Дьявол и Господь Бог

Площадь в Аргосе. Статуя Юпитера, бога мух и смерти. Глаза белые, лицо вымазано кровью.

Явление первое

Шествие старух, совершающих жертвенные возлияния. В глубине сидит на земле идиот. Входят Орест и Педагог, потом Юпитер.

Орест. Эй, добрые женщины!

Они разом поворачиваются, вскрикивают.

Педагог. Не скажете ли?..

Они сплевывают, отступая на шаг.

Да послушайте же: мы путешественники, заблудились. Мне нужно только справиться у вас.

Старухи разбегаются, роняя амфоры.

Старые клячи! Точно я посягаю на их прелести. Вот уж веселенькое путешествие, государь мой! Нечего сказать, хорошо вы придумали – отправиться сюда, когда в Греции и Италии больше пятисот столиц, где есть доброе вино, приветливые гостиницы и людные улицы. Эти горные жители, наверно, туристов в глаза не видывали. Проклятый городишко совсем истомился на солнце. Тысячу раз я спрашивал дорогу: в ответ – вопли ужаса, паника, тяжелый черный топот по слепящим улицам. Брр! Эти пустые улицы, дрожащий воздух и солнце… Есть ли что-нибудь на свете мрачнее солнца?

Орест. Я здесь родился…

Педагог. Да… Но на вашем месте я не стал бы этим хвастать.

Орест. Я здесь родился, и мне приходится спрашивать дорогу, как случайному прохожему. Постучись в эту дверь.

Педагог. На что вы надеетесь? Думаете, вам ответят? Взгляните на эти дома и скажите, на что они похожи. Где окна? Они глядят во дворы – замкнутые и наверняка темные, – а на улицу эти дома выставляют свои зады…

Нетерпеливый жест Ореста.

Хорошо. Стучу, но это безнадежно. (Стучит.)

Тишина. Снова стучит. Дверь приоткрывается.

Голос: «Что вам нужно?»

Только справиться. Не знаете ли вы, где проживает…

Дверь внезапно захлопывается.

Чтоб вам пусто было! Довольны ли вы, господин Орест, достаточно ли с вас этого опыта? Я могу, если вам угодно, барабанить во все двери.

Орест. Нет, оставь.

Педагог. Глядите-ка, кто-то есть. (Подходит к идиоту.) Ваша светлость!

Идиот. М-м-м…

Педагог. Не соблаговолите ли вы указать нам дом Эгисфа?

Идиот. М-м-м…

Педагог. Эгисфа, царя Аргоса.

Идиот. М-м-м, м-м-м!

В глубине сцены проходит Юпитер.

Педагог. Вот невезенье! Один не удрал – и тот идиот!

Вновь проходит Юпитер.

Это еще что! Он и сюда явился вслед за нами.

Орест. Кто?

Педагог. Бородач.

Орест. Ты бредишь.

Педагог. Я видел, он только что прошел мимо.

Орест. Тебе показалось.

Педагог. Ни в коем случае. Я в жизни не видел такой бороды. Если не считать одной – бронзовой, которая украшает Юпитера бородатого в Палермо. Глядите, вот он опять. Чего ему от нас надо?

Орест. Он путешествует, как мы.

Педагог. Как же! Мы повстречались с ним на пути в Дельфы. А когда мы сели на корабль в Ите – его борода там уже красовалась. В Навплионе мы шагу не могли сделать – он путался у нас в ногах. А теперь он – здесь. По-вашему, это, конечно, случайные совпадения? (Отгоняет мух рукой.) Да, мухи Аргоса, кажется, куда гостеприимней людей. Вы только посмотрите на них, посмотрите! (Показывает на глаза идиота.) На глазу, как на торте, – целая дюжина, и он еще блаженно улыбается – доволен, что ему сосут глаза. А из этих гляделок и впрямь сочится какая-то белая жижа, точно скисшее молоко. (Отгоняет мух.) Хватит, хватит! Ну вот, теперь к вам прицепились. (Прогоняет их.) Это должно вас ободрить: вы все горевали, что чувствуете себя на родине чужеземцем, но эти насекомые так бурно выражают свою радость, они явно узнали вас. (Прогоняет мух.) Ну, тихо, тихо! Не надо восторгов! И откуда их столько? Они оглушительней трещоток и крупнее стрекоз.

Юпитер (подойдя). Это всего-навсего мясные мухи, чуть разжиревшие. Пятнадцать лет назад их привлекла в город вонь падали. С тех пор они жиреют. Лет через пятнадцать они, пожалуй, станут ростом с лягушонка.

Педагог (после паузы). С кем имеем честь?

Юпитер. Мое имя Деметриос. Я из Афин.

Орест. Мне кажется, я видел вас на корабле недели две назад.

Юпитер. И я вас видел.

Страшные вопли во дворце.

Педагог. Ого! Все это не сулит ничего хорошего. Я полагаю, государь мой, что нам лучше всего удалиться.

Орест. Замолчи.

Юпитер. Вам нечего бояться. Сегодня день мертвых. Эти вопли означают, что праздничная церемония началась.

Орест. Вы, по-видимому, много знаете об Аргосе.

Юпитер. Я частенько наведываюсь сюда. Я был здесь, видите ли, в день возвращения царя Агамемнона, когда победоносный греческий флот бросил якорь на рейде Навплиона. С высоты укреплений можно было разглядеть белые паруса. (Отгоняет мух.) Мух тогда еще не было. Аргос был тихим провинциальным городишком, лениво скучавшим на солнцепеке. Назавтра я поднялся вместе со всеми на крепостные стены, и мы долго следили за царским кортежем, двигавшимся по равнине. А через день, к вечеру, вышла на укрепления царица Клитемнестра в сопровождении Эгисфа, нынешнего царя. Жители Аргоса увидели их лица, багровые от заходящего солнца, увидели, как они, прильнув к бойницам, долго глядели на море, и подумали: «Быть несчастью». Но промолчали. Эгисф, вы, вероятно, знаете, был любовником Клитемнестры. Прохвост, у которого уже тогда наблюдалась склонность к меланхолии. Вы, кажется, устали?

Орест. Я был долго в пути, да еще эта проклятая жара. Но я слушаю вас с интересом.

Юпитер. Агамемнон был хороший человек, но он, видите ли, совершил крупную ошибку. Он запретил публичную казнь. А жаль. Доброе повешенье – развлекает, особенно в провинции, и несколько притупляет интерес к смерти. Здешние жители в тот день промолчали, потому что им было скучно и хотелось посмотреть на насильственную смерть. Они ничего не сказали, когда увидели своего царя у ворот города. И когда увидели, как Клитемнестра протянула ему прекрасные надушенные руки, тоже ничего не сказали. Тогда еще можно было обойтись одним словом, одним-единственным, но они промолчали, и перед мысленным взором каждого лежал величественный труп с рассеченным лицом.

Орест. А вы? Вы ничего не сказали?

Юпитер. Вы возмущены, молодой человек? Я рад; это доказывает, что вы исполнены добрых чувств. Нет, я промолчал. Я ведь нездешний, в чужие дела не лезу. Что касается жителей Аргоса, то назавтра, слушая, как вопит от боли их царь во дворце, они опять ничего не сказали, они прикрыли сладострастно закатившиеся глаза, и весь город разомлел, как баба в любовном жару.

Орест. И убийца царствует. Ему выпали пятнадцать лет счастья. Я думал, что боги справедливы.

Юпитер. Тише, тише! Не спешите винить богов. Разве нужно всегда наказывать? Не лучше ли было обратить смятенье на благо нравственного порядка?

Орест. Так они и поступили?

Юпитер. Они наслали мух.

Педагог. При чем тут мухи?

Юпитер. О, это символ. Сейчас я вам покажу, что они сделали. Видите эту старую мокрицу – там, вон она семенит на своих черных лапках, прижимаясь к стене; перед вами великолепный образчик фауны, кишащей в здешних щелях, черной и плоской. Я кидаюсь на насекомое, хватаю его и доставляю вам. (Бросается на старуху, вытаскивает ее на край сцены.) Вот моя добыча. Ну и мерзость! Эй! Чего моргаешь! Вы ведь здесь привыкли к раскаленным добела мечам солнца. Прыгает, как рыба на крючке. Скажи-ка, старая, ты, должно быть, потеряла дюжину сыновей; ты черна с головы до ног. Ну, говори, может быть, я тогда отпущу тебя. По ком ты носишь траур?

Старуха. Это костюм Аргоса.

Юпитер. Костюм Аргоса? А, понимаю. Ты носишь траур по своему царю, по своему убиенному царю.

Старуха. Замолчи! Замолчи, бога ради!

Юпитер. Ты достаточно стара, ты вполне могла слышать те чудовищные крики, они неслись целое утро по улицам города. Как ты поступила тогда?

Старуха. Как я могла поступить? Мой муж работал на поле, я задвинула все засовы.

Юпитер. Да, и приоткрыла окно, чтобы лучше слышать, притаилась за занавеской, дыханье у тебя перехватывало, в животе сладко щекотало.

Старуха. Замолчи.

Юпитер. Ох и жаркая ж у вас была в ту ночь любовь! Вот праздник-то был, а?

Старуха. О! Господи… жуткий праздник.

Юпитер. Багряный праздник, вы так и не смогли похоронить память о нем.

Старуха. Господи! Вы из мертвецов?

Юпитер. Мертвец! Ступай, ступай, безумная. Не твое это дело, кто я. Подумай лучше о себе, о том, как вымолить прощенье неба покаяньем.

Старуха. О, я каюсь, господи, если бы вы знали, как я каюсь! И моя дочь тоже кается, и зять ежегодно приносит корову в жертву; и внука, которому седьмой год, мы приучили к покаянию. Он послушен, как овечка, весь беленький и уже исполнен чувства первородного греха.

Юпитер. Это хорошо. Убирайся, старая паскуда, смотри не сдохни без покаяния. В нем вся твоя надежда на спасение.

Старуха убегает.

Или я ошибаюсь, судари мои, или это пример подлинной набожности, на старинный манер, и в страхе крепость ее.

Орест. Что вы за человек?

Юпитер. Дело не во мне. Мы говорили о богах. Ну, следовало ли поразить громом Эгисфа?

Орест. Следовало… А, не знаю я, что следовало и чего не следовало, мне плевать… Я не здешний. А Эгисф кается?

Юпитер. Эгисф? Сомневаюсь. Но разве это важно? За него весь город кается. Покаянье-то берут на вес.

Жуткие вопли во дворце.

Слушайте! Чтоб они никогда не забывали криков агонии своего царя, каждую годовщину волопас, у которого самый громкий голос, вопит так в главном дворцовом зале.

Орест морщится от отвращения.

Ба, это пустяк. Поглядим, что вы скажете, когда выпустят мертвецов: Агамемнон был убит пятнадцать лет тому назад, день в день. Ах, как за это время переменился легкомысленный народ Аргоса, как стал он близок моему сердцу!

Орест. Вашему сердцу?

Юпитер. Не обращайте внимания, молодой человек. Это я сам с собой. Мне следовало сказать: близок сердцу богов.

Орест. В самом деле? Стены, вымазанные кровью, мириады мух, вонь, как на бойне, духотища, пустынные улицы, запуганные тени, которые бьют себя кулаками в грудь, запершись в домах, и эти вопли, эти невыносимые вопли: так это нравится Юпитеру?

Юпитер. Ах, не судите богов, молодой человек, у них свои тайные муки.

Пауза.

Орест. У Агамемнона была, кажется, дочь? По имени Электра?

Юпитер. Да. Она живет здесь. Во дворце Эгисфа. Он перед вами.

Орест. Значит, это дворец Эгисфа? А что думает обо всем случившемся Электра?

Юпитер. Ничего, она ребенок. У него был еще сын – некий Орест. Говорят, он умер.

Орест. Умер! Проклятье…

Педагог. Ну конечно, государь мой, вам отлично известно, что он умер. Жители Навплиона говорили нам, что Эгисф приказал его убить вскоре после смерти Агамемнона.

Юпитер. Некоторые утверждали, что он остался жив. Будто бы убийцы, охваченные жалостью, покинули его в лесу. И будто его подобрали и воспитали богатые афинские буржуа. Что до меня, я желал бы ему быть мертвым.

Орест. Почему, простите?

Юпитер. Представьте себе, что в один прекрасный день он явился бы к воротам этого города…

Орест. Ну и что?

Юпитер. Послушайте, встреть я его здесь, я бы ему сказал… я бы ему сказал следующее: «Молодой человек…» Я назвал бы его «молодой человек», так как он вашего возраста примерно, если жив. Кстати, сударь, не скажете ли вы мне, как вас зовут?

Орест. Мое имя Филеб, я из Коринфа. Я путешествую с целью расширения кругозора, со мной – раб, который был моим наставником.

Юпитер. Прекрасно. Итак, я сказал бы: «Молодой человек, уходите! Что вам здесь нужно? Вы хотите предъявить свои права? Полно. Вы горячи, крепки – из вас вышел бы храбрый командир в армии, полной боевого задора. Вы найдете для себя дело получше, чем царствовать над полумертвым городом, над городом-падалью, истерзанным мухами. Здешние жители большие грешники, но они вступили на путь искупления. Оставьте их в покое, молодой человек, оставьте их в покое, отнеситесь с уважением к мукам, которые они на себя приняли, уходите подобру-поздорову. Вы непричастны к преступлению и не можете разделить их покаяния. Ваша дерзкая невинность отделяет вас от них, как глубокий ров. Уходите, если вы их любите хоть немного. Уходите, иначе вы их погубите: если вы их остановите, если хоть на мгновенье оторвете от угрызений совести, грехи облепят их, как застывшее сало. Совесть у них нечиста, им страшно, а запах страха, нечистой совести услаждает обонянье богов. Да, эти жалкие души богам по вкусу. Хотели бы вы лишить их благосклонности богов? А что вы дадите взамен? Спокойное пищеварение, мирную, безрадостную провинциальную жизнь и скуку? Ах, скука – быт счастья. Счастливого пути, молодой человек, счастливого пути. Мир в обществе и мир в душе – так неустойчивы: не трогайте, а то разразится катастрофа. (Глядит ему в глаза.) Чудовищная катастрофа, которая обрушится на вас».

Орест. В самом деле? Так бы и сказали? Что ж, если бы этим молодым человеком был я, я ответил бы…

Меряют друг друга взглядом. Педагог покашливает.

А, пустое, не знаю, что я ответил бы. Может, вы и правы, к тому же все это меня не касается.

Юпитер. В добрый час. Хотел бы я, чтоб Орест оказался столь же рассудителен. Ну, мир вам, надо идти, у меня дела.

Орест. Мир вам.

Юпитер. Кстати, если вам мешают мухи, вот средство от них избавиться. Посмотрите на этот рой, который жужжит вокруг вас: я щелкаю пальцами, делаю жест рукой и говорю: «Абраксас, гала, гала, це, це». Глядите: они падают и расползаются по земле, как гусеницы.

Орест. Клянусь Юпитером!

Юпитер. Пустяки. Скромный светский талант. Я дрессирую мух в часы досуга. До свидания. Мы еще увидимся. (Выходит.)

Явление второе

Орест, Педагог.

Педагог. Берегитесь. Этот человек знает, кто вы.

Орест. Человек ли это?

Педагог. Ах, государь мой, как вы меня огорчаете! Неужели вы забыли все мои уроки, светлый скептицизм, которому я вас учил? «Человек ли это?» Да на свете нет никого, кроме людей, чтоб им пусто было. И с ними хлопот не оберешься. Этот бородач – человек, какой-нибудь шпион Эгисфа.

Орест. Оставь в покое свою философию. Она мне принесла слишком много зла.

Педагог. Зла! Значит, свобода духа наносит ущерб людям. Ах, как вы переменились! Раньше я читал в вас, как в книге… Скажете ли вы мне наконец, что задумали? Зачем притащили меня сюда? Что вы здесь намерены предпринять?

Орест. Разве я говорил тебе, что собираюсь здесь что-либо предпринять? То-то. Молчи. (Подходит к дворцу.) Вот мой дворец. Здесь родился мой отец. Здесь потаскуха со своим хахалем убила его. И я тоже родился здесь. Мне шел третий год, когда Эгисфовы молодчики унесли меня. Вот из этой двери мы вышли. Один из них держал меня на руках, глаза мои были широко раскрыты, наверно, я плакал… Ничего не помню. Вижу огромное безмолвное здание, напыжившееся в провинциальной торжественности. Я вижу его впервые.

Педагог. Ничего не помните, неблагодарный господин, когда я отдал десять лет жизни, чтоб наполнить вашу память? А все наши путешествия? А все города, которые мы посетили? А курс археологии, который я читал для вас одного? Ничего не помните? А раньше в вашей памяти жило столько дворцов, святилищ и храмов, что вы могли бы, подобно географу Павзанию, составить путеводитель по Греции.

Орест. Дворцы! Это правда. Дворцы, колонны, статуи! Отчего ж я так невесом, при стольких камнях в голове? А триста восемьдесят семь ступеней эфесского храма, ты забыл? Я поднялся по ним, они все до одной у меня в памяти. Семнадцатая, кажется, была с трещиной. Ах, у пса, у старого пса, который дремлет подле очага и привстает, когда входит его господин, и тихонько повизгивает в знак приветствия, у пса больше памяти, чем у меня: он узнает СВОЕГО господина. А у меня что есть моего?

Педагог. А культура, господин? Ваша культура принадлежит вам, я подбирал ее для вас с любовью, как букет, сочетая плоды моей мудрости и сокровища моего опыта. Разве я не давал вам с детства читать все книги, чтобы приучить вас к многообразию человеческих суждений, разве не объехал с вами сто государств, подчеркивая при каждом удобном случае, сколь изменчивы людские нравы? Теперь вы молоды, богаты и красивы, сведущи, как старец, избавлены от ига тягот и верований, у вас нет ни семьи, ни родины, ни религии, ни профессии, вы свободны взять на себя любые обязательства и знаете, что никогда не следует себя ими связывать, – короче, вы человек высшей формации и вдобавок можете преподавать философию или архитектуру в большом университетском городе. И вы еще жалуетесь!

Орест. Да нет. Не могу жаловаться: ты дал мне свободу нитей, оторванных ветром от паутины и парящих высоко над землей, – я вешу не больше паутинки и плыву по воздуху. Я знаю, что мне повезло, и ценю это. (Пауза.) Есть люди, связанные обязательствами от рождения: у них нет выбора – путь их однажды предначертан, в конце пути каждого из них ждет поступок, ЕГО поступок; они шагают, босые ноги с силой попирают землю, в кровь сбивая ступни. Знать, КУДА идешь: по-твоему, радоваться этому вульгарно? А есть другие: они молчаливы, душа их подвластна смутным, земным образам; вся жизнь таких людей определилась тем, что однажды, в детстве, когда им было лет пять или семь… Да ладно, они ведь не высшей формации. А я уже в семь лет сознавал себя изгнанником. Запахи и звуки, шум дождя по крыше, дрожание света, – все скользило по мне, скатывалось по моему телу – я не пытался ничего ухватить, я знал уже, что все это принадлежит другим, никогда не станет МОИМ воспоминанием. Плотная пища воспоминаний предназначена тем, кто обладает домами, скотом, слугами и пашнями. А я… Я, слава богу, свободен. Ах, до чего же я свободен! Моя душа – великолепная пустота. (Подходит к дворцу.) Я жил бы здесь. Я не прочел бы ни одной из твоих книг. Возможно, я и вообще не знал бы грамоты: царевичи редко умеют читать. Но я бы десять тысяч раз вошел и вышел через эту дверь. В детстве я катался бы на ее створках, я бы в них упирался, а они скрипели бы, сопротивляясь нажиму, мои руки познали бы их неуступчивость. Позднее я открывал бы эту дверь по ночам, тайком, торопясь на свидание. А еще позднее, в день моего совершеннолетия, рабы растворили бы ее настежь и я верхом въехал бы во дворец, переступив через этот порог. Моя старая деревянная дверь. Я умел бы отпирать тебя с закрытыми глазами. А эта щербинка там, внизу, ведь это я мог по неловкости оцарапать тебя в первый день, когда мне позволили взять копье. (Отходит.) Ранний дорический стиль, не так ли? А что ты скажешь об этих золотых инкрустациях? Я видел похожие в Додоне: прекрасная работа. Что ж: доставлю тебе удовольствие – это не МОЙ дворец, не МОЯ дверь. И нам здесь нечего делать.

Педагог. Наконец-то разумные слова. Что б вы выиграли, живя здесь? Ваша душа была бы теперь затравлена гнусным раскаянием.

Орест (горячо). Во всяком случае, она принадлежала бы мне, эта душа. И этот жар, от которого рыжеют мои волосы, тоже принадлежал бы мне. Мне – жужжанье этих мух. В этот час, укрывшись в одной из сумрачных комнат дворца, я, обнаженный, глядел бы сквозь щель между ставен на раскаленный докрасна свет и ждал бы, когда солнце станет клониться к закату и поднимется от земли, подобно свежему дыханию, прохладная вечерняя тень Аргоса, похожая на тысячи других и вечно новая, тень вечера, который принадлежит мне. Пошли отсюда, педагог. Разве ты не видишь, что мы разлагаемся на чужом солнцепеке?

Педагог. Ах, сударь, как вы меня успокоили! Последние месяцы, если быть точным, с минуты, когда я раскрыл вам ваше происхождение, – я наблюдал, как вы меняетесь день ото дня, и просто лишился сна. Я боялся…

Орест. Чего?

Педагог. Вы рассердитесь.

Орест. Нет. Говори.

Педагог. Я боялся… Как вы ни натренированы с младых ногтей в скептической иронии, вам иногда взбредают дурацкие идеи – короче, я спрашивал себя, не задумали ли вы прогнать Эгисфа и занять его место.

Орест (медленно). Прогнать Эгисфа! (Пауза.) Можешь быть спокоен, старик, слишком поздно. Не то чтоб я не испытывал желания схватить за бороду этого растреклятого прохвоста и сдернуть его с отцовского трона. Но что дальше? Что мне делать с этими людьми? Ни один ребенок не родился при мне, ни одна девушка не сыграла свадьбы, я не разделяю их угрызений совести и не знаю никого по имени. Бородач прав: у царя должны быть те же воспоминания, что и у подданных. Оставим их в покое, старик. Уйдем отсюда потихоньку. Понимаешь, если бы я мог совершить какой-нибудь поступок – поступок, который дал бы мне права гражданства среди них… Если бы я мог овладеть, пусть даже совершив преступление, их воспоминаниями, их страхом и надеждами, чтоб заполнить пустоту моего сердца. Ради этого я убил бы родную мать…

Педагог. Сударь!

Орест. Да. Это грезы. Пошли. Узнай, можно ли достать лошадей, мы отправимся в Спарту, у меня там друзья.

Входит Электра.

Явление третье

Те же, Электра.

Электра (не замечая их, подходит к статуе Юпитера, в руках у нее ящик). Паскуда! Можешь пялить на меня сколько хочешь свои бельма, не испугаешь, не боюсь твоей хари, размалеванной малиновым соком. Ну что, приходили поутру твои святые женщины? Елозили своими черными подолами? Топали грубыми башмаками? Вот уж ты был доволен, пугало, а? Ты их любишь, старух. Чем больше они смахивают на мертвецов, тем милей тебе. Они оросили землю у твоих ног своим лучшим вином – ведь сегодня праздник, от их юбок разило плесенью: у тебя до сих пор щекочет в носу от этого сладостного аромата. (Трется о статую.) А ну-ка, понюхай теперь, какой дух идет от меня, я пахну свежим телом. Я молода, я – живу! Тебя должно от этого воротить. Я тоже пришла с жертвоприношением, пока весь город погружен в молитву. Держи: вот очистки и пепел очага, и протухшие обрезки мяса, кишащие червями, и кусок заплесневелого хлеба – от него отказались даже наши свиньи – твоим мухам все это придется по вкусу. Счастливого праздника, эй, счастливого праздника, да будет он последним. Я слаба, мне не повалить тебя на землю. Я могу только плюнуть тебе в морду. Это все, на что я способна. Но он еще придет, тот, кого я жду, со своим большим мечом. Он поглядит на тебя и расхохочется – вот так, уперев руки в бока и откинув голову. А потом выхватит свой клинок и рассечет тебя сверху донизу – хрясь! И тогда две половинки Юпитера покатятся – одна влево, другая вправо, – и все увидят, что он деревянный. Просто белый деревянный чурбан – этот бог мертвецов. А ужас и кровь на лице, и прозелень вокруг глаз – всего лишь краска, не правда ли? Ты-то знаешь, что внутри весь белый-белый, как тело новорожденного, ты прекрасно знаешь, что удар клинка рассечет тебя пополам, и даже капли крови не выступит. Деревяшка! Деревяшка! Просто печное полено! (Замечает Ореста.) Ах!

Орест. Не бойся.

Электра. Я не боюсь. Ничуть не боюсь. Кто ты?

Орест. Чужеземец.

Электра. Добро пожаловать. Все, что чуждо этому городу, мне дорого. Как твое имя?

Орест. Меня зовут Филеб. Я из Коринфа.

Электра. Да? Из Коринфа? А меня зовут Электра.

Орест. Электра. (Педагогу.) Оставь нас.

Педагог уходит.

Явление четвертое

Орест, Электра.

Электра. Почему ты так смотришь на меня?

Орест. Ты красива. Ты не похожа на здешних жителей.

Электра. Красива? Ты уверен, что я красива? Так же красива, как девушки в Коринфе?