел тут всех пирующих в ужас… Никита Моисеевич, желая отвратить от себя удар царского меча, поранил себе руку». Впрочем, царь любил своего бывшего наставника, и подобные случаи были редки.

С начала 1690-х годов ведет свой отсчет организованный по воле Петра Всешутейший и Всепьянейший Собор, дикие оргии которого нужны были царю, чтобы преодолеть свою неуверенность и страх, снять стресс, выплеснуть необузданную разрушительную энергию. Историки рассматривают этот культурный, точнее антикультурный, феномен как способ порвать со стариной, а также дискредитировать церковные традиции вообще и патриаршество в частности. Оказалось, что распрощаться с этим легче, хохоча и кривляясь.

В этой шутовской иерархии Зотов получил звание «шутейшего князя-папы» и титул «архиепископа Прешбургского, всея Яузы и всего Кокуя патриарха» (Прешбург – потешная крепость на Яузе, где проходили учения петровских полков; Кокуй – название Немецкой слободы в Москве). Произошло это на святочном празднестве в селе Преображенском, где этот разгульный потешный «священнослужитель» предстал во всей своей бесстыдной красе: митра его была украшена нагим Вакхом, посох – нагими же Венерой и Амуром, возбуждавшими страстные желания. За ним следовала толпа вакханок и селадонов с кружками и флягами, наполненными пивом и водкой. На мотивы церковных гимнов они пели ернические и похабные песни, а шутовской патриарх кадил в помещениях табачным дымом.

Согласно версии французского эмиссара при русском дворе Ф. Вильбоа, «пьяница» Зотов, домогавшийся высокой должности, якобы сам напросился на эту шутовскую роль. «Ты будешь назначать кардиналов, которые будут князьями, – подбадривал царь честолюбивого Никиту, – обязанными восхищаться всем, что ты скажешь, и подчиняться этому… К этому я добавляю пансион в две тысячи рублей и за первые шесть месяцев заплачу тебе вперед, утверждая тебя в твоей новой должности».

На самом же деле Никита Моисеевич отнюдь не страдал приверженностью к зеленому змию, а, наоборот, слыл трезвенником и постником. И, как это ни парадоксально, именно это и определило его назначение в пьяные патриархи. Ведь Собор, как и другие петровские кощунства, был одушевлен законами мировой карнавальной культуры, согласно которым действительность воссоздавалась здесь в перевернутом, «опрокинутом» виде. Все выворачивалось наизнанку: и надетые тулупы вывертывались вверх мехом, и человек представал здесь в совершенно не свойственном ему положении. Так, четверо заик выполняли на всешутейших сборищах обязанности церемониймейстеров; толстяки, задыхавшиеся от ходьбы, – роль скороходов.

Отлынивать от участия в Соборе было столь же опасно, как от государевой службы. Известен такой случай: отличавшийся беспримерным косноязычием недоросль Иван Карамышев был назначен «быть в чтецах». Измучившись непосильными обязанностями, тот сбежал домой, известив патрона, что занемог «животною и ножною болезнью». Петр, однако, вытребовал его назад, настаивая на продолжении шутовского служения. Недорослю пришлось подчиниться: ведь за неповиновение царю любой мог быть выслан в Сибирь или даже казнен!

О том, сколь разительна была перемена, произошедшая в поведении Никиты Моисеевича, свидетельствуют факты. В 1690 году, когда состоялось избрание нового патриарха Адриана, богомольный Зотов был в числе тех, кто после торжественной церемонии в Успенском соборе благоговейно сопровождал сего пастыря в патриаршие палаты. А всего лишь несколько лет спустя, на официальной церемонии во дворце Лефорта, он разыграл роль патриарха и по требованию царя начал «пить на поклонение». При этом соборяне вставали на колени, а Зотов благославлял их их двумя чубуками, крестообразно сложенными. А потом Никита Моисеевич, пустившись в пляс, изволил открыть танцы.

Вступление во Всешутейший Собор было обрядом кощунственным, ибо сопровождалось отречением от традиционных духовных ценностей и принятием прямо противоположных им новых. Вот что сообщал очевидец: «Брали меня в Преображенское, и… Никита Зотов ставил меня в [потешные] митрополиты, и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, а в отречении спрашивали вместо: веруешь ли? – пьешь ли? И тем своим отречением я себя пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше бы мне было мучения венец принять, нежели такое отречение чинить».

Подробно описывать церемонии, оргии, празднества и шутовские свадьбы мы не будем. Скажем лишь, что Зотов был не просто их непременным участником, но и одним из главных действующих лиц. И все это Никита делал в угоду авторитарному царю. Он, в частности, ведал кубком Большого Орла о двух литрах, который заставлял выпить разом проштрафившегося придворного, после чего тот без памяти валился с ног.

Соборяне испрашивали у Всешутейшего благословения и состояли с ним в переписке, исполненной цинизма и кощунства. Свои послания князь-папа обычно заканчивал словами: «При сем мир Божий да будет с вами, а с нашего смирения благословение с вами есть и будет. Smirennii Anikit властною рукою». Петр оказывал Никите Моисеевичу всевозможные почести и награждал своего «дядьку».

После победоносной Полтавской баталии Зотов был пожалован царской «персоной» (т. е. портретом в драгоценной оправе). Но этого «дядьке» царя показалось мало. И в день взятия города Риги, 8 июля 1710 года, он испросил у Петра награду более весомую, а именно: был возведен в графы Российской империи при таком рескрипте: «По прошению и за службу Миките Моисеевичу Зотову дается наддание “граф”, а также ближнего советника чин и ближней канцелярии генерал-президент». Внизу грамоты рукой Зотова приписано: «Благодарствен за Вашу Государскую премногую милость». В 1713 году царь утвердил графский герб рода Зотовых: «Сердце красное на поле синем округлом, пронзенное от земли на крест златыми стрелами с короной, за тою и прочие гербовые знаки…»

Историк И. Грачева эффектно назвала свою статью о Зотове: «Из шутов – в графы!», подчеркнув тем самым, что этого титула он достиг своим скоморошеством. На самом же деле (и об этом свидетельствует начертанная рукой Петра I надпись на графском гербе Никиты: «Верность и терпение») он достиг успеха благодаря долголетней верной и беспорочной службе царю на всех занимаемых им должностях, где шутовство было лишь одной из граней его многотрудной деятельности. Не случайно он будет определен в Сенатскую канцелярию и назван одним из пяти верховных господ – «принципалов». В 1711 году Никита Моисеевич был назначен государственным фискалом, взяв на себя «сие дело, чтобы никто не ухоронился и прочего худа не чинил». Именно за служебное рвение Зотов получил тогда высокий чин тайного советника.

В 1714 году произошло нечто чрезвычайное: семидесятилетний всешутейший патриарх Зотов решает совершить поступок – уже не в шутку постричься в монахи и определиться в самый что ни на есть настоящий монастырь. Можно лишь догадываться, как обрыдли ему на склоне лет кощунства вкупе с беспрестанной пьяной вакханалией. Быть может, Никита вспоминал молодость, когда он, смиренный наставник царевича, тщился приобщить его к благочинному житию и страху Божьему. Вышло совсем наоборот – это Петр превратил его из трезвенника в бражника, приобщил к откровенным издевательствам над святостью и благочестием.

И вот впервые Никита решился ослушаться: отпросился в Москву в надежде принять там постриг. Но царь, который рассматривал монастыри исключительно как прибежище для тунеядцев, остался непреклонен, посоветовав ему лучше приискать себе жену. (К слову, это была не единственная матримониальная инициатива царя: в том же 1714 году он отверг прошение о монашестве шестидесятидвухлетнего графа Б.П. Шереметева и самолично нашел ему суженую).

И в который уже раз Никита Моисеевич вновь покорился воле своего царственного патрона. «А в приезде, Государь, нашем [т. е. его и жены] в Петербург, – подобострастно писал он Петру, – какую изволишь для увеселения Вашего Государского публику учинить, то радостною охотою Вас, Государя, тешить готов!»

Узнав о приготовлениях к задуманной царем шутовской свадьбе, обеспокоились дети Зотова от первого брака, и прежде всего забил тревогу его сын, Конон Никитич. Тот сетовал, что его отец станет всеобщим посмешищем; кроме того, как и его братья, боялся лишиться наследства. Конон написал царю отчаянное письмо, в котором слезно просил Петра отменить позорище и приводил подлинные слова отца: «Я бы и рад отречься от моей женитьбы; но не смею царское величество прогневать, сколько-де стариков собрано для меня, и платья наделано». Письмо, однако, запоздало: он написал его 14 января 1715 года, а 16 января уже должна была состояться свадьба Никиты Моисеевича и вдовы Анны Еремеевны Стремоуховой, урожденной Пашковой.

Гости явились на торжество в самых экзотических карнавальных костюмах. Тут были лютеранские пасторы и католические епископы, бернардинские монахи и рыцари, рыбаки и немецкие пастухи, матросы, крестьяне и т. д. Поражала и этнографическая пестрота гостей: в свадебном поезде шествовали рядом армяне, китайцы, американские эскимосы, японцы, самоеды, турки, лопари, поляки, итальянцы и т. д. А какой шум поднялся! Оглушительные звуки барабанов, дудок, медных тарелок, флейт, свирелей, трещоток, сковородок, рожков, собачьих свистков, волынок, колокольчиков, пузырей с горохом сливались в невообразимую какофонию.

Обрученная чета шла пешком, поддерживаемая четырьмя старцами. Их венчал поп девяноста лет от роду, специально выписанный из Москвы. На улицах выставили бадьи с вином и пивом и разные яства для народа. Многие кричали: «Патриарх женился! Патриарх женился!» и «Да здравствует патриах с патриархшею!»

Точное описание этой шутовской свадьбы оставил камер-юнкер Ф.В. Берхгольц: «Новобрачный и его молодая, лет 60, сидели за столом под прекрасными балдахинами, он с царем и господами кардиналами, она с дамами. Над головою князя-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой… После обеда сначала танцевали; потом царь и царица, в сопровождении множества масок, отвели молодых к брачному ложу. Жених в особенности был невообразимо пьян. Брачная комната находилась в… широкой и большой деревянной пирамиде, стоящей пред домом Сената. Внутри ее нарочно осветили свечами, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой. В постели новобрачные, в присутствии царя, должны были еще раз пить водку из сосудов, имевших форму partium genetalium [половых органов. – Л.Б.]… и притом довольно больших. Затем их оставили одних; но в пирамиде были дыры, в которые можно было видеть, что делали молодые в своем опьянении».

В 1718 году Всешутейший патриарх отошел в мир иной. Дети его, вынужденные вести с мачехой тяжбу из-за наследства, не уставали говорить о невменяемости старика-отца, «обретавшегося в младенческом состоянии», и корили Стремоухову, что та «уморила его плотской похотью». Царь же писал о Никите Моисеевиче: «Отец наш и богомолец князь-папа, всешутейший Аникита, от жития сего отъиде, и наш сумасброднейший собор остави безглавлен».

Но – свято место пусто не бывает! – вскоре был найден новый князь-папа, дворянин П.И. Бутурлин. Ему-то от почившего в Бозе Зотова перешла вместе с шутовскими атрибутами и жена Всешутейшего патриарха – Анна Еремеевна.

Лютый и преданный

Федор Ромодановский

Существует легенда, о которой поведал панегирист Петра Великого А.К. Нартов. После поражения под Нарвой царь был озабочен нехваткой денег на артиллерию для новых баталий с неприятелем. В смятении духа он решился было переплавить на пушки церковные колокола, как вдруг к нему обратился почтенный старик (царь называл его «дедушкой»): «Успокойся!.. Я помощь государству в такой крайности учинить должен… Пойдем теперь, но не бери с собой никого». Под покровом ночи они прокрались в палату Тайного приказа, где «дедушка» подвел Петра к массивной железной двери. Заржавевший от времени замок с трудом поддался, и, «к несказанному удивлению, увидел его величество наваленные груды серебряной и позолоченной посуды и сбруи, мелких серебряных денег и голландских ефимков… множество соболей, прочей мягкой рухляди, бархатов и шелковых материй». Растроганный царь благодарил верного слугу и недоумевал, откуда сии сокровища. «Когда родитель твой, царь Алексей Михайлович, в разные времена отъезжал в походы, – ответствовал «дедушка», – то по доверенности своей ко мне лишние деньги и сокровища отдавал на сохранение мне. При конце жизни своей, призвав меня к себе, завещал, чтоб я никому сего из наследников не отдавал до тех пор, разве воспоследует в деньгах при войне крайняя нужда. Сие его повеление наблюдая свято и видя ныне твою нужду, вручаю столько, сколько надобно…»