Тот самый Паровозов
Идет, к примеру, утренняя конференция. Суходольская, по своему обыкновению, спрашивает под занавес, есть ли у кого вопросы. Тут Валя тяжело поднимается с места, вздыхает и говорит, что нужно поменять все иглы для подключичной пункции в «шоковом» зале.
– Зачем, Валя? – удивлялась Лидия Васильевна. – Зачем менять все иглы, они новые, вполне пригодные!
– Затем, Лидия Васильевна, – густым басом отвечала Баранкина, – что доктор Мазурок по часу ковыряется, никак вену найти не может, никуда эти иглы не годятся!
Все, конечно, радостно начинали переглядываться, а бедный Мазурок краснел и опускал голову.
Подходит как-то Валентина к нашему врачу-лаборанту Елене Гаркалиной и спрашивает:
– Елена Николаевна, а как так получилось, что Андрей Владимирович, такой красивый мужчина, взял да на вас женился?
Андрей Владимирович работал в нашей больнице травматологом и правда был красавцем-брюнетом, вдобавок с бородой.
– Ты не поверишь, Валюша, – посмотрев на Баранкину поверх очков, ответила Гаркалина, – я к тому же на пять лет его старше!
– На пять? – схватившись за сердце, выдохнула Валя. – Быть того не может!
– Я тебе больше скажу, – улыбнувшись, продолжала Елена Николаевна, – он меня еще и с ребенком взял!
Валя окаменела, постояла с минуту, потом заплакала навзрыд и бросилась прочь.
Оказалось, что вопросы семьи и брака занимали Валентину не на шутку. Прошло какое-то время, и она опять пришла в лабораторию. Полагая, видимо, что чистая лабораторная работа делает чистыми людей и их помыслы. На этот раз Валя решила проконсультироваться у Элеоноры Александровны, самой эрудированной сотрудницы нашего отделения, ярой к тому же антисоветчицы.
На дежурствах Элеонора то и дело пыталась апеллировать к общечеловеческим ценностям, но почти всегда безрезультатно.
– Ребята, ну как же вы можете так говорить! – в отчаянии взывала она к нашим докторам. – Ведь только изверги могут пассажирские самолеты сбивать. Там же люди, ни в чем не повинные!
Доктора пожимали плечами, одна часть искренне не понимала, чего уж так кипятиться, а другая полностью одобряла геройскую атаку нашего перехватчика на южнокорейский «боинг».
– Нет, Алеша, эта страна скоро развалится! – убеждала меня Элеонора, когда я заходил к ней в кабинет отвести душу. – Смотри, следующий год уже оруэлловский – восемьдесят четвертый! Что они теперь задумали? С Америкой повоевать? Так ведь просрут за три дня!
Мне-то казалось, что советская власть будет над всеми глумиться по крайней мере еще лет сто. В стремлении переубедить меня Элеонора уже на следующее дежурство приносила статью Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».
– Алеша, еще лет семь, не больше. Попомни мои слова!
Элеонора Александровна была замужем за выдающимся математиком Владимиром Арнольдом. Тогда же, в начале восьмидесятых, ему присудили шведскую премию Крафорда, такой аналог Нобелевской для обделенных Нобелем математиков.
Нужно ли говорить, что это возмутило всю прогрессивную общественность СССР. Премии от лицемерных капиталистов должны получать люди надежные, проверенные, с четкой партийной позицией, типа Шолохова, а не какой-то там Арнольд. Мало ему Ленинской премии, что ли? А потом, кто его знает, вдруг поедет в Швецию да и не вернется? В конце концов было принято взвешенное решение: хочет – пусть получает свою премию, но за кордон его не выпустим. Посему вручение состоялось в Москве, в посольстве Швеции. По окончании торжественной процедуры чрезвычайный и полномочный посол поинтересовался по протоколу, не желает ли госпожа Арнольд что-либо передать ее величеству шведской королеве.
Элеонора Александровна всплеснула руками:
– Да почему же меня никто не предупредил? Ведь у нас на даче в этом году такая вишня уродилась! Знать бы заранее, я бы баночку варенья передала!
Вот к ней-то и заявилась Валя Баранкина с целью найти ответы на мучающие ее вопросы.
– Элеонора Александровна! – торжественно начала Валя. – У меня к вам серьезный личный разговор!
Элеонора Александровна, как и многие интеллигенты высшей пробы, пришла в неописуемые волнение и восторг, свойственные утонченным натурам, когда к ним обращаются люди простые, вот такие, как Валя.
– Конечно, Валечка! – воскликнула Элеонора, усаживая упирающуюся медсестру на диван. – Говори, я вся внимание!
– Элеонора Александровна, как вы считаете, – зардевшись, начала Валя, – может ли незамужняя девушка жить половой жизнью?
Элеонора придвинулась к ней поближе и доверительно взяла Валю за руки.
– Валечка! – проникновенно сказала она. – Самое главное между мужчиной и женщиной – это чувства! И если имеет место, не побоимся этого слова, любовь, то, безусловно, половая жизнь будет гармоничным и естественным дополнением!
Валя Баранкина вскочила как ошпаренная, своим большим телом задев бедную Элеонору, которая отлетела к стенке.
– Я… я вас считала порядочной женщиной!!! – заорала она перепуганной насмерть Элеоноре. – А вы такая же блядь, как и все!!!
И, вылетев стремглав из кабинета, со всей мочи жахнула дверью, обрушив полку с реактивами.
Короче говоря, Валя Баранкина была хоть и олигофренкой, но милой и забавной. Таких в каждом большом коллективе – воз и маленькая тележка.
Над новенькой медсестрой Таней никто не смеялся. Всем было страшно и за себя, и особенно – за больных. Парадокс ситуации заключался в том, что уволить за слабоумие в то время не представлялось возможным. Да и сейчас наверняка нет такой статьи. Считается, вероятно, что если у человека есть диплом, то и мозги к нему прилагаются автоматически. Какая наивность!
Внешне она походила на неандертальца, ту промежуточную ступень эволюции, что находится между питекантропом и кроманьонцем. Вернее, раньше так считали, а теперь появились неопровержимые доказательства самостоятельности этого вида.
Вот такая была и Таня. Приземистая, коренастая, с короткими кривыми ногами, с длинными, ниже колен, руками, узким лбом, маленькими злыми глазками и тяжелой челюстью. Другими словами – красавица. И нрав у нее был кроткий, под стать внешности, сама доброта.
– Сестренка, дорогая, сделай укольчик, сил нет терпеть! – стонет в блоке больной. – Болит очень!
– Какой еще тебе укольчик! – рявкала сестренка, раскачиваясь на стуле и ковыряя в носу. – Да на тебе пахать можно, ишь, разнылся!
– Во, понаписали, охренели совсем! – изучая листы назначений, шумно скребла в затылке Танюша. – Охота была лекарства переводить, все равно половина окочурится!
– Дочка, знобит меня, крови много потерял! – просит Таню очередной бедняга. – Накрой одеялом, видишь, как трясет!
– А ты не трясись! – остроумно отвечала дочка. – На вас на всех одеял не напасешься, не в гостинице!
Наверное, Танин предок-неандерталец был более гуманным существом.
Она по складам читала назначения, не могла запомнить ни одного из названий лекарств, напрочь не понимала разницы между миллилитром и миллиграммом и никогда не слышала о группах крови.
За ней следили вовсю, старались ни на минуту не упускать ее из поля зрения. Не дай бог что случится – всех посадят!
Ходили к главной сестре больницы Маргарите Николаевне, валялись у нее в ногах, та приходила, беседовала с нашей девочкой, вздыхала, с сочувствием разводила руками и повторяла в который раз: «Молодого специалиста уволить не имеем права!» Вот так причудливо выглядит подчас основной принцип великого Гиппократа: «Не навреди!»
Но в сентябре все узнали, что Таня беременна. Это было известие почище, чем очередное сообщение о подорожании продуктов первой необходимости.
Всех занимал один вопрос: кто же он, отважный добрый молодец, что покусился на нашу нимфу?
Сразу же все начали приставать к Кочеткову – тот действительно старался не обходить вниманием никого из новеньких сестер, – но в ответ на скабрезные вопросы по поводу Тани Андрей Андреевич изображал на лице такой неподдельный ужас, что от него скоро все отстали.
А тут и мама Танина заявилась поговорить о судьбе дочки с Лидией Васильевной. Одного взгляда на эту скромную женщину было достаточно, чтобы убедить самых отъявленных скептиков в том, что генетика – это все-таки наука. Та же Таня, только лет на двадцать старше и, как ни странно, добрее. Видимо, злобный характер достался нашей красавице от неизвестного папаши.
Танина мама решила склонить Суходольскую к содействию по поводу аборта, но Лидия Васильевна поняла, что беременность – единственная возможность сплавить Таню из отделения, и поэтому стояла насмерть на страже интересов материнства.
У себя в кабинете она засыпала маму с дочкой медицинскими терминами, и те вскоре сдались.
– Будем рожать, доча! – с просветленным лицом произнесла мама. – Ничо, справимся, воспитаем! В советской ж стране живем!
– Ага! – ответила Таня, она сидела в уголке, раскачиваясь, по обыкновению, на стуле и устремив мрачный взор в потолок. – Справимся, делов-то!
Тут Лидия Васильевна дала волю своему женскому любопытству. Кроме того, она еще и администратор, а вдруг в нашем отделении грех случился, а вдруг, чем черт не шутит, все тот же Кочетков? Или другой какой, тайный чувственный диверсант? Нужно же к такому индивидууму вовремя меры принять, изолировать, в конце концов!
– Скажите, – осторожно начала заведующая, обращаясь к маме, – а вы знаете, кто отец?
– Знаем, конечно! – охотно поддержав светскую беседу, кивнула та. – Это Олежка, сосед напротив. Хороший мальчик, в училище сейчас учится военном, в другом городе, вот летом в отпуск приходил, тут у них с Танюхой и сладилось! Он сам-то и не знает, чё учудил!
Да… совсем оголодал курсантик на казенных харчах, ну да бог ему судья!
– Так вот вы ему напишите, обрадуйте! – радостно, оттого что тень не ляжет на вверенное отделение, начала развивать мысль Суходольская. – Может, он не откажется от ребенка. Может… – тут Лидия Васильевна зажмурилась, стараясь не смотреть на Таню, – может, он даже женится!!!
Тут Таня, которая продолжала раскачиваться, замерла на мгновение и, бросив ковырять в носу, произнесла своим низким и грубым голосом:
– Да и не он отец вовсе!!! – и снова закачалась.
– А кто, Таня? – совершенно обалдев от эдакого поворота, изумилась Суходольская. – Ты прости меня, пожалуйста, у тебя что, еще с кем было?
Тут Лидии Васильевне стало немного страшно, а вдруг сейчас Таня возьмет и скажет: «А чё такого, было, с Юрием Яковлевичем пару раз!»
– Я вам чё, Лидия Васильевна, шалава какая? – отозвалась Таня. – Я чё, по-вашему, со всеми без разбора? Просто тут мне это, как его, на УЗИ сказали, что срок десять недель, а я точно помню, у нас это самое девять недель назад было! Причем один раз только! Видите, по сроку не подходит!!!
Суходольская изо всех сил держалась, чтобы не заржать, схватившись за край стола.
И уже когда она выпроваживала их из кабинета, Таня обернулась и с сомнением покачала головой:
– А по сроку-то не подходит!!!
А вот мой срок неумолимо подходил.
В начале ноября я еще раз съездил в Клинику нервных болезней для завершения необходимых бюрократических процедур. Мне показали мой шкафчик в раздевалке, я подписал кой-какие бумажки, оставалось завизировать их в отделе кадров, который находился совсем в другом здании, рядом с Новодевичьим монастырем. Провожать меня туда вызвался сам заведующий отделением Борис Львович.
Погода стояла необычно солнечная для конца осени, поэтому, чем ждать троллейбуса, мы решили пройтись пешком. Лучше бы нам этого не делать. Потому что, не успев дойти до посольства Вьетнама, Борис Львович поскользнулся в какой-то дико грязной и подозрительно вонючей луже и упал в нее навзничь, как подстреленный. Я даже подхватить его не успел. Хорошо еще, что все обошлось без травм.
Борис Львович смущенно матерился, а я помогал оттирать ему пальто газетой «Социалистическая индустрия», которую содрал со стенда. Посольский милиционер, несущий свою вахту, с большим интересом смотрел в нашу сторону.
Потом все-таки решено было вернуться в клинику, надеть вместо перемазанного пальто белый халат и заодно меня от дерьма отмыть. А то, чего доброго, за ассенизаторов примут.
Вот черт, плохая примета возвращаться, дороги не будет! Правда, вроде я не суеверный. Да и дерьмо, если ничего не путаю, к деньгам. Деньги – это хорошо. Их у меня скоро будет целая куча. Они всю мою унылую жизнь изменят. И я сам наконец изменюсь. Не исключено, что в лучшую сторону.
Ерунда это все, что деньги портят. Не портят, просто дают возможность раскрыться. Да у меня, если хотите знать, уже были большие деньги. Огромные. Я в буквальном смысле спал на мешке с деньгами. И окружающие никаких во мне негативных перемен не заметили. Они, честно говоря, вообще мало чего замечали.
Лирическое отступление № 2
Про то, что деньги лучше хранить в сберегательной кассе
Тетя Юля подкинула свою малолетнюю дочь старикам и отправилась работать в Африку. А вернувшись из своего сказочного Магриба, как и полагалось в то далекое время, с ворохом подарков и центнером жвачки, почему-то забыла взять Асю обратно. Впрочем, всех это устроило. Бабушка и дедушка навсегда заполучили драгоценную внучку, внучка получила детство, отрочество и юность, полные любви и свободы, а тетя Юля, во-первых, личную жизнь, не омраченную заботой о подрастающем поколении, а во-вторых, обожание этого самого поколения. То есть безмерную любовь собственной дочери Анастасии. Ведь давно известно: любовь от разлуки только крепнет.
Хотя какая уж здесь разлука. Это я приврал, разумеется. Тетя Юля часто забирала Асю на выходные и к тому же проводила с ней летние отпуска.
А мне так и вообще стало лучше всех. Я обзавелся постоянным спутником в своих детских играх, а кроме того, надежным и мудрым товарищем. Ася была старше меня на целых полтора года. И в то время казалась куда умнее большинства взрослых. Именно моя двоюродная сестра поведала мне основные тайны устройства бытия, а вовсе не старшее поколение.
Когда мне было пять лет, она сообщила, что детей рожают, а не покупают в магазинах. Я растерялся, но возражать не решился. Когда исполнилось шесть, заявила, что Ленин – плохой человек. Я принял к сведению и ни разу не усомнился. А восьмилетнему объяснила, что такое проститутка, произнеся серьезно и немного снисходительно:
– Проститутка – это женщина, которая торгует своим телом.
Я ровным счетом ничего не понял, но, как всегда, согласился и кивнул.
Первые годы жизни нас держали на даче. Поближе к народу. Потом, когда Ася поступила в музыкальную школу, пришлось возвращаться в Москву. Дедушка, бабушка и Ася стали жить в большой комнате, а я с мамой и отцом – в маленькой. А через год Ася пошла в первый класс.
Вот из-за того, что в ее отсутствие мне стало нечем заняться, я и принялся сам себя развлекать. Поначалу мой досуг был тихим и вполне пристойным. Я читал, причем все подряд. Начиная с «Книги о вкусной и здоровой пище» и кончая монографией, описывающей быт народов Полинезии. Взрослым это нравилось. Потом я увлекся кораблями. Такими, как крейсер «Варяг» и фрегат «Паллада». И стал лепить их из пластилина в умопомрачительных количествах. Взрослым это нравилось куда меньше. Особенно бабушке.
В то время она учила нас с Асей играть на гитаре. Мои перемазанные пластилином руки намертво прилипали к грифу.
Затем я полюбил огонь. И тот сразу ответил взаимностью. Я бродил по дворам и поджигал все, что попадалось на глаза. От меня разило бедой и дымом пожарищ. Прожженная во всех местах куртка гремела спичечными коробками. Предчувствуя неотвратимое, меня сплавили в детский сад, от греха подальше, справедливо полагая, что скоро я запалю квартиру. Но оказалось, что размеренная коллективная жизнь противопоказана юному Прометею. Я немедленно начал болеть, причем делал это от души, видимо подсознательно не желая возвращаться к казенным творожным запеканкам.
Тогда меня оставили дома, предварительно попрятав все спички. Наивные люди! Спичек всегда было полно у деда Яши в письменном столе. Да и кроме них там было много всего интересного. Например, настоящая кобура от настоящего пистолета. Погоны с большой звездой. Коробка с орденами и медалями. Медицинский пинцет. Логарифмическая линейка. И прочее, по мелочи. Я сам не заметил, как променял свою увлекательную пироманию на созерцание этих сокровищ. Обычно я залезал в стол, когда бабушка после обеда ложилась спать. На эти два часа она не просто погружалась в сон, а как бы переносилась в совсем другое место за сто километров от дома. Разбудить ее днем было делом абсолютно нереальным. Поэтому мне удавалось преспокойно рыться в ящиках в паре шагов от ее кровати, нисколько не боясь быть застигнутым на месте преступления. Время от времени я подходил к шкафу и любовался собой в большое зеркало, по очереди прикладывая к груди дедушкины награды, полученные за ратный подвиг и мирный труд.
Видимо, дед Яша обнаружил кое-какие признаки моих визитов. Не говоря никому ни слова, он – неслыханное дело для нашей семьи – просто стал запирать стол на ключ. Не весь, а только центральный ящик. Самый большой и самый интересный. Выяснить, что он прячет ключ под стопкой белья в шкафу, было пустяковым делом.
И вот однажды во время очередной ревизии я заметил, что уголок пожелтевшей газеты, которой было выстелено дно ящика, немного отогнулся. И там лежит нечто интересное, розово-фиолетовое. Отвернув газету, я обнаружил, что это деньги. Точнее, пачка денег, правда, каких-то странных. Деньги, которые были в ходу, я знал хорошо. Самая большая была бумажка в сто рублей. Мне одну такую показывал дядя Вова, папин брат. А на тех, что из дедушкиного стола, на каждой значилось «Пятьсот рублей». Трактора нарисованы, заводы. Ага, вот и цифры: 1948. Сорок восьмой год. Все понятно. Старые деньги. На них уже ничего не купишь. Даже пистоны в «Детском мире». Старые деньги я один раз видел, мама откуда-то приносила. Только на тех было написано «Сто рублей» и нарисована царица Екатерина Вторая. Бесполезные картинки. Интересно, зачем они деду Яше?
А пачка-то какая толстая! Тяжелая, веревочкой перевязанная. Я аккуратно положил ее на зеленое сукно столешницы, снова приподнял газету и буквально залез туда с головой. Ничего себе! Все дно огромного ящика было выложено этими пачками. В три слоя. Как это я раньше не заметил? Вот ведь дедушка странный какой, зачем ему столько старых денег? Нужно Асе рассказать. Да чего уж там рассказать. Нужно Асе показать. Вместе посмеемся. А потом я все на место верну.
Не тратя времени даром, я быстро переложил все пачки в огромный бумажный мешок из многослойной коричневой бумаги, который взрослые называли почтовым. Он валялся сложенным в закутке коридора под старыми вещами. Мешок получился почти полным, едва ли не тяжелее меня. Мне составило немало труда волоком перетащить его в нашу комнату, потом я аккуратно расправил на дне ящика газету, запер стол, а ключ положил на место в шкаф, в стопку простыней и наволочек. Спящая бабушка даже не шелохнулась.
Тут и Ася из школы вернулась. Я с гордым видом показал ей стоящий посреди комнаты мешок. Ася, приподнявшись на цыпочки и рассмотрев содержимое, восхищенно покачала головой. К моей большой радости, она тоже от души повеселилась над сбрендившим дедушкой. Действительно как маленький, собрал такую кучу дурацких бумажек и доволен.
Ася, как обычно, сразу все здорово организовала.
– Будем играть в магазин! Чур, я продавец!
И только мы вывалили все пачки из мешка и приступили, как на пороге возникла бабушка. Проснулась. Мы сразу притихли. И хотя баба Люда никогда не применяла по отношению к нам экзекуций, я понял, что, возможно, именно сейчас нам достанется. Особенно мне.
– Так, почему вы роетесь в каком-то мусоре? – строго произнесла бабушка, глядя на гору денег. – Тебе, Ася, только цыпок на руках не хватало!
Она всегда переживала за ее руки. Еще бы, для гитариста – это главное.
– И что у вас за бумажки? – как всегда немного раздраженная после сна, брезгливо нахмурившись, спросила баба Люда. – Откуда они вообще взялись?
Ну все! Пропал! Правда, еще оставалась надежда, что бабушка тоже посмеется над чудаком дедушкой.
– Это же старые деньги, – вдруг весело и спокойно произнесла Ася, – их Алеше его другая бабушка отдала!
– С ума сойти, какая щедрость! – пробормотала баба Люда, выходя в коридор. – Не нашла ничего лучше, чем детям всякую дрянь подсовывать! Ася, быстро иди обедать, тебе уже заниматься пора!
Заниматься – значит на гитаре играть.
Пронесло! Вот не зря я Асю всегда мудрой считал, как быстро ей удалось сообразить, что нужно сказать. Теперь даже необязательно деньги обратно в стол запихивать. Бабушка их видела, не запретила – значит, разрешила. А дедушке они не нужны.
И мы стали играть в эти старые деньги почти каждый день. Придумывали себе разные истории, где по сюжету купюры должны были торчать изо всех карманов, а благородные герои сорили ими направо и налево. Нам вести такую разгульную жизнь очень нравилось. И когда Ася собралась на выходные к маме, я запихнул в ее старый клетчатый портфель этих пачек под завязку. Чтобы она там не скучала. Как же к маме совсем без денег идти?
Бабушка со временем привыкла к нашим играм и больше не ворчала. Только перед приходом родителей с работы я заталкивал ногами мешок к себе под кровать. А то еще выкинуть заставят, с них станется.
Однажды мы решили их пересчитать. Пачек было много, купюры все разные. На некоторых – они мне больше всего нравились – были рисунки. Танки, самолеты, поезда. На других только надписи. «Двадцать», «Пятьдесят», «Сто», «Двести», «Пятьсот» и даже «Тысяча рублей». Начали с мелких. Все время сбивались и путались. Читали мы хорошо, а считали еще не очень. Дошли до пятидесяти шести тысяч и бросили. Да и какая разница.
Ближе к лету нам незаметно наскучили эти игры. А вскоре и мне пришла пора идти в первый класс. Какое-то время я таскал эти деньги в школу и щедро раздавал пачки одноклассникам. Пусть поиграют. Потом и им надоело.
И я совсем забыл про старые деньги.
Прошло много времени. Год, а может, и два. Была суббота. Я, вернувшись из школы, стоял в ванной и мыл руки перед обедом. И тут в квартире все пришло в движение. Домашние вдруг забегали, заговорили взволнованными голосами, запахло валокордином.
На меня при этом никто не обращал никакого внимания. Интересно, а что случилось? Немного погодя показалась мама с печальным лицом. Присев на краешек ванны, она сдавленным голосом сообщила:
– У дедушки пропали все облигации. Из запертого стола. Он собирал их всю жизнь.
«Облигации»? Да, точно, там же на всех бумажках было это слово. А еще другие. «Государственный заем, восстановление народного хозяйства…»
– Тоже мне, нашел что всю жизнь собирать! – радостно объявил я. – На них и купить ничего нельзя!
Мама вздрогнула, как от удара током, медленно подняла глаза и шепотом спросила:
– Где?
Оказалось, что на дедушкины «старые деньги» можно было купить много чего. Правда, не сию минуту, а немного погодя. Это и правда были облигации. Те деньги, которые государство брало взаймы у своих граждан, чтобы потом отдать с лихвой. Но почему-то не отдавало десятилетиями. И всегда находились причины. То из-за подготовки к войне, то по причине самой войны, потом из-за последствий войны, а уж в дальнейшем, видимо, по привычке.
Но тогда, в начале семидесятых, наши отцы-правители, видимо, посчитали, что неудобно всякий раз заявлять о построении развитого социализма и одновременно с этим быть по уши в долгах у собственного населения. И вот впервые в советской истории было решено в скором времени постепенно гасить тиражи облигаций. Причем сделать их подобием лотерейных билетов. Некоторые счастливчики могли выиграть до ста номиналов, если не больше.
И про это великое событие было напечатано в газете «Известия» в пятничном номере. Дед Яша наткнулся на эту заметку лишь в субботу. И сразу жутко разволновался. Он уж и не верил в такое счастье. Его, ведущего сотрудника «Мосэнерго», можно сказать, всю жизнь, начиная с тридцатых годов, ровно на половину оклада заставляли приобретать облигации. И попробовал бы он отказаться.
Дедушка подошел к шкафу, вынул из-под стопки белья ключ, присел на кресло перед столом, поправил очки, повернул ключ в замке и выдвинул ящик. Он уже сто лет не смотрел на свои трудовые сбережения. Я почему-то представляю, что, прежде чем залезть под газету, он зажмурился в предвкушении прикосновения к приятно хрустящим стопкам. Неизвестно, было ли так на самом деле, но то, что вместо купюр дед Яша нашарил лишь дерево стола, это точно.
Как же меня ругали! Чего только мне не говорили! И когда я сразу сознался, и когда вытащили из-под моей кровати изрядно похудевший мешок, и когда пересчитали и выяснили, что осталось не больше половины, и особенно когда, объясняя недостачу, я рассказал, что в течение нескольких месяцев я, как сеятель, щедро разбрасывал пачки по классу в подставленные руки.