Али и Нино

Глава 3

На форме выпускников воротник был вышит серебром. Сияло серебро пряжек и пуговиц. Плотная серая ткань была выглажена и все еще хранила тепло. Сняв фуражки, мы тихо стояли в большом школьном зале. Началась торжественная часть экзамена, и мы, сорок человек, из которых только двое были православными, молили Бога ортодоксальной церкви о помощи.

Священник в тяжелом золоченом праздничном одеянии с надушенными длинными волосами и большим золотым крестом в руке начал богослужение. Воздух отяжелел от ладана, учителя и двое православных опустились на колени. Слова священника, произносимые нараспев, казались нам бессодержательными. Как часто на протяжении этих восьми лет мы безучастно и скучающе это слушали: «Да благословит Господь всемилостивейшего, всемогущего, христианнейшего монарха нашего и царя Николая Александровича, всех странствующих по морю или на суше, всех страждущих и мучающихся, всех геройски павших на полях битвы за Бога, Царя и Отечество, всех православных христиан…» Я с тоской смотрел на стену. Там в широкой золотой раме висел портрет всемилостивейшего и всемогущего монарха и царя, в натуральную величину, подобно византийской иконе, под большим двуглавым орлом. Лицо царя было вытянуто, волосы светлые, ясный и холодный взгляд устремлен вперед. На груди несметные ордена. Восемь лет я пытался сосчитать их, но всякий раз из-за их обилия сбивался со счета. Раньше рядом с портретом царя висел и портрет царицы, который потом убрали. Сельские мусульмане возмущались ее платьем с большим вырезом и перестали посылать детей в гимназию.

Пока священник молился, мы предавались торжеству момента. В конце концов, это был самый волнующий день. Я с самого утра лез из кожи вон, чтобы провести его подобающе этому важному событию. Прежде всего, я решил стать отзывчивым с домашними. Однако многие из них все еще спали. Затем по дороге в гимназию я давал милостыню всем встречным нищим – для пущей верности. Я был так взволнован, что одному из них вместо пяти копеек всучил целый рубль. Когда он стал изливаться в благодарности, я с достоинством ответил:

– Не меня благодари. Благодари Аллаха, который моей рукой раздает милостыню.

После такой благой речи я, конечно же, не мог провалиться на экзамене.

Богослужение подошло к концу. Стройным рядом мы последовали к столу экзаменаторов. Расположившись в ряд за длинным столом, они казались доисторическими чудовищами: черные бороды, хмурые взгляды и нарядные, вышитые золотом униформы. Все выглядело торжественным и пугающим, хотя русские не любят заваливать мусульман на экзамене. Ибо у всех нас есть много друзей, а друзья наши – дюжие ребята с кинжалами и пистолетами. Учителя знают об этом и боятся диких бандитов так же, как учащиеся – преподавателей. Многие профессора считали свое назначение в Баку одним из божьих наказаний. Не так уж и редко учителя подвергались нападениям и избиениям в темных переулках. Виновных найти не удавалось, а учитель получал назначение в новое место. Вот почему они сквозь пальцы смотрят на наглое списывание математических решений Али ханом Ширванширом у соседа по парте Метальникова. Лишь раз, когда я списывал, учитель близко подошел ко мне и отчаянно зашипел: «Не так открыто, Ширваншир, мы не одни!»

Итак, с письменными задачами по математике я справился. Счастливые, уже вдохнув свободу, мы прогуливались вдоль Николаевской улицы. На следующий день предстоял письменный экзамен по русскому. Темы сочинений, как всегда, прибыли в запечатанном конверте из Тифлиса. Директор распечатал конверт и торжественно произнес: «Женский образ Тургенева как воплощение русской женщины». Тема была легкая. Достаточно воспеть русских женщин – и оценка в кармане. Письменный экзамен по физике был гораздо сложнее. Но там, где мне отказывали мозги, в дело вступало искусство списывать. Поэтому с физикой тоже никаких проблем не возникло. Экзаменационная комиссия дала нам день отдыха. Затем последовали устные экзамены. Здесь каждый отвечал за себя. Нужно было витиевато отвечать на простые вопросы. Первым шел экзамен по Божьему закону. Наш наставник мулла обычно тихо себе посиживал на заднем плане, но сегодня он вдруг перешел в первые ряды, облаченный в длинную струящуюся накидку и подпоясанный зеленым поясом, свидетельствовавшим о его приверженности к учению Пророка. С учениками он был снисходителен. Он лишь спросил меня о символе вероисповедания и выставил высокую оценку – я, как примерный ученик, повторил шиитское заявление веры: «Нет Бога кроме Аллаха, Мухаммед его пророк, а Али наместник Аллаха». Последние слова имели особое значение, поскольку именно они отличали праведных шиитов от заблудших собратьев суннитов, однако и им Аллах не отказал в своей милости. Этому научил нас мулла, ибо он был человеком без предрассудков.

Его либеральность компенсировалась отсутствием оной у преподавателя истории. Я вытянул билет с вопросом, который мне не очень понравился: «Победа Мадатова в Гяндже». Преподаватель тоже не особенно комфортно почувствовал себя. В битве под Гянджой русские предательски убили знаменитого Ибрагима хана Ширваншира, моего предка, который однажды помог Гасанкули хану обезглавить князя Цицианишвили. «Ширваншир, вы вправе поменять билет», – мягко произнес преподаватель. Я подозрительно посмотрел на стеклянную чашу, полную листков с написанными на них вопросами. Каждый ученик имел право лишь один раз поменять билет, но в этом случае рассчитывать на отличную оценку уже не приходилось. Я не хотел испытывать судьбу, раз уж знал все о смерти своего предка. А там, в чаше, лежали совершенно неизвестные вопросы о Фридрихе Вильгельме в Пруссии или причинах Гражданской войны в Америке. Кто мог знать об этом? Я покачал головой. Затем я как можно обстоятельней и вежливей рассказал о том, как иранский шахзаде Аббас Мирза выехал с сорокатысячной армией из Тебриза в Азербайджан, чтобы изгнать оттуда русских. В Гяндже его встретил пятитысячный отряд, которым командовал царский генерал армянин Мадатов. Огнем своей артиллерии Мадатов расстрелял иранское войско, которое доселе не было знакомо с огнестрельным оружием. Шахзаде Аббас Мирза свалился со своего коня и уполз в канаву, армия обратилась в бегство, а Ибрагим хан Ширваншир был схвачен и расстрелян при попытке перебраться на другую сторону реки со своей армией. «Победа была одержана не столько благодаря храбрости русских, сколько техническому превосходству в вооружении отряда Мадатова. В результате победы был подписан Туркменчайский договор, согласно коему иранцы должны были выплатить огромную контрибуцию, которая впоследствии полностью разорила пять персидских провинций». Этим заявлением я лишал себя отличной оценки. Я должен был сказать: «Победа была одержана благодаря доблести русских, которые обратили в бегство врага, численностью превосходившего их в восемь раз. В результате этой победы был подписан Туркменчайский договор, с помощью которого Ирану удалось приобщиться к западной культуре и рынкам». Но мне было все равно – честь моего предка для меня была равнозначна разнице между «отлично» и «хорошо».

Экзамены закончились. Директор произнес еще одну речь. Он с гордостью и подобающей моменту серьезностью объявил нас выпускниками, и мы, подобно освобожденным арестантам, ринулись вниз по лестнице. Сияло ослепительное солнце. Улицы были покрыты мелким желтым песком. Полицейский на углу, охранявший нас восемь лет, поздравил нас, и каждый дал ему пять копеек. Затем мы, как шайка бандитов, с криками и воплями побежали в город. Я поспешил домой, где меня встретили, точно Александра после его победы над персами. Слуги благоговейно смотрели на меня. Отец расцеловал и пообещал исполнить три любых желания. Дядя сказал, что такой образованный мужчина должен быть представлен тегеранскому двору, где ему надлежит сделать блестящую карьеру.

Когда улеглись первые волнения, я пробрался к телефону. Вот уже две недели я не разговаривал с Нино. Согласно мудрому правилу отцов, мужчине, стоящему на жизненном перепутье, следует держаться подальше от женщин. Сейчас же я снял трубку громоздкого аппарата, покрутил ручку и прокричал: «Тридцать три – восемьдесят один!»

– Али, ты сдал экзамены? – раздался голос Нино.

– Да, Нино.

– Поздравляю, Али!

– Когда и где мы можем встретиться, Нино?

– В пять у бассейна в Губернаторском саду, Али.

Продолжать дальше было невозможно. Родня, слуги и евнухи, любопытствуя, навострили уши. А за спиной Нино стояла ее аристократка-матушка. Лучше повесить трубку. В любом случае бестелесным голосом не особенно насладишься.

…Я поднялся наверх в большую комнату отца. Он восседал на диване. За ним расположился дядя. Оба пили чай. Слуги, стоявшие вдоль стены, уставились на меня. Экзамен еще не закончился. Ибо сейчас, когда я собирался вступить во взрослую жизнь, отец должен был официально и прилюдно раскрыть сыну всю мудрость жизни. Это было трогательно и вместе с тем немного старомодно:

– Сынок, теперь, когда начинается твоя взрослая жизнь, я должен еще раз напомнить тебе об обязанностях мусульманина. Мы живем в стране неверных. Дабы не исчезнуть, мы должны беречь наши древние традиции и уклад жизни. Сын мой, чаще молись, не пей, не целуй чужих женщин, будь добр к бедным и слабым и всегда будь готов обнажить кинжал во имя веры. Если ты погибнешь на поле битвы, я, старик, стану скорбеть. Если же ты выберешь бесчестную жизнь, твой отец будет опозорен. Не забывай своих врагов, мы не христиане. Не думай о завтрашнем дне, ибо это сделает тебя трусом. И никогда не забывай основ шиизма – учения имама Джафара.

Казалось, дядя и слуги находятся в торжественном трансе. Они так внимали словам отца, словно это были откровения. Затем отец поднялся, взял меня за руку и напряженно добавил:

– И последнее. Прошу тебя – никогда не занимайся политикой! Делай все, что захочешь, но не вмешивайся в политику!

Тут я мог поклясться с чистой совестью. Политика меня совсем не занимала. А Нино не представляла собой политической проблемы. Отец еще раз обнял меня. Теперь я стал совсем зрелым человеком.

В половине пятого я спускался по крепостному переулку к бульвару, сверкая своей нарядной формой. Затем свернул направо, пройдя мимо Губернаторского дворца к саду, разбить который на пустынной почве Баку стоило огромных усилий. Удивительное чувство свободы не покидало меня. Мимо проехал в своем фаэтоне губернатор, и мне не пришлось отдать ему военную честь, как я делал на протяжении восьми лет. Я снял с фуражки серебряную кокарду Бакинской высшей гимназии. Теперь я один из выпускников. Отныне я прогуливался как гражданское лицо, и на минуту меня посетила мысль покурить у всех на виду. Однако отвращение к табаку перевесило соблазн свободы. Я отказался от мысли закурить и свернул в парк.

Это был большой пыльный сад со скудными печальными деревьями и залитыми асфальтом дорожками. По правой стороне возвышалась старая крепостная стена. В центре стояли белые мраморные колонны городского клуба. Между деревьями расположились бесчисленные скамейки. Три фламинго стояли среди пыльных пальм, уставившись на красный шар заходящего солнца. Около клуба находился бассейн – огромный круглый резервуар, выложенный каменными плитами. Городская управа намеревалась заполнить его водой и выпустить туда лебедей. Вот только этой идее не суждено было сбыться: вода стоила дорого, а во всей стране не нашлось ни одного лебедя. Резервуар неизменно глазел в небо, как пустая глазница мертвого циклопа.

Я уселся на скамейку. За замысловатой неразберихой квадратных серых домов, над их плоскими крышами ярко светило солнце. Тени деревьев за моей спиной становились все длиннее. Мимо, шаркая туфлями, прошла женщина в голубой полосатой чадре. Сквозь чадру выпирал длинный нос с горбинкой. Нос принюхался ко мне. Я отвернулся. На меня стала находить странная апатия. Как хорошо, что Нино не носит чадру и у нее нет такого длинного и крючковатого носа. Нет, я не заставлю Нино носить чадру. А может, и заставлю? В мягких лучах заходящего солнца перед моим мысленным взором возник облик прелестной Нино. Нино Кипиани – какое красивое грузинское имя! Нино, чьи почтенные родители отличаются европейским вкусом. Что все это значило для меня? У Нино светлая кожа, большие смеющиеся темные кавказские глаза, обрамленные длинными нежными ресницами. Только у грузинок такие прекрасные и веселые глаза. Ни у европеек, ни у азиаток подобных нет. Тонкие брови полумесяцем и профиль Мадонны. Мне стало грустно. Мне стало грустно от такого сравнения. На востоке существует столько сравнений для мужчины, а вот женщин сравнивают только с Девой Марией – символом чужого непонятного мира.

Я опустил взгляд на асфальтовую дорожку Губернаторского сада, покрытую сверкающим песком, привезенным из великих пустынь, и закрыл глаза. Сбоку от меня послышался беззаботный смех:

– Святой Георгий! Посмотрите на этого Ромео, уснувшего в ожидании своей Джульетты!

Я вскочил. Рядом со мной стояла Нино в небесно-голубой форме гимназии Святой Тамары. Она была худенькой, даже очень худой по восточным меркам. Но именно этот недостаток пробуждал во мне нежные чувства и желание защитить ее. Ей было семнадцать, и я знал ее с того самого дня, когда она впервые прошла по Николаевской улице в свою гимназию.

Нино села. Ее глаза блестели.

– Значит, ты все-таки сдал экзамены? Я немного беспокоилась за тебя.

Я положил руку ей на плечо.

– Пришлось прилично поволноваться, но Аллах, как видишь, приходит на помощь своим смиренным рабам.

Нино улыбнулась.

– Через год тебе придется наставлять меня. Было бы здорово, если бы ты сидел под моей партой и шептал мне ответы по математике.

Этот порядок завелся много лет тому назад, когда двенадцатилетняя Нино, вся заплаканная, прибежала ко мне во время перемены и потащила к себе в класс, где мне пришлось весь урок сидеть под ее партой и подсказывать решения задач на уроке математики. С тех пор в глазах Нино я сделался героем.

– Как поживает твой дядя со своим гаремом? – спросила Нино.

Я помрачнел. Дела гарема обычно хранятся в секрете. Но перед безобидным любопытством Нино отступали все правила восточного приличия. Моя рука нырнула в ее темные волосы.

– Гарем дяди скоро возвращается домой. Как ни удивительно, западная медицина, по-видимому, помогла, хотя точных признаков нет. Пока ребенка ждет дядя, а не тетя Зейнаб.

Нино по-детски нахмурила брови.

– Все это отвратительно. Мои родители против этого. Держать гарем постыдно.

Она говорила тоном школьницы, отвечающей урок. Я коснулся губами ее уха:

– У меня никогда не будет гарема, Нино, никогда.

– Но ты, наверное, заставишь жену носить чадру!

– Может быть, поживем – увидим. Чадра – полезная штука. Она защищает от солнца, пыли и взглядов незнакомцев.

Нино покраснела.

– Ты всегда будешь азиатом, Али. Чем тебе мешают чужие взгляды? Женщина хочет нравиться.

– Женщина должна хотеть нравиться только своему мужу. Открытое лицо, голая спина, полуобнаженная грудь, прозрачные чулки на изящных ножках – все это будто бы обещания, которые дает женщина. Мужчина, увидевший это, алчет большего. Вот для того, чтобы у мужчин не возникло такого желания, женщины и носят чадру.

Нино изумленно посмотрела на меня.

– По-твоему, семнадцатилетние девушки и девятнадцатилетние юноши говорят о таких вещах в Европе?

– Мне недосуг о них думать.

– Тогда и мы не будем говорить о них, – сурово ответила Нино, сжав губы.

Я погладил ее волосы. Она запрокинула голову. Последний луч заходящего солнца отразился в ее глазах. Я склонился к ней… Ее губы нежно и безвольно раскрылись. Я припал к ним очень долгим и неприличным поцелуем. У Нино перехватило дыхание. Затем она отстранилась. Мы сидели молча, уставившись в сумерки. Потом, немного смущенные, мы поднялись. Взявшись за руки, мы покинули сад.

– На самом деле и мне следует носить чадру, – сказала она, – или выполнить твое желание.

Она застенчиво улыбнулась. Теперь все было в порядке. Я проводил ее домой.

– Я обязательно приду на ваш выпускной вечер, – сказала она.

– А что ты будешь делать летом, Нино?

– Летом? Мы собираемся в Шушу и Карабах. Но не нужно заноситься. Это не означает, что и ты должен приезжать в Шушу.

– Хорошо. Увидимся в Шуше этим летом.

– Ты невыносим. И что я нашла в тебе?

Дверь за ней закрылась.

Я пошел домой. Евнух дяди с лицом высушенной ящерицы усмехнулся:

– Грузинки – красивые женщины, хан. Но не стоит целовать их открыто в общественных садах, где ходит так много народу.

Я ущипнул его за ухо. Евнух может быть наглым, сколько захочет. Он среднего пола: не мужчина и не женщина.

Я отправился к отцу.

– Ты обещал исполнить три моих желания. У меня назрело первое: это лето я хочу провести один в Карабахе.

Отец пристально посмотрел на меня, затем, улыбнувшись, кивнул.

Глава 4

Зейнал-ага был простым крестьянином из пригорода Баку – Бинагади. Ему принадлежал участок пыльной сухой неплодородной земли, который он возделывал до тех пор, пока в результате несильного землетрясения на скудном наделе не образовалась трещина и оттуда не хлынул нефтяной фонтан. С тех пор Зейналу-ага не приходилось думать о том, как свести концы с концами. Деньги сами текли к нему рекой, и он расточал их направо и налево. Однако деньги все накапливались, накапливались и вскоре стали ему в тягость. Он чувствовал, что рано или поздно за такой удачей последует наказание, и поэтому жил в ожидании Божьей Кары подобно приговоренному смертнику. Он строил мечети, больницы, тюрьмы, совершил паломничество в Мекку и открыл детские приюты. Вот только судьбу не подкупишь. Его восемнадцатилетняя жена, на которой он женился в семьдесят лет, запятнала его честь. Он отомстил за поругание сполна, жестоко и беспощадно, после чего сдал и пресытился жизнью. Семья развалилась, один из сыновей ушел из дома, второй навлек невыносимый позор, совершив грех самоубийства. Теперь, седой, унылый и униженный, Зейнал-ага обитал в своем сорокакомнатном бакинском дворце. Единственный оставшийся сын, Ильяс-бек, учился с нами в одном классе, и выпускной вечер должен был состояться в доме Зейнала-ага – в большом зале с потолком из горного хрусталя.

В восемь часов я поднимался по широкой мраморной лестнице. Ильяс-бек стоял наверху, приветствуя гостей. Он, как и я, был в черкесском костюме, украшенном изящным тонким кинжалом, свисавшим с пояса. Теперь и мы могли пользоваться этой привилегией.

– Салам алейкум, Ильяс-бек! – воскликнул я и коснулся правой рукой папахи. Мы пожали друг другу руки в старой традиционной манере: правой рукой я пожал ему правую руку, а его левая рука пожала мне левую руку.

– Сегодня ночью мы закроем лепрозорий, – прошептал мне Ильяс-бек. Я радостно закивал головой.

Лепрозорий был выдумкой и секретом нашего класса. Русские преподаватели не имели ни малейшего представления о том, что происходило в нашем городе и его окрестностях, даже если бы они прожили и проработали здесь много лет. В их глазах мы были всего лишь на все способными аборигенами. Поэтому мы сообщили им о лепрозории около Баку. Если кто-то из нас хотел прогулять уроки, староста класса подходил к классному наставнику и, стуча зубами, рассказывал о том, как несколько больных проказой сбежали из лепрозория и теперь разгуливают по городу. Полиция разыскивала их именно в той части Баку, где проживали прогульщики. Наставник бледнел и разрешал учащимся не приходить в школу до тех пор, пока прокаженные не будут схвачены. В зависимости от обстоятельств эти прогулы могли затянуться на неделю или даже больше. Ни одному преподавателю не приходило в голову обратиться в санитарное управление и выяснить что-либо об этом лепрозории. Но сегодня ночью мы собирались «закрыть лепрозорий».

Я направился в уже переполненный зал. В углу в окружении преподавателей сидел наш директор с подобающей случаю торжественной и помпезной маской на лице. Я подошел к нему и уважительно поклонился. Благодаря моей обезьяньей способности к языкам и диалектам одноклассники-мусульмане назначали меня своим уполномоченным, когда дело доходило до разбирательств с директором. В то время как нерусское происхождение многих из них выдавала первая фраза на русском языке, мне удавалось имитировать отдельные диалекты. Наш директор был из Петербурга, поэтому с ним надо было говорить на «питерском», то есть пришепетывать согласные и глотать гласные. Хотя акцент получался не очень красивый, зато весьма и весьма аристократичный. Директору и в голову не приходило, что я дурачился. Он радовался прогрессу русификации этой окраины.

– Добрый вечер, господин директор, – скромно произнес я.

– Добрый вечер, Ширваншир. Ты пришел в себя после экзаменов?

– Да, господин директор. Но потом я пережил сильное потрясение.

– Что произошло?

– Ну, в связи с лепрозорием. Мой кузен Сулейман побывал там. Он, знаете ли, служит лейтенантом в Сальянской воинской части. Ему нездоровилось, и мне пришлось поухаживать за ним.

– А что же случилось с лепрозорием?

– Разве вы не знаете? Прокаженные вчера совершили побег и ринулись в город. Против них развернули две части Сальянского полка. Прокаженные захватили два поселка. Солдаты окружили эти поселки и стреляли во всех без разбора. В данный момент все дома сжигаются. Правда, ужасно, господин директор, что лепрозорий перестал существовать? Обезображенные, разлагающиеся куски плоти, упавшие с больных, лежат за городскими воротами. Их поливают нефтью и сжигают.

На лбу директора выступили капельки пота. Он, наверное, думал о том, что наступил момент попросить министерство о переводе в более цивилизованное место.

– Какая ужасная страна, какой ужасный народ, – хрипло произнес он. – Теперь-то вы видите, дети мои, как важно иметь опытное правительство и быстро реагирующие магистраты!

Класс окружил директора и, ухмыляясь, слушал его лекцию о пользе порядка. С лепрозорием было покончено. Нашим последователям придется разработать новую, собственную версию.

– А знает ли господин директор о том, что сын Мухаммеда Гейдара уже учится во втором классе в нашей школе? – невинно спросил я.

– Что-о-о? – Глаза директора полезли на лоб.

Мухаммед Гейдар был проклятьем школы. Он оставался в каждом классе по три года. В шестнадцать лет он женился, но продолжал ходить в школу. Его сын в девятилетнем возрасте пошел в ту же самую гимназию. Сначала счастливый отец попытался скрыть это. Но однажды маленький пузан подошел к нему во время большой перемены и, уставившись на него большими невинными глазами, произнес по-азербайджански:

– Папа, если ты сейчас же не дашь мне пять копеек на шоколадку, я расскажу маме, как ты списал задачи по математике.

Жестоко опозоренный Мухаммед Гейдар надрал наглецу уши и попросил нас рассказать директору при первом же удобном случае о своем отцовстве.

– Вы хотите сказать, что у ученика шестого класса, Мухаммеда Гейдара, есть сын, который учится во втором классе? – спросил директор.

– Да, он просит у вас прощения и хочет, чтобы его сын стал таким же образованным, как он сам. Очень трогательно видеть, как распространяется тяга к западному образованию.

Директор покраснел. Он молча задавался вопросом, насколько обучение отца с сыном в одной школе противоречит правилам гимназии. Однако так и не пришел ни к какому решению. Таким образом, отцу и сыну было разрешено осаждать и дальше этот бастион западной науки.

Открылась маленькая дверь. Десятилетний мальчик отодвинул тяжелые шторы и ввел темнокожих слепых музыкантов из Ирана. Держась за руки, музыканты прошли в угол зала и уселись на ковре. Их редчайшие инструменты были изготовлены много веков тому назад в Иране. Раздалась заунывная музыка. Один из музыкантов поднес ладонь к уху – классический жест восточных певцов. В зале воцарилась тишина. Раздался полный восторга удар бубна, и певец запел фальцетом:

Певец умолк, но песню подхватил громкий и резкий голос другого. С ненавистью он пел:

Бубен безумствовал. Кяманча рыдала. И уже третий певец страстно запел: