– Так ему и надо!
Когда в следующий раз я прихожу к маме, я снова – Фред Хастингс, и у моих детей в школе одни пятерки. На этой неделе миссис Хастингс решила покрасить стены столовой в зеленый.
– Лучше в синий, – говорит мама, – в комнате, где едят, стены должны быть синие.
Теперь наша столовая синяя. Мы живем на Ист-Пайн-стрит. Мы католики. Деньги храним в Первом Городском банке. Ездим на «крайслере».
Все – по совету мамы.
Я начинаю записывать все детали, чтобы не забывать, кто я и что. В отпуск Хастингсы ездят на озеро Робсон, пишу я себе в блокнот. Там мы ловим лососей. Болеем за «Паскерс» всей семьей. Не едим устриц. Сейчас решаем вопрос с покупкой земли. Каждую субботу, когда я прихожу к маме, я сначала внимательно перечитываю свои записи.
Когда я прихожу к ней как Фред Хастингс, она тут же выключает свой телевизор.
Самшиты у дома – это хорошо, говорит она мне, но бирючина была бы лучше.
Я все это записываю.
Хорошие люди пьют только скотч, говорит она. Чистят водопровод в октябре, а потом еще раз – в ноябре. Оборачивают туалетной бумагой воздушный фильтр в автомобиле, чтобы он служил дольше. Подрезают хвойные деревья только после первых морозов. Пользуются для растопки золой.
Я все записываю. Делаю опись того, что осталось от мамы. Пятна на коже, морщины, сыпь, шелушение. Я пишу себе памятки.
Каждый день: мазаться солнцезащитным кремом.
Закрашивать седину.
Не сходить с ума.
Есть меньше сахара и жиров.
Делать больше приседаний.
Не забывать всякие мелочи.
Подрезать волосы в ушах.
Принимать кальций.
Увлажнять кожу. Каждый день.
Остановить время, чтобы всегда оставаться таким же.
Чтобы не стареть.
Она говорит:
– Помните моего сына Виктора? Вы о нем ничего не слышали?
Я замираю. У меня щемит сердце. Хотя я давно забыл, что означает это ощущение.
Виктор, говорит мама, никогда не приходит меня навестить, а если приходит, он меня никогда не слушает. Он вечно занят своими проблемами, и ему на меня наплевать. Он бросил институт – медицинский – и живет черт-те как.
Она отрывает шерстинку от одеяла.
– Он работает то ли гидом в турфирме, то ли еще кем и получает гроши, – говорит она. Вздыхает и берет пульт своей ужасной желтой рукой.
Я говорю: разве Виктор о ней не заботится? Разве у него нету права жить своей собственной жизнью? Я говорю, может быть, Виктор такой занятой, потому что он убивается каждый вечер – убивается в буквальном смысле, – чтобы оплачивать ее пребывание в этой клинике. Три тысячи в месяц. Может быть, он поэтому бросил институт. Я говорю, просто из духа противоречия, что, может быть, Виктор делает для нее все, что может.
И даже больше.
И мама улыбается и говорит:
– О Фред, вы по-прежнему рьяно бросаетесь на защиту безнадежно виновных.
Мама включает телевизор. На экране красивая молодая женщина в роскошном вечернем платье бьет другую красивую молодую женщину бутылкой по голове. Удар даже прическу ей не испортил, но наградил амнезией.
Может быть, Виктор пытается разрешить свои собственные проблемы, говорю я.
Первая красивая женщина убеждает красивую женщину с амнезией, что она – робот-убийца и должна подчиняться ее приказам. Робот-убийца с такой готовностью принимает свою новую роль, что это наводит на мысль, уж не притворяется ли она, что у нее напрочь отшибло память. Может, она всю жизнь только об этом и мечтала: дать волю своим инстинктам убийцы, и вот теперь у нее появилась такая возможность.
Мы с мамой сидим – смотрим телик. Моя обида и ярость постепенно проходят.
Раньше мама делала мне яичницу с темными хлопьями – ошметками непригорающего покрытия на сковородке. Она готовила в алюминиевых кастрюльках; лимонад мы пили из покореженных алюминиевых кружек с мягкими и холодными краешками. Мы пользовались дезодорантами с солями алюминия. Так что вовсе не удивительно, что в итоге мы стали такими, какими стали.
Во время рекламы мама опять заводит разговор про Виктора. Интересно, а как он проводит свободное время? И что с ним будет через год? Через месяц? Через неделю?
Я понятия не имею.
– И что вы имели в виду, – говорит мама, – когда сказали, что он убивается каждый вечер?
Глава 7
Когда официант уходит, я подцепляю на вилку половину бифштекса и запихиваю его в рот, целиком. И Денни говорит:
– Нет, друг. Только не здесь.
Это хороший ресторан. Люди в нарядной одежде. Свечи, хрусталь. Столовые приборы с дополнительными вилками и ножами для специальных блюд. Люди едят. Никто ни о чем не подозревает.
Я пытаюсь запихать в рот половину бифштекса. Мясо истекает соленым соком и жиром, приправленным молотым перцем. Я убираю язык подальше, чтобы освободить больше места под мясо. Слюни и мясной сок уже стекают по подбородку.
Люди, которые утверждают, что бифштекс с кровью – верная смерть, они не знают и половины всего.
Денни нервно оглядывается по сторонам и цедит сквозь зубы:
– Ты становишься жадным, дружище. – Он качает головой. – Обманом любви не получишь.
За столиком рядом с нами – пожилая женатая пара с обручальными кольцами. Они едят и одновременно читают одинаковые программки – какой-то пьесы или концерта. Когда в бокале у женщины заканчивается вино, она сама доливает себе из бутылки. Мужу она не наливает. У мужа на руке – массивные золотые часы.
Денни видит, что я наблюдаю за ними, и говорит:
