Девочка с Патриарших

Нина, наконец, приладила их и снова застыла перед зеркалом. «Какая красивая! – подумала она. – Ну почему это не признать, это же не стыдно!»

Она и вправду была хороша: русокосая, тем более что мама с рождения еще ни разу ее не стригла, и за одиннадцать лет волнистые волосы выросли намного ниже спины. Нина даже не знала, какие у нее волосы на самом деле – сразу после ванны они почему-то выглядели прямыми и темными, но только раз в неделю после мытья, а все остальное время они были довольно светлые и волнистые. Волнистость эта усиливалась ежедневными косичками, которые расплетались только на ночь. Еще у Нины была удивительная, в маму, выкройка глаз – чуть раскосые, лучистые, но при этом светло-серые в голубизну. Эта необычная форма и цвет приковывали взгляд, и поначалу даже нельзя было понять, что именно привлекает в этой миленькой девочке помимо врожденной грации и хрупкости. И еще Нина все время улыбалась, даже родилась с улыбкой, словно обрадовалась, что наконец-то родилась, вспоминала мама, и с тех пор вообще редко хмурилась.

Нина покрутилась перед зеркалом, порадовалась своему отражению, несколько раз даже подпрыгнула – ей захотелось посмотреть, как вместе с ней подпрыгивают в волосах бантики. Наконец, раскрасневшись, остановилась, сняла с себя форму и, аккуратно расправив, снова повесила в шкаф. Пора уже было спать. Нина села на кровать, вынула из-под подушки аккуратно сложенную ночную рубашку, надела и сладко потянулась, откинув одеяло.

В этот миг в окошко кто-то тихо, почти беззвучно заскребся. Звук был почти неслышный, он скорее чувствовался, чем слышался, почти не нарушая привычную тишину. Нина вздрогнула, вскинула бровь и, затрепетав ресницами, посмотрела в сторону этого мышиного звука. Занавески были задернуты не слишком плотно, кусок уличной черноты все-таки проглядывал, и девочке почудилось, что кто-то там есть и смотрит на нее в щелку сквозь не до конца задернутые шторы. Она безумно вдруг испугалась, ее насквозь прошил ужас, но не потому, что кто-то стоял у ее окна, а что этот кто-то видел ее почти раздетой. И вообще она такого не ожидала: раньше никто и никогда не подходил к решетке так близко, для этого надо было специально шагнуть на крышу котельной, хоть и совсем невысоко от земли, но все же подняться.

Нина тихонько встала и на цыпочках подошла к окну, долго не решаясь отодвинуть занавеску. Ей даже не хотелось до нее дотрагиваться, словно это была гадкая и вонючая половая тряпка, которую вдруг повесили на всеобщее обозрение. Ей стало страшно: вдруг, стоит только до нее дотронуться, она приоткроет того, кто прячется за окном?

Снова кто-то заскребся, уже немного настойчивей чем раньше, словно требуя впустить. Нина явно различила – это был человек. Такой звук могли издавать только барабанящие пальцы, и девочка была в шаге от этого звука, отделенная только занавеской в зеленую полоску. Она, зажмурившись, стала мять тяжелый край ткани, чтобы хоть чуть привыкнуть к вдруг нахлынувшему животному страху, и безысходно закружилась на месте, заматываясь в занавеску, как в кокон. Она кружилась, обнажая комнату и подставляя ее под чей-то жадный взгляд, но не понимая этого. А тот, кто стоял за окном, с усмешкой следил, как задвигалась портьера, затрепетала, словно в нее, как в ловушку, попался маленький пугливый зверек, который еще не знает, что вскоре ждет его, но совершенно точно догадывается об этом своим звериным чутьем. В занавеске оказалось темно и пыльно, как в деревенском бабушкином чулане, даже еще темней. Нина приоткрыла глаза, потом крутанулась вокруг себя еще разок и занавес, как в театре, целиком открыл комнату.

– Выходи, малышка, выходи, я знаю, где ты!

Приглушенный голос незнакомца хорошо слышался в открытую настежь форточку, и Нине показалось, что он раздался возле самого уха, словно тот, кто говорил, прятался в занавеске рядом с ней. Нина вздрогнула от неожиданности.

– Ну что ты ведешь себя как маленькая, выходи-и-и-и, не надо меня бояться…

Голос его звучал убедительно и спокойно, совершенно безопасно – так обычно разговаривают врачи в детских больницах, чтобы показать, что укол – это совершенно не больно, а просто необходимо. Полосатая ткань надежно, как казалось Нине, защищала ее от того, что было ей в данный момент не очень понятно и вызывало опасение. Она подняла голову вверх и посмотрела из своего колодца на кольца, которые крепко держали ее кокон. Хотя… С другой стороны, ей было очень любопытно, кто же стоит у окошка, как он выглядит и чего ему надо. Девчонкина кровь вдруг взбудоражилась от мужского шепота, пошла волнами, неосознанно загорячела и пересилила ребячий пугливый разум. Нина подумала еще мгновение, отдалась инстинктам, дернулась и стала медленно разворачиваться. Она же не сможет стоять тут, спеленутая, целую вечность! Кокон становился все менее тугим, сковывал ее все слабее и слабее, пока не освободил девчонку из своих объятий. Занавеска колыхнулась, расправилась и выплюнула раскрасневшуюся Нину, оставив беззащитно стоять посреди комнатенки.

За решеткой, прямо на земле у старого сорняка, сидел мужчина, прислонившись к стене, и улыбался, глядя на эти смешные девичьи маневры. Просто улыбался, чуть склонив, как странная ночная птица, большую голову набок. В нем не было никакой угрозы, совсем никакой. «Какая может быть опасность в человеке, который так добро улыбается?» – подумала девочка. Потом улыбка его вдруг ушла, он вроде как с усилием поднял в секунду потяжелевшие веки и стал жадно высверливать девочку черными серьезными глазами-буравчиками. Ноздри его затрепетали, руки замяли край выпущенной сверху брюк рубахи. Сначала он посмотрел прямо в ее ланьи глаза, отчего Нине стало очень неловко, просто необъяснимо неловко, потом на рассыпанные по узким плечикам волнистые локоны, на все еще пристроенные в волосах бантики, на тоненькую цыплячью шейку с прозрачной молочной кожей, через которую просвечивала голубая кровь. Взгляд заскользил вниз по веселой ситцевой рубашечке с мелкими детскими кружевами и смешными зайчиками, а потом остановился на худых девчачьих ножках с изящно оформленной породистой щиколоткой.

– Какая ты хорошенькая!

Голос дяди был тихий и чуть хриплый, словно у него вдруг заболело горло.

– Не бойся меня. Как тебя зовут?

– Нина.

Она испугалась, конечно, но виду не подала, она же почти взрослая! Его улыбка была похожа на Нинину – все тридцать два зуба были в пределах видимости, и Нина сразу заулыбалась в ответ.

– А как тебе идет школьная форма, Ниночка! А какие бантики – глаз не отвести!

Дядя тихо говорил, и Нине нравилось то, что он говорил, да и голос его нравился.

– А вы не вор? – вдруг спросила Нина, вспомнив, почему папа поставил решетку.

– Нет, я специалист, – просто ответил дядя. – Хожу и проверяю, готовы ли детки к школе. Ты готова. Подойди ближе, я поправлю тебе бантик. Ты не забудешь снять их на ночь? А то сомнутся.

Нина послушно подошла. Дядя уже не казался ей странным, прическа необычной, а глаза злыми. Он протянул руку в окно, поправил бантик и тыльной стороной ладони погладил девочку по щеке.

– Иди спать, малышка, мы еще увидимся…

И еще раз посмотрел на нее, словно хотел запомнить для чего-то очень важного. Рассматривал он ее недолго, казалось, всего какую-то минуту, но цепко и внимательно, будто примериваясь к прыжку, а потом, еще раз улыбнувшись, вдруг сделал резкий шаг вбок, бесшумно соскочил с приступки и растворился в темном мертвом дворе.

Нина в общем не очень-то и испугалась, просто не ожидала увидеть чужого так близко, лицом к лицу. Она никогда не встречала его раньше, он точно нигде не попадался ей на глаза – ни на ее родной улице, ни в окрестных магазинах, ни тем более в их дворе, уж она бы точно запомнила. Дядька был немного странным, хотя таких много ходит по городу. Единственное, что очень его среди всех выделяло – черные, словно лакированные волосы и прямой, как стрела, пробор, который делил его голову на две равные части, будто кто-то что-то разметил, но еще не выполнил задуманное. Волосы были прямые, не по моде длинные, чуть достающие до плеч, какие-то неестественные и слишком уж сияющие. Чуть темные внимательные глаза, чуть длинноватый с тонко очерченными крыльями нос и чуть узковатые губы – в его лице было слишком много этого «чуть», какая-то недоделанность, неопределенность и недосказанность, какая-то ненастоящесть.

Нина простояла еще некоторое время у раскрытого окна, немного обомлевшая и застывшая от неожиданной встречи и разговора, потом закрыла форточку и резко, одним махом, задернула штору. Но вместо того чтобы лечь уже, наконец, в постель, она пошла на кухню подглядеть в окно, нет ли кого чужого у дома. Так, снова на всякий случай. Она включила свет, со светом ведь было намного храбрее, и выглянула в окошко. Но ничего не увидела, сплошная чернота, даже качели исчезли. Черная непроглядная вата, а не двор.

Зато из беседки маленькую девочку в уютной ночной рубашке с зайчиками было прекрасно видно.

Нина заснула в тот раз совершенно спокойно, ничуть не испугавшись, а скорее изумившись. Она тихонько убаюкивала себя, крепко зажмурив глаза и думая о школе, о Пашке, соседе по парте, который всегда подсказывает ей на математике, о физкультуре, которую она не любит, потому что там надо бегать по кругу и перетягивать дурацкий канат, обо всем простом и каждодневном. Потом все-таки снова немного подумала об этом дяде, но совсем немного – видимо, этот человек решил от кого-то спрятаться, могло же такое быть? Или что-то спрятать. Хотя вряд ли там, где все на виду. На самом деле она совершенно точно знала, зачем он залез на эту приступку и почему зашел в ее тупик. Он решил пописать. И не он первый, кстати. Около ее окна вечно пахло мочой, и было впечатление, что все дядьки с улицы ходили писать именно к ней под окна. Днем это было, конечно, невозможно, соседи не позволили бы, застыдили и прогнали бы, а вот ночью… Кто ж мог в это время уследить? А пройти в арку с улицы и сразу налево в тупичок – самое оно, если приспичит. Но такие никогда не шумели, а тихо журча, оставляли свою кобелиную метку и, сделав свое мокрое дело, скоренько ныряли обратно в арку, стыдливо оглядываясь и на ходу застегивая ширинку. Может, сорняк так сильно и рос благодаря удобрениям, подумала Нина. Вон как вымахал за лето: конец августа, и он уже выше ее ростом! Да, скорее всего он и питается одной мужской мочевиной, ее же полно в моче, не зря же она так называется. Она крутилась и крутилась в постели, пока наконец не заснула, не вспомнив даже, что так сильно ее вначале напугало.

Об этом дяде Нина ничего маме так и не сказала. Зачем? Во-первых, он не сделал ей ничего плохого, а только грустно улыбнулся и поправил бантик. Во-вторых, если рассказать маме, то она, как всегда, назовет ее балаболкой и выдумщицей, скажет, что она совсем еще маленькая, а уже пора взрослеть, пятый класс все-таки, и в результате просто не поверит, подумала Нина, а то еще и отругает. Поэтому решила просто об этом забыть, хотя, конечно, здорово было бы выдать кому-нибудь тайну о чужаке под окнами. Ну не Леле же, не Бабрите, не Ваське и тем более не Тимофею-механику из соседнего дома, уж ему-то точно никак открыться было нельзя. Устроил бы засаду, ночь бы не спал, караулил бы, а то и Нининой маме бы сказал.

Механиком, вернее, киномехаником, он был не всегда. Во время войны служил разведчиком, получил ордена и медали, но как-то раз подорвался на мине и хоть и выжил, но сильно покалечился. Но друзья-разведчики притащили его в госпиталь, там его зашили-подлечили и списали – в смысле, объяснили, что снова служить он не сможет, что все равно останется калекой. Лицо было обожжено, одна рука поднималась с трудом, из спины вынули много осколков, два еще осталось около позвоночника, да и левая нога уже не сгибалась – коленка была совсем раздроблена, хоть срослась кое-как, чему врачи вообще удивились. Но за двадцать-то лет, прошедших с Великой Отечественной, Тимофей, благодаря неуемной работе и упражнениям, стал почти как все, со стороны трудно было даже заметить, что с ним что-то не так. Все его во дворе очень уважали и за военные заслуги, и за удивительную душевность, которой он окутывал любого, кто к нему обращался. Мимо людей никогда не проходил, всегда во все вникал, и не из простого любопытства, а чтобы понять, разобраться и помочь. Нина выделяла его из всех и не раз к нему обращалась.

Однажды голубиный птенец свалился к ней с небес прямо под ее окошко и затих. Вроде живой, но весь какой-то обмякший, лапки поджаты, лежит как дохляшка, встать не в силах. Только на шейке перья топорщатся и двигаются туда-сюда. Нина по их движению и поняла, что жива еще пташка. То ли кошка гнездо разворошила на крыше, то ли летать он решил начать не вполне удачно, неизвестно, но оказался прямо у гигантского Нинкиного сорняка. Нинка поохала для начала, покудахтала, держа ребенка-голубенка в ладошках, но как увидела, что он глазенки своими серыми пленочками закрыл и окончательно весь застыл, то помчалась сразу к дяде Тиме, надо же было животину спасать! А к кому же еще бежать? Мама как комок перьевой увидела у Нины в руках, сразу запричитала, унеси это из квартиры, кричит, от этого одна зараза, голуби разносчики инфекций, чтоб я его здесь не видела… Нина ничего другого и не ожидала. Мама живность не любила, ни кошек, ни собак не разрешала заводить, даже ежика не позволила в дом внести, которого Нина привезла однажды с дачи. Только Игорьсергеича завела. Но какой от него был прок? Может, для мамы и был, но для Нины? Хотя она ждала, что вот-вот мама разрешит, еще немного, еще чуточку и позволит кого-нибудь завести после того, как впустила Игорьсергеича со своими лыжами к ним в дом. Но нет, ничего такого не произошло.

Нина очень страдала без друзей. Часто представляла, как бы она гуляла с собачкой по Патриаршим или как бы играла с котеночком, ну пусть хоть мышка жила бы у нее в клетке. Хотя, конечно, мама и мышка… Ну, в общем, побежала она тогда с находкой к Тимофею – он, к счастью, дома был. Осмотрел детеныша, покачал головой: контуженный, говорит, и сильно – прям как я в свое время. Оставь его в покое, травки сухой подложи – только не свежей, свежая холодная, все тепло из голубенка вынет, и тот помрет сразу. Так и сделали. А как птенец чуть встрепенулся, заморгал и с удивлением стал смотреть на Тимофея, тот быстро его схватил, положил вместе с сеном в круглую коробку из-под конфет и потащил на крышу к голубям-родителям.

– Может, оставим? – заныла Нина. – Дядь Тим, домашний голубь будет. Я из него почтового сделаю, письма будет носить… Их же можно научить? Раньше же такое было? Ну когда-то вместо почты использовали же голубей, ну дядь Тим…

– Нинок, не выкормим мы его, никак не выкормим, его голубка должна кормить своим молочком, – стал объяснять Тимофей.

– Ой, а мы такого не проходили, – удивилась Нина. – У птиц разве бывает молоко?

– Ну так называется, у голубки оно специальное, из зоба, – сказал Тимофей. – Где мы его возьмем? Помрет голубенок с нами, пусть к мамке идет.

Отнес его тогда на крышу, примостил у трубы, загородил чем попало со всех сторон, чтоб еще раз не свалился, и стали они с Нинкой следить снизу, чего дальше будет. Недолго пождали: прилетела мамка, зарадовалась детенышу, затрепетала крыльями, как и всякая родительница, и примостилась рядом кормить свое чадо.

В общем, хороший Тимофей был, положительный, на него всегда можно было рассчитывать. Но ему-то точно нельзя было сказать про дядьку, поднял бы всех на уши, а попало бы, как всегда, Нине. Поэтому через день-два Нина и сама забыла о ночном визитере, вернее, «писальщике», как она его для себя назвала. И как только забыла, он появился снова.

Он как угадал, когда прийти.

Мамы с Игорьсергеичем не было дома, они ушли на очередную премьеру, а Нина делала уроки. Был уже разгар сентября, но вполне тепло, прело и сухо. Бабье лето как-то по-бабьи заправляло во дворе: обдувало теплым ветром сушащееся белье, прибивало по углам пыль, иногда вдруг вздорно поднимая ее в воздух, загадочно шептало листьями старой чудом сохранившейся липы посередине двора. Был уже вечер, не поздний, но темнеющий, окошки в дворовых домах уютно горели живым желтым светом, многие были настежь распахнуты и, как всегда, слышалась негромкая и печальная музыка из радио, которое тетя Труда ставила на подоконник для оживления дворовой атмосферы. Ей казалось, что так правильней.