Бродяги Дхармы

8

Теперь у нас возникла еще одна невероятная задержка, поскольку мистер Морли решил найти в Бриджпорте открытый магазин и купить там себе спальный мешок или хотя бы какое-нибудь полотняное или брезентовое покрытие, чтобы спать на высоте девять тысяч футов: судя по ночи, проведенной на четырех тысячах, там будет довольно прохладно. Мы с Джафи ждали его, сидя на уже припекавшем десятичасовом солнышке, на травке школьного двора, наблюдая за случайным и лаконичным движением по совершенно неоживленному шоссе и обсуждая шансы молодого индейца-автостопщика, пытавшегося уехать на Север. Мы с теплотой говорили о нем.

– Вот что мне нравится: ездить везде стопом, ты абсолютно свободен, хотя вообрази только, что при этом ты индеец. Черт возьми, Смит, пошли поговорим с ним и пожелаем ни пуха ни пера. – Индеец оказался не очень разговорчив, но дружелюбен, и сказал нам, что по 395-му он продвигается довольно медленно. Мы пожелали ему удачи. А меж тем в этом крохотном городке Морли вообще куда-то пропал.

– Что он там делает – поднимает всех лавочников с постели?

Наконец Морли вернулся и сказал, что ничего нет и остается одно – занять пару одеял в охотничьем домике у озера. Мы сели в машину, проехали несколько сот ярдов назад по шоссе и свернули на юг, к блестящим нетронутым снегам в синей вышине. Проехали вдоль берега живописных Озер-Близнецов и подкатили к домику, который оказался большим белым каркасным постоялым двором. Морли зашел и уплатил пять долларов за два одеяла на ночь. В дверях стояла женщина, уперев руки в бока; гавкали собаки. Дорога была пыльной – грунтовка, а озеро – небесной чистоты. В нем идеально отражались утесы и предгорья. Но впереди шли ремонтные работы и клубилась желтая пыль: как раз там придется пройти немного по берегу, а уж потом переходить ручей в конце озера и углубляться в заросли, из которых вверх идет тропа.

Мы поставили машину, вытащили все наши пожитки и распределили их на солнышке. Джафи уложил мой рюкзак и сказал, что я все это понесу, а иначе могу сразу пойти и утопиться в озере. Он был очень серьезен, чувствовал себя главным, и мне это нравилось больше всего. Потом с той же мальчишеской суровостью вышел на дорогу с ледорубом и начертил в пыли большой круг, после чего начал в нем что-то рисовать.

– Что это?

– Я делаю волшебную мандалу, которая не только поможет нам при восхождении, но после того, как я тут еще кое-что нарисую и спою, по ней можно будет предсказывать будущее.

– А что такое мандала?

– Это такие буддийские схемы, всегда в виде круга, наполненного всякими штуками: круг представляет пустоту, а штуки – иллюзию, видишь? Иногда мандалы рисуют у Бодхисаттвы над головой, и по ним можно рассказать его историю. По происхождению они тибетские[63].

Я уже влез в его теннисные тапки, а теперь извлек и горную шапочку, которую он мне предоставил, – черный французский беретик, я лихо заломил его на голове, вскинул на спину рюкзак и стал совершенно готов к походу. В тапках и беретике я больше смахивал на богемного художника, чем на человека, идущего в горы. На Джафи были его прекрасные сапожищи и швейцарская зеленая шляпа с пером, он походил на эльфа – но на такого грубоватого эльфа. Так и вижу его одного в горах в этом наряде – видение: прозрачное утро в высоких сухих Сьеррах, вдалеке чистые ели отбрасывают тени на каменные осыпи склонов, еще дальше – заснеженные конусы вершин, ближе – большие лохматые силуэты сосен, и вот он сам – Джафи, в шляпе, с большущим рюкзаком за спиной, топает себе, но в левой руке у него цветок, ею же он придерживает на груди лямку рюкзака; между громоздящимися камнями и валунами растет трава; дальше каменные осыпи шрамами бороздят склоны утра, глаза Джафи сияют радостью, он – в пути, его герои – Джон Мьюир и Ханьшань, Шидэ и Ли Бо, Джон Бёрроуз, Пол Баньян и Кропоткин[64]; он – маленький, и, когда шагает, из-под рубашки у него проглядывает смешной живот, но не потому, что слишком толстый, а потому, что позвоночник немного выгибается, однако это возмещается его бодрыми широкими шагами, шагами очень высокого человека (как я обнаружил, идя за ним следом вверх по тропе), его грудь широка, а плечи могучи.

– Дьявол мя задери, Джафи, сегодня утром мне великолепно, – сказал я, когда мы заперли машину и втроем зашагали с рюкзаками по береговой дороге, чуть покачиваясь, занимая всю ее ширину, будто пехотинцы на марше. – Ну не чертовски ли это лучше, чем торчать в «Месте»[65]? Напиваться таким свежим субботним утром, все муторно и тошнит, – а вот они мы какие, шагаем мимо свежего чистого озера, хороший воздух, да господи, это уже хайку само по себе.

– Сравнения одиозны, Смит, – приплыл ко мне его ответ, цитата из Сервантеса[66] и дзен-буддийское наблюдение в придачу. – Совершенно никакой разницы – сидишь ты в «Месте» или карабкаешься на Маттергорн, все одна и та же пустота, парень. – И я стал об этом размышлять, и понял, что он прав: сравнения одиозны, все одно и то же, но мне было сейчас по-настоящему кайфово, и еще я вдруг понял вот что: это (невзирая на разбухшие вены на ногах) принесет мне много пользы, отвлечет от пьянства и, может, заставит проникнуться совершенно новым образом жизни.

– Джафи, я рад, что тебя встретил. Я научусь укладывать рюкзаки, и всему, что надо, тоже научусь, и как прятаться в этих горах, когда устанешь от цивилизации. На самом деле я очень благодарен, что встретился с тобой.

– Что ж, Смит, я тоже благодарен, что встретился с тобой и научился, как писать спонтанно, и все такое.

– А-а, да это пустяки.

– Для меня это много. Давайте, парни, прибавим шагу, не стоит зря тратить время.

Вскоре мы дошли до клубившейся желтой пыли, где рычали бульдозеры, а здоровые, жирные и потные водители даже не глядели на нас, а материли свою работу и проклинали все на свете. В гору они бы полезли только за двойную плату, а если учесть, что сегодня суббота, – за четверную.

Мы с Джафи посмеялись, об этом подумав. Я был немножко не в своей тарелке в этом глупом беретике, но бульдозеристы и глазом не повели в нашу сторону, и мы скоро оставили их позади и подошли к последнему охотничьему домику у начала тропы. То была такая изба, она стояла на самом дальнем бережке озера в треугольном распадке между довольно высокими отрогами. Здесь мы остановились передохнуть на ступеньках: покрыли мы около четырех миль, но по ровной хорошей дороге, – зашли внутрь и купили конфет, печенья, колы и еще чего-то. Тут вдруг Морли, который всю дорогу отнюдь не молчал и смотрелся очень забавно в своем наряде, с необъятным вьюком за плечами, с надувным матрасом (из которого выпустили воздух), без шляпы – в общем, как он обычно ходит к себе в библиотеку, но в огромных мешковатых шароварах, – этот Морли вдруг вспомнил, что забыл слить масло из картера.

– Ах, так он забыл слить масло из картера, – сказал я, заметив их оцепенение и ни фига не смысля в машинах, – а он не забыл залить мозги в кратер?

– Нет, это значит, что, если сегодня ночью подморозит, его чертов радиатор взорвется, и мы не сможем уехать домой, и придется двенадцать миль переть до Бриджпорта, и мы тут конкретно засядем.

– Ну а может, ночью не будет так холодно?

– Рисковать нельзя, – ответил Морли, и к тому времени я уже его просто ненавидел: у него находится столько способов все забывать, портить, беспокоить, откладывать и превращать наш относительно простой поход в бесконечные петли и круги.

– Ну и что ты собираешься делать? Что нам всем делать – тащиться четыре мили обратно?

– Только одно: я возвращаюсь сам, сливаю масло и иду обратно за вами по тропе, а вечером догоняю вас в лагере.

– Я разожгу большой костер, – сказал Джафи, – ты его увидишь, покричишь, и мы тебя направим.

– Запросто.

– Но тебе придется побегать, чтобы к вечеру добраться до лагеря.

– Уже иду.

Но тут мне стало так жалко старого, несчастного, смешного Генри, что я сказал:

– Да ну его к черту, этот картер, если ты с нами не пойдешь, пошли вместе все равно.

– Слишком дорого встанет, если эта штука сегодня ночью замерзнет, Смит, поэтому лучше вернуться. У меня будет множество приятных мыслей – знакомиться с тем, о чем вы вдвоем, вероятно, станете беседовать весь день, ах, ч-черт, уже пора двигаться. Ни за что не жужжите на пчел, не обижайте дворняжек, а если партия в теннис начнется и все снимут рубашки, не стройте глазки прожектору, или солнышко пнет попку девчонки обратно к вам, вместе с кошками, ящиками фруктов и апельсинов и со всем остальным, – заявил нечто подобное и без дальнейших церемоний зашагал обратно по дороге, лишь слегка махнув нам рукой, бормоча себе под нос, так что нам пришлось завопить ему вслед:

– Пока, Генри, давай быстрее. – А он не ответил, только пожал плечами на ходу.

– Знаешь, – сказал я, – думаю, ему без разницы. Он доволен и оттого, что бродит и все забывает.

– И похлопывает себя по животу, и видит все таким, какое оно есть, типа как в «Чжуан-цзы»[67].

И мы с Джафи хорошенько посмеялись, глядя вслед покинутому Генри, ковылявшему по дороге, которую мы только что одолели, одинокому и безумному.

– Ну, пошли, – сказал Джафи. – Когда я устану тащить этот здоровый рюкзак, поменяемся.

– Хоть сейчас. Давай сейчас, мне надо что-нибудь тяжеленькое понести. Ты себе не представляешь, как мне четко, чувак, давай же! – И вот мы махнулись рюкзаками и стартанули.

Обоим нам было прекрасно, и мы без конца болтали – о чем угодно, о литературе, о горах, о девчонках, о Принцессе, о поэтах, о Японии, о наших прошлых приключениях в жизни, и я вдруг понял, что нет худа без добра – если б Морли не забыл слить масло из картера, Джафи и слова бы не удалось вставить весь этот благословенный день, а так у меня прекрасная возможность послушать его мысли. Тем, как он все делал, ходил в походы, Джафи напоминал мне моего друга детства Майка, который тоже любил идти впереди, суровый, как Бак Джонс, глаза устремлены к дальним горизонтам, как Натти Бампо[68], предупреждая меня о ломающихся ветках или говоря: «Здесь слишком глубоко, давай спустимся ниже и перейдем ручей вон там», – или: «В этой низинке будет грязь, лучше обойти», – смертельно серьезный и довольный. По тому, как Джафи двигался впереди, я видел все его детство в восточных лесах Орегона. Шел он, как говорил, сзади я видел, что он слегка косолапит – совсем как я; но когда подошло время лезть вверх по склону, он развел носки, как Чаплин[69], чтобы крепче ступать. Мы пересекли что-то вроде заболоченной речной долинки по густым зарослям, мимо нескольких ив, выбрались на другой стороне, слегка подмочив ноги, и начали подъем по тропе, ясно размеченной и недавно подправленной лесниками, но иногда натыкались на осыпи, где прямо на тропу рушились сверху камни, и Джафи всякий раз не ленился убирать их, говоря при этом:

– Я сам чистил тропы, терпеть не могу, когда тропа такая ретивая, Смит.

Мы забирались все выше, и за нами внизу уже завиднелось озеро, как вдруг в его чистом голубом бассейне мы увидели глубокие дыры – там били источники, будто черные колодцы, и видно было, как мечутся стайки рыбешек.

– О, это как раннее утро в Китае, и мне всего пять лет в безначальном времени! – громко пел я, и мне хотелось сесть возле тропы, достать блокнотик и писать об этом заметки.

– Посмотри вон туда, – пел Джафи, – желтые осины. Сейчас, вот только настроюсь на хайку… «Беседуем о литературной жизни – вдруг желтые осины». – В этой земле можно было легко постичь совершенство жемчужин хайку, написанных восточными поэтами, кто в горах никогда не напивался, ничего, только шли себе дальше, свежие, как дети, записывали все, что видели, без всяких литературных ухищрений, без причудливости выражения. Взбираясь, мы сочиняли хайку, а тропа вилась все выше по заросшему склону.

– Камни у края утеса, – говорил я, – почему не катятся вниз?

– Может, это и хайку, а может, и нет, слишком сложное, наверное, – сказал Джафи. – Настоящее хайку должно быть простым, как овсянка, и в то же время после него видишь подлинное, как самое великое хайку – возможно, величайшее из всех, вот это: «Ласточка прыгает по веранде с мокрыми лапками». Это Сики[70]. Смотри, мокрые отпечатки лапок – как виде́нье в уме, и все же в нескольких этих словах видишь этот дождь, льющий день-деньской, и чуть ли влажной хвоей не пахнет.

– Давай еще.

– Я сейчас свое придумаю, погоди… «Озеро внизу… черные дыры, проделанные колодцами» – нет, черт подери, это не хайку, хайку никогда много не бывает.

– А если сочинять их по-настоящему быстро, вот как идешь, спонтанно?

– Смотри! – возбужденно закричал он. – Горный люпин, смотри, какие нежно-голубые цветочки. А вон калифорнийские красные маки. Весь луг просто усыпан цветом! Наверху, кстати, – настоящие калифорнийские белые сосны, их ты почти нигде больше не увидишь.

– Как много ты знаешь про птиц, деревья и все остальное…

– Я изучал их всю жизнь. – Потом, тоже еще на пути вверх, мы немного расслабились, разговор стал смешнее и глупее, и скоро мы дошли до поворота тропы, где была тенистая прогалина и мощный порожистый поток бился и бурлил на покрытых пеной камнях, скатываясь вниз, а через него был перекинут идеальный мостик – упавшая коряга; мы забрались на нее, улеглись животами вниз и долго пили воду, плескавшую прямо в лица: будто подставляешь голову под струю с плотины. Я лежал там целую долгую минуту, наслаждаясь внезапной прохладой.

– Это как реклама эля «Рейнир»! – завопил Джафи.

– Давай посидим чуть-чуть и покайфуем.

– Парень, ты не представляешь, сколько нам еще топать!

– А я даже не устал!

– Еще устанешь, Тигр.

9

Мы шли дальше, и мне до невероятия нравилось, какой у этой тропы бессмертный вид, когда уже перевалило за полдень, и как поросший травою склон холма словно весь окутан древней золотой пыльцой, жучки кувыркаются над камнями, ветерок вздыхает в мерцающих танцах над нагретыми валунами, а тропа вдруг заводит в прохладную тень от больших деревьев над головой, и свет здесь глубже. И нравилось, что озеро под нами вскоре стало совсем игрушечным, а черные дыры в нем – по-прежнему ясно различимы, и на него падают гигантские тени облаков, и петляет трагическая дорога, по которой сейчас возвращается бедолага Морли.

– Ты разглядишь бедного Морли внизу?

Джафи долго всматривался.

– Я вижу облачко пыли: может, это он уже идет обратно. – Мне же казалось, что я вижу древний полдень этой тропы – от камней на лужайках и букетиков люпина до неожиданных возвратов к ревущему потоку с его мостиками из мокрых коряг и подводной зеленью; в моем сердце возникло что-то невыразимо надломленное, будто я жил и прежде, и ходил по этой тропе точно так же с соратником-Бодхисаттвой, – но, быть может, то паломничество было гораздо важнее, и мне сейчас очень хотелось лечь у тропы и все хорошенько вспомнить. Вот что с тобою делают леса – они всегда знакомые, издавна утраченные, словно лицо давно покойного родственника, словно старый сон, обрывок забытой песни, донесшийся по-над водою, а больше всего – словно золотые вечности прошедшего детства или прошедшей зрелости, и вся жизнь, вся смерть, вся боль сердечная, случившиеся миллион лет назад, и облака, проплывающие над головой, кажется, подкрепляют (своею собственной одинокой знакомостью) это чувство. Исступленный восторг даже – вот что я ощущал, вместе со вспышками внезапного воспоминания; вспотев и утомившись, я хотел уснуть и видеть сны в траве. Забираясь выше, мы сильнее уставали и теперь, совсем как пара настоящих альпинистов, больше уже не разговаривали, нам не нужно было разговаривать, и мы этому радовались, как, по сути, заметил Джафи, обернувшись ко мне после получасового молчания: – Как раз вот так мне нравится, когда идешь – просто нет нужды разговаривать, будто мы животные и общаемся безмолвной телепатией. – Так, забившись в собственные мысли, мы топали дальше, Джафи переставлял ноги, отклячив зад, как я уже говорил, а я подобрал свой темп – короткие шажки, медленно, терпеливо, все выше в гору со скоростью миля в час, так что я постоянно оставался в тридцати ярдах позади него, и теперь, когда у нас рождались какие-нибудь хайку, приходилось кричать их друг другу туда и обратно. Довольно скоро мы выбрались на верхушку того участка, который уже и тропой-то не был, ни с чем не сравнимый сонный лужок, где был прекрасный пруд, а за ним – одни валуны и ничего кроме.

– Теперь у нас единственные ориентиры – утки.

– Что за утки?

– Видишь вон валуны?

– «Видишь вон валуны»! Господи ты боже мой, да я вижу пять миль одних валунов, насыпанных до самой вон той горы!

– Видишь кучку камней возле вон того ближнего валуна под сосной? Это и есть утка, ее поставили другие туристы – а может, и я сам, еще в пятьдесят четвертом, не помню точно. Отсюда пойдем прыгать с камня на камень, и надо будет хорошенько следить за утками и определять, верно ли скачем. Хотя мы, конечно, знаем, куда идти – вон до того большого утеса, а там уже и наше плато.

– Плато? Боже, ты что – хочешь сказать, что это еще не вершина?

– Конечно нет: за утесом будет плато, потом осыпь, потом опять камни, потом мы выйдем к последнему высокогорному озеру, не больше вот этой лужицы, а за ним последний подъем, больше тысячи футов отвесно вверх, парень, на самую вершину мира, откуда видать всю Калифорнию и частично Неваду, и ветер там тебе штаны насквозь продует.

– О-ой… А сколько времени это займет?

– Ну-у, сегодня к вечеру можем рассчитывать дойти только до плато, а там встанем лагерем. Это я только называю его плато, на самом деле там просто полка такая между двумя высотами.

Но эта вершинка и конец тропы были так прекрасны, что я сказал:

– Ты только глянь… – Сонный лужок, на одном краю – сосны, озерцо, чистый свежий воздух, полуденные облака, золотисто летящие в небе… – А давай сегодня здесь переночуем, я, наверно, в жизни места красивее не видал.

– Ай, да это ерунда. Нет, здесь, конечно, клево, но завтра утром можно проснуться и обнаружить, что у нас на заднем дворе – три дюжины школьных учительниц на лошадях и уже бекон жарят. Там, куда мы идем, – зуб даю – не будет ни единого человечка, а если кто и придет, тогда я засранный конский зад. Ну, может, один альпинист, от силы – двое, но вряд ли в это время года там кто-нибудь вообще окажется. Видишь ли, в любую минуту снег может выпасть. Если повалит ночью, до свиданья мы с тобой.

– Что ж, до свиданья, Джафи. Но давай хоть отдохнем тут, водички попьем, на красоту эту посмотрим. – Мы устали, и нам было четко. Мы растянулись в траве, отдохнули, обменялись поклажей, и нам снова не терпелось двигаться дальше. Почти сразу же трава кончилась и начались валуны; мы вскарабкались на первый, а с него оставалось лишь прыгать и скакать дальше, постепенно забирая выше, выше, пять миль вверх по долине, засыпанной валунами, все круче и круче, с громаднейшими скалами по сторонам – стены сходились чуть ли не к тому утесу, куда мы пробирались.

– А что за той скалой?

– Там высокая трава, кустарники, разбросаны валуны, там петляют прекрасные ручейки, в которых льдинки – даже днем, кое-где лежит снег, огромные деревья, а один валун – больше двух домиков Альвы, поставленных один на другой, он наклоняется, и там у нас будет такая впадина, типа пещеры, где мы разложим большой костер, он будет отражать тепло от стенки. А дальше трава и лес заканчиваются. Это будет где-то девять тысяч футов.

В теннисках было невероятно легко скакать с камня на камень, но немного погодя я заметил, как изящно это делает Джафи: он мелкими шажочками перепрыгивал по валунам, иногда как бы намеренно танцуя, – его ноги скрещивались справа налево и слева направо, и первое время я повторял каждый его шаг, но потом понял, что лучше всего самому спонтанно выбирать себе валуны и выделывать свой рваный танец.

– Секрет такого восхождения, – сказал Джафи, – как дзен. Не думай. Танцуй себе дальше. На свете нет ничего легче, на самом деле даже по плоской земле ходить труднее, слишком монотонно. А тут при каждом шаге возникают ничего так себе проблемки, но ты ни разу не сомневаешься и хоп – уже на другом валуне, который выбрал не понять почему, совсем как в дзене. – Так оно и было.

Теперь мы почти не разговаривали. Мышцы ног у нас притомились. Долго – часа три – поднимались мы по этой длинной-длинной долине. День стал постепенно переходить в вечер, свет становился янтарным, на долину сухих валунов зловеще опустились тени – но не пугали, а опять придавали всему какое-то бессмертие. Утки были выложены очень заметно: становишься на верхушку валуна и смотришь вперед, засекаешь утку (обычно это маленькая пирамидка из двух плоских камней и, может, третий, круглый, – сверху для украшения) и движешься к ней. Эти утки выкладывали предыдущие скалолазы – специально чтобы избавить следующих от мили-другой блужданий по огромной долине. Наш ревущий поток тем временем оставался все время рядом – только у́же и спокойнее, он сбегал с самого утеса в миле впереди, расплываясь большим черным пятном, хорошо заметным на серой скале.

Прыгать с валуна на валун с тяжелой поклажей, ни разу не оступившись, оказалось легче, нежели предполагалось: едва попадаешь в ритм танца, уже не упадешь. Иногда я оглядывался на долину внизу и поражался, как высоко мы забрались, какие горизонты гор распахиваются теперь за нами. Наш прекрасный парк в конце тропы был как крошечный глен в Арденском лесу[71]. Затем склон сделался круче, солнце – краснее, и вскоре под сенью некоторых скал я увидел пятачки снега. Мы добрались до того места, где утес вроде как совсем нависал над головой. Тут я увидел, что Джафи впереди скинул рюкзак, и запрыгал по камням к нему.