Полы повсюду очистили от мусора, помыли, на видных местах покрыли коврами, а где не хватило – натерли воском до яркого блеска. Ходить по этой скользкости следовало умеючи, поэтому медведей-дружинников провели в горницу заранее, и некоторые с превеликим грохотом падали. Но когда пресветлый князь ввел ромейского гостя, все уже сидели за столами и делали вид, что давно пируют.
По обе стороны от пустого Ярославова кресла разместились «старые» бояре – думцы. Дальше – бояре «молодшие». Потом «мужи» – военачальники и самые именитые дружинники: что ни воин – настоящий богатырь. Всего приглашенных было до двух сотен, а слуг – коморников, свечегасов, подавальщиков, виночерпиев – вдвое больше.
Под невысокими расписными сводами висели медные люстры-хоросы, в каждой по четыре дюжины толстых свечей. Столовое серебро – тяжелое, массивное, немецкой работы – переливалось отраженными огоньками.
– Садись, отче, у нас попросту, – показал князь на почетное место подле великокняжеского резного седалища. – Встают, только когда батюшка пожалует, а так всяк угощается, свободные речи ведет. Не то что у вас, на кесаревых пирах.
Грек пострелял глазами туда-сюда: по лицам, по стенам, по пустой, устланной коврами площадке в центре горницы, по столам.
Угощения было немного: хлебы, корчаги с солью да кувшины с пивом. Это нарочно – чтобы дружинники раньше времени не намусорили, не попортили красоту. Пока все сидели чинно, щипали от караваев куски, обмакивали в солонки. Делали вид, что не очень-то и глазеют на византийского посла.
– Да, это мало похоже на пиры у базилевса, – снисходительно молвил Агафодор. – У нас сидят только патриции и вельможи, гости попроще стоят в нижней части залы. Много вина, разных кушаний. Ваша северная умеренность мне по сердцу, принц.
Тут Святослав подмигнул дворецкому, недвижно стоявшему у дальней двери. На безволосом желтом лице распорядителя чуть приподнялась левая бровь – черная, густая. Полные руки, сложенные на груди, остались без движения, сочные губы не дрогнули.
В тот же миг узорчатые двери распахнулись, и подавалы, все в одинаковых малиновых рубахах, стали вносить первую смену блюд: лебедей, гусей и тетерок, которые были ощипаны, запечены, а после вновь утыканы перьями, так что смотрелись, будто живые. По горнице распространился аромат имбиря и шафрана – пряностей, доставляемых из невозможно далеких стран.
Дворецкий опустил левую бровь, поднял правую.
Виночерпии понесли хмельное: на почетный стол – сладкие вина и двадцатилетние меды, дружинникам – меды попроще да пиво-олуй, но кувшины были точно такие же, серебряные. Посол осторожно пригубил из чаши, почмокал губами, облизнулся.
– Прекрасное кипрское, – сказал он. – Сколько же его выпьют эти здоровяки?
Святослав небрежно пожал плечами. Драгоценного кипрского вина, покупаемого за золото, в великокняжеских погребах осталось всего три бочонка, но послу о том знать было незачем. Пусть думает, что сим нектаром здесь поят всех, до последнего гостя.
– Не налегай на птицу, преосвященный, – добродушно посоветовал князь. – Не хватит желудка на главные блюда. Будет рыба, какой ты не видывал в Царьграде. Потом говядина со свининой. Телят и поросят для государева стола у нас холят больше, чем великокняжьих сыновей. – Он засмеялся. – После подадут оленей и вепрей, лично добытых отцом. Не попробовать будет нельзя – обида. А к игрищам подадут сладкое с наливками.
– Что за игрища? – спросил грек. – Музыка?
– Нет, повеселее. Но коли желаешь музыки…
Князь поднял указательный палец, понятливый дворецкий потер одну пухлую ладонь о другую – из сеней, уже на ходу ударяя в бубны, дудя в свирели и сопели, засеменили игруны-музыканты. Песенники затянули старинную песню про вещего князя Олега, приколотившего свой щит на ворота Цареграда.
По лицу епископа скользнула тень. Святослав внутренне улыбнулся, подумал: «Прикидывается, что не знает по-нашему. Значит, верно в грамоте написано».
Опытный дворецкий увидел, что почетному гостю песня не нравится. Слегка качнул головой – и песенники умолкли. Теперь играли только гусельники со свирельщиками, мелодично и негромко, да чуть позвякивали бубенники с колокольниками.
– Мой любимый пляс. Старинный, варяжский. Пращуры плясали перед битвой. Эх, размять, что ли, кости, пока вином не упился?
Будто бы нехотя князь поднялся и вышел на середину. На самом-то деле всё было оговорено заранее, дворецкий уже нес меч со щитом. Самое время показать греку русскую удаль, а лучше Святослава танец с мечом не танцевал никто во всем Вышгороде.
Червленый щит лег на пол. Музыка, поначалу медленная, заиграла быстрее, еще быстрее, еще. Ударили литавры.
С кажущейся легкостью, вроде бы едва двигая запястьем, князь рассекал воздух длинным клинком. Обнаженный меч выписывал замысловатые узоры. Ноги в зеленом сафьяне ловко переступали близ самой кромки щита, перепрыгивали через него – и ни разу не коснулись.
Дружинники стали колотить по столу чашами и черенками ножей в такт пляске. Святослав знал, что хорош, что им любуются – и смотрел только вверх, на сверкающий булат. Он мог танцевать так долго. Дыхание от пляски делалось глубоким, выравнивалось и больше не сбивалось. В том и заключался смысл древнего боевого упражнения.
Агафодор же, некоторое время понаблюдав за пляшущим князем, озабоченно покосился на пустое кресло во главе стола и перевел взгляд на распорядителя пира. Тот, казалось, смотрел только на Святослава, однако же немедленно повернулся к послу. На желтом лице появилось учтиво-вопросительное выражение – и стоило епископу чуть кивнуть, как дворецкий тронулся с места.
Плавно приблизился, поклонился, спросил по-гречески:
– Что благоугодно твоему преосвященству?
– Я так и думал, что ты ромей, – ласково улыбнулся епископ. – Уверен также, что ты служил в знатном столичном доме. Может быть, даже при дворе. Чувствуется выучка наивысшего разряда.
– Ты угадал, господин. – Дворецкий поглядывал то на собеседника, то на увлеченного танцем князя. – Я познал тайны ремесла в Большом кесаревом дворце, где достиг должности младшего помощника главы ведомства приемов. Выше мне было не подняться из-за низменности моего происхождения. Поэтому, когда меня позвали в Киев на место главного дворецкого и посулили жалованье вчетверо выше прежнего, я согласился.
– Ты поступил разумно. К тому же ромей всегда останется ромеем, где бы он ни жил. Как твое имя?
– Здесь меня называют Кут, «черный кот». Это из-за цвета волос, редкого у русов. Крестильное мое имя Деметрос, но я за него не держусь. Оно ведь означает «Посвященный Деметре», богине плодородия, а я, как ты понимаешь, евнух. Иначе кто бы взял меня на службу в императорский дворец? Меня «обелили» в раннем детстве, я этого даже не помню.
– Мы с тобой братья по судьбе, – вздохнул Агафодор. – Но тебе повезло больше. Меня оскопили пятнадцатилетним, и тот день до сих пор иногда мне снится. Я просыпаюсь в слезах, с криком. Приходи ко мне исповедаться на родном языке, Деметрос. Я пробуду здесь какое-то время.
– Благодарю, твое преосвященство.
Кут поцеловал епископу руку.
– Скажи, как устроены такие пиры? Что будет дальше?
– Когда гости наедятся, напьются и станут шуметь, я подам знак вон тому тощему человеку. – Дворецкий двинул подбородком, показывая на дальнюю дверь. Там, странно раскорячась, стоял очень худой человек в разноцветной островерхой шапке. – Это Костей, старший над игрецами. Он выпустит своих шутов, шутих, уродов, и они устроят представление.
– А великий архонт? Разве он не придет? – быстро спросил посол, видя, что танец заканчивается.
Но дворецкий уже спешил к своему господину – принять меч и забрать щит, так что вопрос остался без ответа.
Вернувшись, Святослав не подал виду, что заметил, как византиец шепчется с дворецким. Принял из рук посла чашу вина, с наслаждением выпил половину, а потом, как предписывал ромейский этикет, вернул угощающему – чтобы тот осушил кубок до дна.
– Удостоит ли нас посещением великий архонт? – спросил епископ, вытерев губы.
Князь понял: Кут ему ничего не сказал.
– А как же, обязательно. Уж и весточку прислал. Ты угощайся, отче. Эту белую рыбу ловят в дальних северных реках и привозят сюда живую в огромных корытах. Но сначала выпьем. Теперь моя очередь попотчевать тебя вином…
Однако великий князь Ярослав не появился и час спустя, когда подали сладкое и началось представление.
Сначала гостей потешил костлявый старшина шутов. Он ходил по зале, и его длинные ноги сгибались в коленях то вперед, то назад, то вбок. От этого вся нелепая фигура Костея вихлялась и дергалась, а сам он корчил уморительные рожи: натягивал нижнюю губу на кончик хрящеватого носа, лизал длиннющим языком подбородок, вращал в разные стороны выпученными глазами. Зрители смеялись, хлопали в ладоши.
Потом, под всеобщий хохот, прошлись, взявшись за руки, человек-шар (низенький и неправдоподобно толстый) с человеком-оглоблей (этот был еще худее Костея и на две головы выше).
Дальше гурьбой выкатились карлики, горбуны, бородатая баба, семипалый мальчуган, девка с длинным, свернутым набок носом – множество самых разных уродов и уродцев, и всяк начал кривляться на свой лад.
Святослав горделиво покосился на посла: вон как у нас – богато.
Хороший выродок, на кого смешно поглядеть, стоил очень дорого. Таких выискивали по дальним краям особые торговцы, привозили к щедрым государям, требовали высокую плату. Чем больше потешных калек, тем пышнее двор. В Вышгороде на Убогом подворье проживало до тридцати уродов обоего пола.
Более всего зрителей распотешила одна горбунья. Ростом она была всего с полтора аршина, а горбов имела два: один сзади, другой спереди. Однако шустрая, ловкая. То мячом по полу прокатится, то товарку под зад лягнет, то вдруг затеет карлику волосья трепать. Он орет, слезы из глаз, а горбунья ему еще и по носу кулаком – красная юшка брызгами в стороны.
За прыть ушлой бабе кидали со столов куски медовых ковриг, маковых пирогов, заморского сахара. Она подпрыгивала, по-собачьи ухватывала объедки зубами на лету, пихала за пазуху – будто в горб прятала.
