Свобода

Примерно в то же время Ричард бросил Элизу. Как оказалось, бросатель из него был весьма жестокий. Элиза в истерике позвонила Патти, завывая, что “этот пидор” настроил Ричарда против нее, что Ричард не желает дать ей ни малейшего шанса и что Патти должна помочь ей и устроить им свидание, потому что он не желает с ней разговаривать или впускать в квартиру…

– У меня выпускные экзамены, – холодно сказала Патти.

– Давай вместе туда съездим! Мне надо все ему объяснить.

– Что объяснить?

– Что он должен дать мне шанс! Может он меня хотя бы выслушать?

– Уолтер не гей, – сказала Патти. – Ты это выдумала.

– О господи, он и тебя против меня настроил.

– Нет, – сказала Патти. – Это не так.

– Сейчас я приеду, и мы разработаем план действий.

– У меня утром экзамен по истории. Мне надо заниматься.

Далее Патти услышала, что Элиза уже полтора месяца не ходит на занятия, так как слишком увлеклась Ричардом. Он во всем виноват, она всем ради него пожертвовала, а теперь он ее бросил, а ей надо скрыть от родителей, что она запустила учебу, поэтому она сейчас приедет к Патти, пусть та никуда не уходит и ждет ее, потому что им надо придумать, как быть дальше.

– Я устала, – сказала Патти. – Мне надо заниматься, а потом я лягу спать.

– Черт, он вас обоих против меня настроил! Самых родных мне людей!

Патти удалось свернуть разговор, и она поспешила в библиотеку, где просидела до закрытия. Она была уверена, что Элиза ждет ее у выхода с сигаретой и планирует не давать ей уснуть до утра. Ей безумно не хотелось выполнять свои дружеские обязанности, но она сочла это своим долгом и почти разочаровалась, не встретив Элизу по пути в общежитие. Она почти что решилась позвонить ей, но облегчение и усталость перевесили чувство вины.

Прошло три дня, от Элизы ничего не было слышно. Перед тем как уехать на рождественские каникулы, Патти позвонила ей, чтобы убедиться, что все в порядке, но та не взяла трубку. Она улетела в Уэстчестер, окутанная облаком вины и беспокойства, и с каждой безуспешной попыткой дозвониться до подруги с кухонного телефона это облако сгущалось. В сочельник она позвонила в мотель “Шепчущие сосны” в Хиббинге, штат Миннесота.

– Твой звонок – это лучший рождественский подарок! – воскликнул Уолтер.

– Ну спасибо. Вообще-то я хотела узнать, как дела у Элизы. Она как-то пропала.

– Тебе еще повезло, – заметил Уолтер. – Нам с Ричардом в конце концов пришлось выключить телефон.

– Когда?

– Два дня назад.

– Тогда я спокойна.

Патти долго болтала с Уолтером, отвечая на его бесчисленные вопросы и описывая безумную рождественскую жадность, охватившую ее сестер и брата, ежегодные унизительные семейные напоминания о том, как поздно она перестала верить в Санта-Клауса, странные сексуально-сортирные шуточки, которыми отец обменивался с ее средней сестрой, “жалобы” этой же сестры на то, какие легкие задания дают первокурсникам в Йеле, и внезапное решение матери пересмотреть свое решение двадцатилетней давности перестать праздновать Хануку и прочие еврейские праздники.

– А у тебя как дела? – спросила Патти спустя полчаса.

– Нормально, – ответил Уолтер. – Печем с мамой сладости. Ричард с отцом играют в шашки.

– Как мило. Жаль, что меня там нет.

– Мне тоже ужасно жаль. Пошли бы с тобой на снегоступах.

– Было бы здорово.

Было бы и правда здорово, и Патти уже не могла сказать, сделало ли Уолтера привлекательным присутствие Ричарда или же он привлекал сам по себе – своим умением создавать уют везде, где бы ни находился.

Ужасные новости от Элизы поступили рождественской ночью. Патти подошла к телефону в подвале, где в одиночестве смотрела матч НБА. Прежде чем она успела попросить прощения, Элиза сама извинилась за долгое молчание и рассказала, что ходила по докторам.

– Мне сказали, что у меня лейкемия.

– О господи!

– После Нового года начнется лечение. Я сказала только родителям. Никому не рассказывай. Особенно Ричарду. Поклянись, что никому не скажешь.

Облако вины и беспокойства пролилось бурей сожалений. Патти рыдала и спрашивала Элизу, уверена ли она, уверены ли доктора. Элиза объяснила, что всю осень чувствовала себя все более и более вяло, но не хотела никому жаловаться, потому что боялась, что Ричард бросит ее, если окажется, что у нее мононуклеоз[28], но в конечном итоге все же обратилась к врачу, и два дня назад ей поставили диагноз – лейкемия.

– Опасная разновидность?

– Они все опасны.

– Но есть шанс выздороветь?

– Есть вероятность, что лечение поможет, – сказала Элиза. – Через неделю я буду знать точнее.

– Я вернусь пораньше. Я побуду с тобой.

Но Элиза, как это ни удивительно, больше не хотела, чтобы Патти была с ней.

Кстати о Санта-Клаусе: автор считает, что родители не должны врать, но тем не менее случаи бывают разные. Можно соврать человеку и устроить ему сюрприз, соврать ради шутки, а можно соврать, чтобы выставить дураком того, кто тебе поверит. Однажды, будучи подростком, Патти так обиделась на насмешки над ее долгой верой в Санта-Клауса (она верила в него даже тогда, когда ее младшие сестры и брат уже перестали), что отказалась выходить к рождественскому ужину. Отец пришел к ней в комнату и очень серьезно заявил, что от нее скрывали правду, потому что восхищались ее невинностью, и они очень ценят в ней это качество. Это одновременно было и самыми желанными словами на свете, и очевидной чушью, поскольку все с очевидным удовольствием дразнили ее. Патти верила в то, что родительский долг – учить детей отличать реальное от вымышленного.

Остаток зимы Патти изображала Флоренс Найтингейл – она таскала сквозь метель кастрюльки супа, отмывала кухню и ванную Элизы, оставалась у нее допоздна, вместо того чтобы отсыпаться перед матчем, часто засыпала, обняв свою изможденную подругу, подвергалась бесконечным проявлениям нежности (“Ты мой ангел-хранитель”, “Видеть тебя – все равно что быть в раю” и т. д., и т. п.) – и все это время не отвечала на звонки Уолтера, хотя бы чтобы объяснить, почему у нее теперь нет на него времени. Достаточно сказать, что все это время Патти не замечала красных флажков. Нет, говорила Элиза, от этого вида химиотерапии не выпадают волосы. И нет, она не может записываться на процедуры в то время, когда Патти могла бы забрать ее домой из больницы. И нет, она не хочет съехать с квартиры и перебраться к родителям, и да, родители постоянно ее навещают, просто они с Патти не совпадают, и да, больные раком постоянно делают себе противорвотные уколы иглами для подкожных инъекций – вроде той, что Патти нашла под тумбочкой.

Вероятно, самым большим красным флагом было то, как Патти избегала Уолтера. Она видела его на двух январских матчах, и они перебросились парой слов, но после этого он долго не появлялся на стадионе, и она понимала, что не отвечает на его звонки потому, что стесняется признать, сколько времени проводит с Элизой. Но что постыдного в том, чтобы заботиться о подруге, больной раком? Кроме того, разве она в пятом классе не поверила бы насмешкам одноклассников над Сантой-Клаусом, если бы хотя бы в глубине сердца хотела знать правду? Она выбросила пуансеттию, хотя та еще не увяла.

Уолтеру наконец удалось поймать ее в конце февраля, в снежный день, когда должен был состояться матч “Сусликов” и команды Калифорнийского университета – их главных соперников в этом сезоне. С самого утра Патти была настроена против всего мира благодаря телефонному разговору с матерью, которую она поздравляла с днем рождения. Патти твердо решила не рассказывать о своих делах и в очередной раз обнаружила, что Джойс абсолютно плевать на соперников ее команды, потому что она в полном восторге от успехов средней сестры Патти. Та по настоянию своего йельского профессора пробовалась на главную роль в новой нью-йоркской постановке “Участницы свадьбы”[29], прошла во второй состав и, возможно, на время оставит Йель, вернется домой и полностью посвятит себя театру. Джойс была на седьмом небе от счастья.

Заметив Уолтера, топчущегося на продуваемом всеми ветрами углу Уилсоновской библиотеки, Патти поспешила отвернуться, но он догнал ее. На его огромной меховой шапке покоился сугроб снега, а лицо покраснело, как навигационный маяк. Хотя он пытался улыбаться, голос его дрожал, когда он спросил Патти, получила ли она хотя бы одно из его сообщений.

– Я была очень занята, – сказала она. – Прости, что ни разу тебе не перезвонила.

– Я что-то не так сказал? Я тебя обидел?

Он был зол и задет, и она почувствовала себя ужасно.

– Нет, совершенно нет.

– Я бы еще чаще звонил, просто не хотел тебе надоесть.

– Просто ужасно занята, – пробормотала она. Снег не прекращался.

– Девушка, отвечавшая на звонки, должно быть, возненавидела меня, потому что я все время просил передать одно и то же.

– Ну, телефон стоит рядом с ее комнатой. Ее можно понять. Она все время кому-то что-то передает.

– Я не понимаю, – сказал Уолтер, чуть не плача. – Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? Да?

Она ненавидела, просто ненавидела подобные сцены.

– Я правда очень занята, – сказала она. – И у меня сегодня важный матч.

– Нет, – покачал головой Уолтер, – что-то случилось. Что? У тебя такой расстроенный вид.

Она не хотела упоминать разговор с матерью, потому что пыталась настроиться на игру, и лучше было на этом не зацикливаться. Но Уолтер так отчаянно молил об ответе – не ради своих чувств, но ради справедливости, – что Патти почувствовала, что должна что-то объяснить.

– Слушай, – сказала она. – Поклянись, что не скажешь Ричарду.

Сказав это, она осознала, что так и не понимает смысл этого запрета.

– У Элизы лейкемия. Это ужасно.

К ее изумлению, Уолтер расхохотался:

– Ну это вряд ли.

– Это правда, – сказала она. – Веришь ты в это или нет.

– Ладно. И она по-прежнему принимает героин?

– У нее лейкемия, – повторила Патти. – О героине я ничего не знаю.

– Даже Ричард этим не балуется, а это, поверь мне, говорит о многом.

– Я ничего об этом не знаю.

Уолтер с улыбкой кивнул.

– Тогда ты и вправду замечательный человек.

– Об этом я тоже ничего не знаю. Мне надо пообедать и пойти готовиться к игре.

– Прости, я не смогу сегодня прийти на матч, – сказал он, когда она повернулась, чтобы уйти. – Я хотел, но сегодня будет выступать Гарри Блэкман[30]. Я должен его послушать.

Она раздраженно обернулась:

– Без проблем!

– Это член Верховного суда. Автор вердикта по делу Роу против Уэйда.

– Я знаю, – сказала она. – Моя мать ему практически поклоняется. Можешь не объяснять, кто это.

– Ладно. Извини.

Между ними закрутился снежный вихрь.

– Ладно, тогда больше не буду тебе надоедать, – сказал Уолтер. – Мне жаль насчет Элизы. Надеюсь, у нее все будет хорошо.

В том, что произошло дальше, автор винит только себя – не Элизу, не Джойс, не Уолтера. Как всякого игрока, ее мучило, что периоды незаброса часто затягиваются: она честно отыгрывала второстепенные встречи, но даже в моменты худших вечерних дум находила утешение в чем-то большем – в своей команде, в мысли, что спорт важен, – извлекая истинную усладу из ободряющих воплей товарок по команде и подшучивания “на счастье” между таймами: вечные вариации про дырявые руки и мазилу, из тех, что и ей самой случалось выкрикивать тысячу раз. Она всегда стремилась завладеть мячом, потому что мяч всегда спасал ее, был надежной частью жизни и в детстве преданно сопровождал ее каждое лето. И все эти церковные ритуалы, которые неверующим кажутся бессмысленными или фальшивыми: когда мяч попадает в корзину, хлопают по ладоням так, когда член команды покидает поле – эдак, а после удавшегося штрафного – непременная куча-мала. И конечно, выкрики “Шона, давай!”, или “Кэти, молодец!”, или “Впе-ред! Впе-ред!”. Все это стало для нее настолько родным, настолько понятным, настолько необходимым сопровождением хорошей игры, что ей не приходило в голову этого стыдиться – так же как того, что она потела, носясь по полю. Женский спорт, конечно, был далек от пасторали. Помимо объятий здесь присутствовали яростное соперничество, ссоры и жестокая нетерпимость. Шона обвиняет Патти в том, что та делает слишком много пасов Кэти и слишком мало – ей; Патти негодует, видя, как тупоголовая Эбби Смит, центральный игрок, в очередной раз упустила мяч и не справилась с ним; Мэри Джейн Рорабэкер затаила злобу на Кэти, потому что та не пригласила ее снимать квартиру с ней, Патти и Шоной, хотя в Сент-Поле они дружили в десятом классе; каждый игрок испытывает виноватое облегчение, видя, как нервничает и лажает многообещающий новичок и потенциальный соперник, и т. д., и т. п. Но соревновательные виды спорта подразумевают наличие особой веры и полной самоотдачи, и когда в тебя окончательно вобьют этот образ мышления – в средней или по крайней мере старшей школе – тебе уже не о чем волноваться по пути в спортзал: ты знаешь Ответ на Вопрос, и Ответ этот – Команда, и все пустяковые личные переживания остаются за пределами зала.

Возможно, Патти, переволновавшись из-за разговора с Уолтером, забыла как следует поесть. Что-то определенно пошло не так в ту самую секунду, когда она вошла на стадион “Уильямс”. Команда Калифорнийского университета сплошь состояла из качков – трое игроков были шести футов росту, а то и больше, – и тренер Тредвелл задумала заставить их выдохнуться, чтобы самые низкорослые члены команды, особенно Патти, могли проскальзывать и забивать мячи прежде, чем “Мишки” выстроят свою защиту. Планировалось, что они будут вести себя максимально агрессивно и спровоцируют двух лучших бомбардиров “Мишек” на нарушения. Никто не ждал, что “Суслики” победят, но в случае победы они могли войти в двадцатку лучших команд в неофициальном национальном рейтинге – а так высоко при Патти они еще не забирались. Так что это был крайне неудачный вечер для утраты веры.

Патти ощущала какую-ту странную слабость. Во время разминки она двигалась так же, как и всегда, но ее мускулы словно утратили эластичность. Ее раздражала бодрость товарищей по команде, но стеснение в груди и медлительность мыслей мешали ей утихомирить их. Мысли об Элизе удалось прогнать, но вместо этого теперь она размышляла о том, что через полтора сезона с ее карьерой будет покончено, а ее сестра может стать знаменитой актрисой, так что спорт был сомнительным объектом приложения времени и сил, и ведь мать годами намекала на это, а она беспечно игнорировала ее предупреждения. Можно с уверенностью сказать, что подобные размышления перед игрой категорически не рекомендуются.

– Будь собой, будь крутой! – наставляла ее тренер Тредвелл. – Кто наш лидер?

– Я лидер.

– Громче.

– Я лидер.

– Громче!

– Я лидер!

Если вы когда-нибудь занимались командными видами спорта, вы поймете, что после произнесения этих слов Патти немедленно ощутила собранность и сосредоточенность. Странно, что подобные фокусы работают и простые слова придают уверенности. Она спокойно размялась и спокойно пожала руки капитану “Мишек”, чувствуя на себе оценивающие взгляды соперников и зная, что их предупредили: она – очень опасный игрок и руководит нападением в “Сусликах”; ее репутация была чем-то вроде брони. Но когда начинаешь терять уверенность во время игры, никакие фокусы не помогают. Патти прорвалась к кольцу и сделала двухочковый бросок, и в этот момент вечер для нее закончился. К концу второй минуты она почувствовала комок в горле и поняла, что в эту игру налажает так, как не лажала никогда раньше. Ее противник был на два дюйма длиннее, на тридцать фунтов тяжелее и прыгал бог знает насколько выше, но проблема была не в ее теле – или, скажем так, не только в теле. Ощущение проигрыша угнездилось в ее сердце. Вместо того чтобы бурлить яростью из-за физического превосходства “Мишек”, она переживала из-за этой несправедливости, жалела себя. “Мишки” попробовали устроить массированное наступление по всему полю и с удивлением обнаружили, что у них это отлично получается. Шона отбила мяч в сторону Патти, но та упустила его, оказавшись в углу. Ей снова достался мяч, и она снова упустила его. Ей снова достался мяч, и она бросила его прямо в руки защитнику, словно желая порадовать его. Тренер объявила перерыв и потребовала, чтобы она встала дальше на поле и играла на передаче; но “Мишки” уже ждали ее там.

Она бросила мяч, тот описал длинную траекторию и приземлился куда-то на трибуны. Пытаясь сглотнуть ком в горле и разозлиться, она получила штрафной за нарушение. Прыгала Патти уже совсем без энтузиазма. В трехочковой зоне она дважды упустила мяч, и тренер вызвала ее на пару слов.

– Так, где моя девочка? Где мой лидер?

– У меня сегодня не получается.

– У тебя все получится. Все в твоих руках.

– Ладно.

– Покричи на меня. Выпусти пар.

Патти потрясла головой:

– Не хочу выпускать.

Тренер нагнулась и взглянула ей в лицо, и Патти с огромным усилием заставила себя взглянуть ей в глаза.

– Кто наш лидер?

– Я.

– Крикни!

– Не могу.

– Хочешь, чтобы я тебя удалила? Ты этого хочешь?

– Нет!

– Тогда иди. Ты нам нужна. Поговорим потом, ладно?

– Ладно.

Прилив сил тут же схлынул, ненадолго задержавшись в теле Патти. Она продолжала играть ради своих товарищей, но играла бесхарактерно, совсем как когда-то, – она участвовала в игре, а не вела ее, передавала мяч, а не забивала его; а затем скатилась к еще более старым привычкам и торчала на краю поля, иногда бросая оттуда мяч в прыжке – в другой вечер ей бы удался подобный трюк, но не сегодня. Как сложно спрятаться на баскетбольном поле! Патти вновь и вновь терпела неудачи, и каждая новая неудача словно бы приближала следующую. Повзрослев и узнав, что такое депрессия, она привыкла к чувству, которое испытывала в тот февральский вечер. Но тогда для нее было внове видеть, как вокруг бурлит игра, полностью вышедшая из-под ее контроля, и ощущать, что все происходящее – приближение и удаление мяча, тяжелые удары ног по полу, каждая новая попытка противостоять целеустремленным и решительным “Мишкам”, каждый добродушный хлопок по плечу в перерыве – имеет один смысл: это ее поражение, ее беспросветное будущее, тщетность ее усилий.

В конце третьего периода тренер наконец усадила ее на скамью. “Суслики” отставали на двадцать пять очков. Оказавшись на скамье, Патти немного пришла в себя. У нее вновь прорезался голос, и она подбадривала своих товарищей и хлопала их по ладоням, как неугомонная первокурсница, упиваясь унижением и стыдом из-за их чрезмерно деликатных утешений – она была низвергнута до болельщицы в игре, в которой должна была блистать. Но она считала, что заслужила этот позор, наломав дров на поле. Купаясь в собственном дерьме, Патти впервые за день отлично себя чувствовала.

В раздевалке она пропустила мимо ушей отповедь тренера, после чего проплакала добрых полчаса. Друзьям хватило мудрости оставить ее в покое.

Надев пуховик и вязаную шапочку с эмблемой “Сусликов”, она отправилась в лекторий, надеясь, что Блэкман еще выступает, но здание уже было заперто. На секунду Патти задумалась, не вернуться ли ей к себе, чтобы позвонить Уолтеру, но тут же поняла, что больше всего ей сейчас хочется нарушить режим и напиться вина. По заснеженным улицам она добрела до квартиры Элизы и тут поняла, что на самом деле ей больше всего хочется наорать на подругу.

Элиза возразила по домофону, что сейчас поздно и она устала.

– Впусти меня, – потребовала Патти. – Без вариантов.

Элиза впустила ее и улеглась на диван. Она валялась в пижаме и слушала какой-то пульсирующий джаз. Густой воздух был пропитан апатией и застоявшимся сигаретным дымом. Патти, упакованная в пуховик, стояла у дивана, и с ее кроссовок стекал растаявший снег. Элиза медленно дышала и очень долго собиралась заговорить – случайные подергивания лицевых мускулов наконец утратили хаотичность, и ей удалось пробормотать:

– Как игра?

Патти не ответила. Вскоре стало очевидно, что Элиза забыла о ее присутствии.

Не было смысла начинать орать на нее прямо сейчас, поэтому Патти быстро обыскала квартиру. Она сразу же нашла у дивана героин – Элиза просто бросила сверху подушку. Среди поэтических и музыкальных журналов лежала синяя папка на трех кольцах. На первый взгляд, с лета ее содержимое не изменилось. Она порылась в бумагах и счетах в поисках чего-нибудь, имеющего отношения к медицине, но ничего не нашла. Пластинка пошла по второму кругу. Патти перевернула ее и уселась на журнальный столик – перед ней лежал альбом и героин.

– Подъем, – сказала она.

Элиза зажмурилась еще крепче. Патти потрясла ее за ногу.

– Подъем!

– Мне нужна сигарета. Химия меня просто вырубает.

Патти усадила ее попрямее.

– Привет, – сказала Элиза, слабо улыбаясь. – Рада тебя видеть.

– Я больше не хочу с тобой дружить, – заявила Патти. – Мы больше не будем встречаться.

– Почему?

– Просто не хочу.

Элиза закрыла глаза и потрясла головой.

– Ты должна помочь мне, – сказала она. – Я принимала наркотики из-за боли. Из-за рака. Я хотела сказать тебе, но не решалась…

Она откинулась на спину.

– У тебя нет рака. Ты это выдумала, потому что двинулась на мне.

– У меня лейкемия. Сто процентов.

– Я пришла из вежливости, чтобы поговорить с тобой лично. Теперь я пошла.

– Останься! У меня проблемы с наркотиками, ты должна мне помочь.

– Мне нечем тебе помочь. Обратись к родителям.

Последовала долгая пауза.

– Дай сигарету, – попросила Элиза.

– Меня бесят твои сигареты.

– Я думала, что ты меня понимаешь насчет родителей. В том плане, что я не та, кем они хотели бы меня видеть.

– Я тебя вообще не понимаю.

Последовала еще одна пауза.

– Ты же понимаешь, что будет, если ты уйдешь? – спросила Элиза. – Я покончу с собой.

– Тогда нам определенно следует остаться друзьями! – съязвила Патти. – Чувствую, будет весело.

– Я просто тебя предупреждаю. Ты – единственная прекрасная вещь в моей жизни.

– Я не вещь, – уверенно сказала Патти.

– Ты когда-нибудь видела, как кто-нибудь колется? Я неплохо наловчилась.

Патти убрала шприц и героин в карман куртки.

– Какой телефон у твоих родителей?

– Не звони им.

– Позвоню. Без вариантов.

– Ты меня не бросишь? Ты будешь меня навещать?

– Обязательно, – солгала Патти. – Скажи мне номер.

– Они все время о тебе спрашивают. Они считают, что ты хорошо на меня влияешь. Ты не уйдешь?

– Не уйду, – снова солгала Патти. – Какой номер?

Родители прибыли после полуночи и выглядели именно так, как должны выглядеть люди, которых оторвали от приятного времяпрепровождения по подобному поводу. Патти обрадовалась знакомству с ними, но это чувство определенно не было взаимным.

Бородатый отец с глубоко посаженными темными глазами и миниатюрная мать в кожаных сапогах на шпильках словно распространяли вокруг себя сексуальные вибрации: Патти подумала о французском кино и вспомнила слова Элизы, что они жизни друг без друга не мыслят. Патти была бы не против услышать парочку извинений за поведение их чокнутой дочурки в присутствии посторонних, или благодарность за заботу об их дочери на протяжении последних двух лет, или по крайней мере признание, что именно они проспонсировали последний кризис. Но как только семейка очутилась в одной комнате, немедленно начала разворачиваться странная диагностическая драма, в которой явно не было роли для Патти.

– Какие наркотики, говори! – потребовал отец.

– М-м, герыч, – ответила Элиза.

– Герыч, сигареты, бухло. Что еще?

– Иногда чуть-чуть кокаина. Теперь уже реже.

– Что еще?

– Все.

– А твоя подружка тоже употребляет?

– Нет, она чемпионка по баскетболу. Я же вам говорила. Она правильная и крутая. Она потрясающая.

– Она знала, что ты употребляешь?

– Нет, я сказала, что у меня рак. Она ничего не знала.

– Сколько это продолжалось?

– С Рождества.

– И она тебе поверила. Ты нагородила всякой чуши, и она тебе поверила.

Элиза захихикала.

– Да, я ей поверила, – сказала Патти.

Отец даже не взглянул в ее сторону.

– А это что еще? – сказал он, показывая на голубой альбом.

– Это мой альбом “Патти”, – объяснила Элиза.

– Похоже на какую-то фанатскую тетрадь, – заметил отец матери.

– Она сказала, что бросает тебя, и ты заявила, что покончишь с собой, – подытожила мать.

– Что-то вроде того, – кивнула Элиза.

– Фанатизм какой-то, – прокомментировал отец, листая страницы.

– Ты и правда собиралась покончить с собой? – спросила мать. – Или это была просто угроза?

– В основном угроза.

– В основном?

– Ладно, я и не собиралась умирать.

– Но ты же понимаешь, что мы должны воспринять это всерьез. У нас просто нет выбора, – сказала мать.