Сестры Эдельвейс
А что думала она сама? У Лотты тоже не было особенного мнения, разве что раздражали злобные крики. Она любила тихую жизнь, спокойный ручей был ей ближе, чем бурная река, и всё, что она делала – слушала стариков на отцовских собраниях, ела приготовленный матерью тяжёлый грёстль, хотя с трудом могла прожевать картошку на свином сале, посещала уроки музыки, которые ей не нравились, – она делала, чтобы радовать других.
Самой же Лотте счастье всегда казалось недосягаемым мерцанием на горизонте, которое слишком часто исчезало из поля зрения, как бы она ни пыталась разглядеть его в музыке или в тишине, в угождении другим или потакании себе. Она всегда, подумала Лотта, обречена неустанно гоняться за этим неуловимым чувством, за далёким мерцанием.
Оратор спрыгнул со ступенек, и толпа начала расходиться, Лотта отошла в сторону, изо всех сил стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Тот, кто так завёл толпу, оказался грубым краснорожим типом; на щетинистой шее был небрежно завязан заляпанный галстук. Он посмотрел на Лотту и усмехнулся так, что она опустила глаза.
Она всё чаще и чаще замечала, как на неё смотрят мужчины – с понимающим блеском в глазах, с ухмылкой, обводя глазами всё её тело, и это казалось ей очень фамильярным и грубым.
– Это потому что ты красивая, – объяснила Иоганна. – Ты же понимаешь, какая ты хорошенькая, Лотта? И мужчины тоже понимают. Увы, они не могут сдержаться, хотя им следовало бы.
Что она могла ответить? Да, ей часто говорили, что её пышные золотые волосы, большие голубые глаза и рот, похожий на розовый бутон, – идеал красоты, но что хорошего могла принести ей эта красота, кроме нежеланного внимания? Она предпочла бы быть некрасивой, хотя никогда не говорила об этом вслух, потому что красота – дар, как волшебный голос или острый ум. Она не хотела быть неблагодарной и всё же терпеть не могла, когда на неё таращились.
Лотта перешла на другую сторону площади и направилась через Моцартстег, кованый пешеходный мост через Зальцах, когда поняла, что тот человек со ступеней фонтана догнал её и намеренно преследует по узкому мосту.
– Ну, фройляйн, а вы что думаете о моей речи? – спросил он с сильным баварским акцентом, и в его голосе звучали непристойные нотки. Лотта сделала вид, что не обращает на него внимания, и ускорила шаг, но ускорился и мужчина, догнал её и схватил за руку, испугав её так сильно, что сердце подпрыгнуло к горлу.
Он заставил её повернуться, удерживая за руку, притягивая ближе к себе, а его взгляд блуждал вверх и вниз, как и боялась Лотта.
– Я видел, что ты слушаешь! – прорычал он.
– Только потому что вы говорили так громко, – ответила Лотта и попыталась убрать его руки, но он крепко держал и прижимался лицом к её телу.
– Думаешь, ты слишком хороша для меня, а? – Он с силой сжал её руку и потряс. – А?
Голос Лотты застрял у неё в горле, когда она смотрела на мужчину со страхом и отвращением одновременно; она чувствовала исходивший от него запах пота и пива, и её желудок скрутило.
– Отпустите меня, – потребовала она, но голос звучал слабо, а голова кружилась.
– Слишком хороша для таких, как я, ага, – заявил мужчина, еще раз встряхнув ее руку. – Ты должна быть хорошей дочерью фюрера. Знаешь, что он говорит о женщинах? Всё, что в них хорошего, так это их матка. – Он рассмеялся, его слюна полетела ей в лицо, и Лотта снова попыталась выдернуть руку.
– Пожалуйста…
Ей было противно умолять, но она была слишком испугана, чтобы продолжать борьбу. Мужчина внимательно смотрел на нее, и Лотта рассеянно подумала, что же он собирается с ней сделать прямо здесь, на мосту, но, по счастью, он увидел кого-то на другой стороне и выпустил её.
– Фройляйн, этот человек сделал вам что-то плохое? – к ней подошёл пожилой мужчина в хомбурге и тяжелом пальто, и Лотта прижала руку к груди, как будто она была сломана. Кожей девушка все еще чувствовала боль от впившихся ей в руку пальцев.
– Он… он пытался, – пробормотала она, но неприятный тип уже шёл к другому берегу реки.
– Вы в порядке? – спросил пожилой джентльмен, лицо которого Лотта едва могла разглядеть сквозь пелену слез.
– Да… да, спасибо. – Она поспешила прочь от моста, прочь от незнакомца, прочь от Моцартеума. Она не могла идти вслед за этим отвратительным мужланом, потому что он мог снова броситься на нее. Она продолжала двигаться вперёд торопливым, испуганным шагом, пока не достигла противоположной стороны Резиденцплац и не убедилась, что за ней не следят.
Какое-то время Лотта молча стояла там, её сердце колотилось, голова кружилась. Даже сейчас она видела ухмылку мужчины, похотливое выражение его глаз, и её трясло. Она не могла в таком состоянии идти на занятия. Но если бы она пошла домой, ей пришлось бы объясняться с родителями, а этого она тоже не хотела.
Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, она подняла глаза и увидела знакомый красный купол аббатства Ноннберг, самого старого монастыря в Австрии и Германии, маяка веры и надежды, который вознёсся высоко над городом.
Медленно, не совсем понимая, куда идёт, она медленно прошла по Кайгассе, свернула на Ноннбергштиге, поднялась на крутую лестницу между двумя высокими зданиями, ведущую к самому аббатству. Тяжело дыша, поднялась по ста пятидесяти ступеням и подошла к входу в аббатство, предназначенному для посетителей, старым кованым воротам, которые вели во двор и часовню, куда доступ был открыт всем желающим.
Лотта проскользнула через ворота во двор, к древним зданиям, окутанным тишиной и холодным влажным воздухом. Она как будто попала в другой мир.
Несколько минут Лотта стояла там совершенно одна и просто наслаждалась тишиной, которую обрела там, куда не могли добраться шум и суета города, где лишь совершенная тишина эхом отзывалась в ней, как воспоминание или сон.
Здесь не было и не могло быть грубых крикливых мужчин, хватающих её за руку, надменных профессоров и студентов-снобов. Здесь никто не стал бы смотреть на нее с ухмылкой, облизывая губы. Здесь не было ни гнева, ни агрессии, ни ярости, ни страха. Только эта тишина, вечная, как сумерки и как рассвет.
Лотта выдохнула с хриплым, низким стоном, когда блаженная тишина наполнила всё её тело. Дверь в часовню была открыта, и она вошла, вдохнула знакомые запахи свечного воска и благовоний, позволила им успокоить себя и лишь тогда с изумлением увидела монахинь, возносивших молитвы. Голоса поднимались и опускались сладкозвучными волнами, и от этого умиротворяющего звука на глаза Лотты навернулись слезы. Это было даже лучше, чем красота тишины. Несколько минут она стояла в дверях, слушая древние молитвы, утешавшие её взволнованную душу. Ей всегда нравилось ходить к мессе в церковь Святого Блазиуса, простую церковь у подножия Моншберга, которую ее семья посещала ещё до её рождения, но здесь она чувствовала что-то несоизмеримо более возвышенное, посвящённое только Богу. Душа наполнилась неясной тоской, и начальные строки стихотворения Рильке из «Часослова» пронзили ее дрожью:
Я в мире совсем одинок, но всё-таки не до того,Чтоб каждый момент ощущался святым.Этот момент ощущался святым.
Внезапный шум голосов, раздавшихся со двора, испугал Лотту, и она быстро покинула церковь, желая остаться, но ощущая смутное чувство вины за то, что вообще пришла, как будто вторглась в чужой мир, священный и запретный. Выйдя во двор, она увидела женщину с ребёнком и с изумлением узнала Марию фон Трапп.
Лотта глупо уставилась на неё, на бывшую послушницу, которая обрела опредёленный почитаемый статус – вышла замуж за барона, стала матерью девяти детей и руководительницей семейного хора фон Траппов. Лотта уже несколько раз слышала их по радио.
Взгляд Марии фон Трапп был дружелюбным, но смущающе прямым.
– Добрый день, – сказала она. – Мы знакомы?
– Нет… нет, – запинаясь, ответила Лотта, – то есть… мы никогда не встречались, но участвовали в одном и том же конкурсе, в «Электролифте», несколько лет назад. Вы нас, конечно, не помните. Мы втроём пели «Лорелей»…
Взгляд Марии на миг затуманился, но тут же прояснился, и всё её лицо просияло.
– Ах да, сёстры Эдельвейс! – Она жизнерадостно рассмеялась, и Лотта с удивлением посмотрела на неё.
– Но… откуда вы знаете?
Так их называл только отец, полушутя и вместе с тем восхищаясь.
– Нет-нет, я помню, что это не ваша фамилия, – поспешила убедить её Мария. – Вы же сёстры Эдер, верно? Но вы украсили свои наряды веточками эдельвейса, и это мне запомнилось. Так красиво!
– Да, это были мы. – Лотта и её сёстры сохранили веточки на память, как просил отец, засушили их между страниц Библии. – Поразительно, что вы нас запомнили, баронесса фон Трапп. Мы были, по-моему, самыми непримечательными.
– Вовсе нет. Вы были очаровательны. Помню, как беседовала с вами, но совершенно не помню, что пели мы сами. Как в тумане! Но что вы делаете здесь, в аббатстве?
– Просто заглянула ненадолго. Здесь так тихо и спокойно. – Лотта не удержалась и обвела часовню печальным взглядом. – Мне кажется, я могла бы остаться здесь навечно.
– Правда? – ответила Мария, задумчиво наклонив голову и внимательно глядя на Лотту блестящими, как у птиц, глазами. Её нельзя было назвать красивой, но в ней было что-то живое и яркое, какая-то энергичная настороженность. – Когда-то я тоже так думала, но у Бога оказались на меня другие планы. А теперь я привожу сюда учиться дочь, мою малышку Лорли, – она нежно взглянула на серьёзную маленькую девочку рядом с ней. – Меня это очень радует.
– Верю, – пробормотала Лотта и улыбнулась девочке. Та улыбнулась в ответ, прижавшись к матери. – Если бы я могла проводить здесь всё время, я бы так и сделала, – добавила она, и в её голосе прозвучало больше искренней убеждённости, чем она хотела показать.
– Может быть, в этом ваше призвание? – предположила Мария с той же обескураживающей прямотой. Лотте на миг показалось, что она шутит, но лицо женщины оставалось серьёзным.
– Ну… я не…
– Вы ведь католичка?
– Да… мы с семьёй ходим в церковь Святого Блазиуса.
– Так за чем же дело стало? Зов Бога может быть едва слышным шёпотом, но если вы однажды его услышали, вы не сможете его не замечать. Я впервые услышала его в вашем возрасте и пришла сюда, чтобы стать послушницей. Здесь я провела немало счастливых дней, хотя теперь счастлива быть дома, с семьёй. – Она с любовью посмотрела на маленькую дочь.
– Да, я слышала об этом, – глупо и невпопад ответила Лотта. У неё закружилась голова при мысли о том, что она тоже может услышать зов Бога – не говоря уже о том, что тоже может ему последовать.
– Это великая честь – посвятить всю себя служению Господу. Это было всё, о чём я мечтала, и я очень, очень расстроилась, когда настоятельница сказала мне, что Бог хочет от меня иного – чтобы я стала женой капитана фон Траппа.
– Расстроились? – Это изумило Лотту, ведь теперь у Марии было всё, о чём можно только мечтать: большой дом в Эйгене, беззаботная жизнь, хороший любящий муж, дети. И всё же остаться здесь, среди покоя и тишины…
– Да, очень, – со всей серьёзностью ответила Мария. – Но нужно слушаться голоса Бога, зовёт ли он вас в уют монастыря или в дикость далёких краёв. Я надеюсь, что вы, фройляйн Эдер, тоже его услышите. – Она пожала руку Лотты, ободряюще улыбнулась ей и, подталкивая дочь вперёд, вслед за ней вышла в моросящий туман.
Монахини закончили молитвы, всё стихло, и Лотта медленно побрела прочь со двора, вниз по крутой и узкой лестнице Ноннбергштиге. Когда она спустилась, на неё вновь нахлынули шум и грохот города – гогот прохожих, визг и лязганье трамваев, хлопанье двери, крики разносчика. Ей внезапно захотелось рвануть обратно и навсегда спрятаться в часовне, которая скроет, защитит от всего мира.
Но нет. Она уже и так провинилась, она пропустила целый учебный день, и нужно было объясняться с родителями. Мысли о негодовании матери и, что ещё хуже, о мягком недовольстве отца было достаточно, чтобы её мечты об обретённом счастье тут же разлетелись.
Если вы однажды его услышали, вы не сможете его не замечать, – вновь услышала Лотта слова Марии фон Трапп и подумала – вот бы та оказалась права. Если она и впрямь услышит этот зов, у неё не останется выбора, кроме как ему последовать.
Глава пятая
ИоганнаНоябрь 1936
Прожив в доме на Гетрайдегассе месяц с небольшим, Франц Вебер предложил отправиться на Унтерсберг. Хотя изначально идея принадлежала Манфреду, обещавшему эту прогулку в день приезда, Иоганна сразу поняла, что это придумал Франц. В те несколько недель, что он ассистировал её отцу, она наблюдала за ним – конечно, тайком – и начала немного понимать его характер, жизнерадостный и дружелюбный, но вместе с тем решительный. Она не могла не найти его очаровательным.
Все дни Франц проводил в магазине, но вместе с Манфредом и Биргит приходил к обеду, который готовили и подавали Хедвиг и Иоганна, они же в конце дня относили вниз кофе. По вечерам Франц вместе с семьёй ужинал и молился, потом сидел в гостиной, слушал радио, читал, иногда играл на пианино. В первый же день он исполнил первые несколько тактов сонаты Моцарта.
– Как ты хорошо играешь! – восхищённо воскликнул Манфред. Франц рассмеялся и покружился на стуле.
– В Вене каждый должен освоить музыкальный инструмент, – заметил он и пожал плечами. – Музыка и театр там гораздо важнее политики.
– Тогда там, наверное, хорошо живётся, – ответил Манфред.
– Жилось, – поправил Франц с обескураживающей мрачностью, но к нему тут же вернулось привычное расположение духа. – Но сегодня я решил сыграть Моцарта, раз уж оказался в его городе.
– Более того, он родился всего в нескольких домах отсюда! – с улыбкой воскликнул Манфред. – Но ты только раздразнил нас этими тактами. Сыграй всю сонату, если можешь.
И Франц сыграл. Его длинные пальцы скользили по клавишам, комната наполнилась божественной мелодией. Потом по просьбе отца Иоганна и Биргит спели несколько народных песен под аккомпанемент Франца, чтобы познакомить его с их культурой. Несмотря на свои скромные музыкальные способности, Иоганна наслаждалась такими вечерами, особенно близостью Франца. Он попросил её переворачивать страницы нотной тетради, и она с радостью согласилась, хотя Биргит бросила на неё свирепый взгляд – хотя её младшая сестра, судя по всему, презирала Франца, Иоганне показалось, что она втайне им восхищается.
Потому что таким человеком нельзя было не восхищаться – его характером, его внешностью. У него было очень живое, выразительное лицо, глаза цвета хорошо отполированного тёмного дерева в их гостиной и высокая стройная фигура, чуть ссутуленная оттого, что ему, несомненно, приходилось каждый раз нагибаться, входя в дверь.
Но ещё больше, чем его внешность, Иоганну восхищала его жизненная сила; от него словно исходили лучи энергии, неподдельный интерес ко всему, ощущавшийся, как волны электричества. Просто находясь рядом с ним, она и сама начинала чувствовать себя живой.
Когда Франц сидел в комнате, она не могла не удержаться, чтобы не подойти ближе, и её взгляд скользил по его выразительным чертам, ярким глазам, чуть вздёрнутому носу, как будто стараясь его запомнить. Он её завораживал, как не завораживало ничто и никогда.
И ещё она начала подозревать, что тоже ему интересна. Конечно, не так, как он был интересен ей, но он старался вовлечь её в разговор за обедом, на пару минут задержаться в гостиной, пока они с матерью убирали посуду. Однажды она собиралась пойти на рынок, и он поднялся со своей скамьи и спросил, не возражает ли она, если он составит ей компанию.
– Мне нужно купить бумаги и конвертов, чтобы писать письма родственникам, – сказал он. – Ты же не против моего общества?
– Я… Нет, конечно, нет, – пробормотала Иоганна, уже смущаясь его близости, того, как он оборачивает шарф вокруг шеи, его блестящих глаз, его улыбки. Казалось, всё вокруг его интересует и забавляет, даже она.
Воздух был холодным, небо – грифельно-серым. Иоганна чинно шла в стороне, с её руки свисала плетёная корзинка.
– Ты похожа на девочку-гусятницу из той сказки, – сказал Франц, и она замерла, ошарашенная.
– На гусятницу!
– Ты же знаешь эту историю?
– Да… смутно. – Она вспомнила книгу со сказками, рассказывавшую, как принцессу обманул злой слуга и заставил саму стать служанкой. В конце концов всё раскрылось, и она вышла замуж за короля соседней страны.
– У неё были золотые волосы, как у тебя, – заметил Франц и, смеясь, коснулся кос, туго закрученных вокруг головы Иоганны. – Если бы ты расплела их, стала бы в точности как она.
– Не уверена, что хочу быть похожей на гусятницу, – ответила Иоганна, обескураженная и вместе с тем очарованная его прямотой; он флиртовал с ней, а она совсем не умела отвечать на флирт.
– Но в конце концов обман раскрылся, – напомнил Франц, – и она вышла замуж за короля. Разве ты бы такого не хотела?
– Выйти за короля? – удивилась она, чувствуя, как к ней возвращается прежний тон. – Ну, смотря, что он за человек.
– Очень хороший ответ, – заметил Франц, и она посмотрела на него, приподняв брови и изо всех сил стараясь не выдать, насколько её волнует его мнение.
– Вы правда так считаете? – спросила она с явным сарказмом, и он лишь рассмеялся.
Купив на рыночной площади бумагу и конверты, он настоял, что понесёт её корзину, и пока она бродила по зеленному рынку на Университетплатц, выбирая картофель и лук, она, как ни странно, чувствовала себя его женой, хотя раньше ей казалось: она не может себе представить, каково быть в браке. Когда они вернулись в дом на Гетрайдегассе, он коснулся её пальцев своими.
– Спасибо за компанию, – просто сказал он, и Иоганна смогла только кивнуть.
Теперь он жил с ними уже месяц, и они собрались на Унтерсберг. Как-то утром, когда она, как обычно, принесла кофе, он вновь незаметно дотронулся до её пальцев, забирая чашку, и спросил, как она смотрит на то, чтобы отправиться в поход. На миг она осмелилась подумать, что он приглашает её одну, но отец тут же с радостью принял предложение:
– Да, да, конечно, надо собраться, пока совсем не похолодало. Хедвиг устроит нам пикник! Какая прекрасная идея, Франц! Правда, Иоганна?
Франц искоса бросил на неё взгляд, который показался ей многозначительным, и она, покраснев, ответила, глядя не на отца, а на Франца:
– Да, папа, отличная.
Они в хорошем настроении вышли в путь от близлежащей деревни Гродиг. Отец взял с собой верную спутницу – старую трость, которая была с ним в тот день, когда он встретил Хедвиг, пасущую коз. Биргит шла рядом с ним, Лотта – в ногу с матерью. Сперва она несла корзину для пикника, а потом Франц её забрал, поклонившись с забавной учтивостью.
Иоганна позволила себе отстать от остальных, чувствуя женской интуицией, хотя и не зная, что обладает е., что Франц пойдёт рядом с ней. Они прилично отстали от остальных.
– Прекрасный день, не правда ли? – спросил он, окинув её смеющимся взглядом искоса.
– Да. – Она тут же почувствовала, как краснеют щёки. – Как вы находите горы, герр Вебер?
– Конечно, ты уже можешь называть меня на «ты» и просто Франц.
– Франц, – повторила Иоганна, изо всех сил желая, чтобы румянец сошёл с её лица. Она чувствовала себя неловкой школьницей и в то же время нудной старой девой. Ей трудно было понять, на кого она больше похожа, но выглядела она глупо, это уж точно, и эта мысль была невыносима.
– При виде них у меня перехватывает дыхание, – он произнёс эти слова, глядя на Иоганну, и она вспыхнула ещё сильнее. Он смеётся над ней или в самом деле так думает? Она боялась слишком поверить в его доброту, в тёплое восхищение, которое слишком часто видела в его глазах, и всё же ей очень этого хотелось.
– Легенда гласит, что под горой Унтерсберг скрывается сам Карл Великий, – сказала она, не придумав ничего умнее, – и ждёт, когда начнётся битва с Антихристом.
– Тогда, думаю, он скоро дождётся, – сухо заметил Франц, – потому что Антихрист уже появился.
– Ты имеешь в виду Гитлера?
– Разумеется.
– Знаешь, очень многие зальбуржцы им восхищаются, – неохотно признала Иоганна. – И вообще многие австрийцы. В газетах много об этом пишут. – Лишь на прошлой неделе в «Зальцбургер Фольксблатт» появилась статья под названием «Гордость Германии», и, конечно, она была направлена против евреев.
– Да, я знаю, – мрачно и печально ответил Франц и обвёл взглядом далёкие горные пики. – В Вене всё то же самое, если не хуже. Иногда кажется, что весь мир сошёл с ума.
– Ты поэтому уехал?
Он окинул её быстрым, изучающим взглядом.
– Разве отец тебе не сказал?
Она покачала головой.
– Нет, он не объяснил, почему ты здесь.
Он помолчал, будто собираясь что-то ответить, но лишь пожал плечами.
– Ну, неважно.
– Биргит говорит, ты понятия не имеешь о часах, – внезапно выпалила Иоганна, и Франц рассмеялся. – Неужели так и есть?
– Так и было. Но, надеюсь, за эти несколько недель я кое-чему научился. – Он вновь улыбнулся ей. Судя по всему, к нему вернулось хорошее настроение, и он шутливым и в то же время доверительным тоном спросил: – Ну а ты, Иоганна? Чего ты хочешь от жизни?
– От жизни?
– Часы ты, как я понял, чинить не хочешь.
– У меня нет к этому способностей. Но да, не хочу.
– А что тогда?
Она пожала плечами, смущённая его вопросом и тем, какие возможности за ним стояли.
– Одно время я надеялась пойти на курсы секретарей, – поколебавшись, ответила она. – Но это оказалось невозможно.
– На курсы секретарей! – изумился Франц.
– Ну да, чтобы потом работать в конторе.
– Печатать унылую переписку нудных клерков? Вот уж зря потраченное время.
– Мне так не кажется, – ответила она, чуть обидевшись, и он рассмеялся и взял её за руку. Иоганна ему позволила, и по всему её телу пробежала дрожь. Хотя они оба были в перчатках, она чувствовала сквозь шерсть тепло его кожи, как волны электричества.
– Я имею в виду, что ты хочешь совершить? – продолжал Франц. – Не что-то простое и заурядное. Что-то настоящее. О чём ты мечтаешь? Ты хотела бы путешествовать? Увидеть мир? Поступить в университет? Прокатиться на верблюде?
– На верблюде? – повторила Иоганна, чувствуя, как в ней вскипает смех. – Нет, конечно.
– Ну а что тогда? – Он внезапно повернулся к ней и впился взглядом в её лицо, по-прежнему держа её за руку. Во рту Иоганны пересохло, голова бешено закружилась. Она знала, о чём мечтает, но не могла сказать этого Францу. Я хочу, чтобы ты всегда смотрел на меня вот так, держал меня за руку, целовал меня…
– Я… я не знаю.
– Не принимается, – Франц покачал головой и чуть сжал её руку. – Ты должна что-то придумать.
– Я всегда хотела побывать в Париже – сказала она наконец. – Увидеть Эйфелеву башню. У папы есть её фотография, и она кажется мне такой… современной. Он был там в юности, ещё до того, как женился на маме.
– Париж, – задумчиво повторил Франц. – Что ж, пусть будет Париж.
Она рассмеялась над тем, сколько уверенности было в его голосе.
– Ты что же, махнёшь волшебной палочкой, и я там окажусь?
– К сожалению, у меня нет волшебной палочки, но однажды мы отправимся в Париж. Я обещаю.
Она покачала головой, смущённая его тоном и словом «мы».
Они замедлили шаг, потом вообще остановились в живописном месте, откуда открывался вид на деревню, раскинувшуюся далеко внизу, как густо-зелёное волнистое море, и неровные пики заснеженных гор, окаймлявших яркий горизонт.
– Я тебе, наверное, кажусь очень провинциальной, – помолчав, сказала Иоганна, хотя это признание больно задело её гордость. – Отец говорит, что у тебя диплом Венского университета, и ты столько всего знаешь о театре и музыке, философии и математике… – Она закусила губу, стараясь не заострять внимание на том, что и так было очевидным, но тщетно. – А я прочитала очень мало книг, единственный спектакль, который я видела в своей жизни, – «Йедерманн», и то только потому что его бесплатно показывают на площади. – Она смерила Франца откровенным, даже вызывающим взглядом. – И если честно, я невысокого мнения о нём. Столько суеты из-за обычного человека.
Франц расхохотался и за руку ближе притянул Иоганну к себе.
– Вот поэтому ты мне и нравишься, Иоганна, – сказал он, и его взгляд стал мягким, даже нежным. – Венцы – такие снобы по части всего, что касается их музыки и их театров. Они мнят себя самыми культурными, самыми искушёнными, но на самом деле они просто очень, очень скучные.
– Боюсь, что я скучнее.
– Нет. – Он притянул её ещё ближе, и теперь они шли совсем рядом. – Ты нисколько не кажешься мне скучной.
– Только потому, что мои провинциальные взгляды для тебя в новинку, – заметила Иоганна чуть громче, будто хотела что-то доказать ему, а может быть, самой себе. – Признай это. Ты должен признать.