Плоды земли
– Сбегай-ка в село и приведи на подмогу работника, – велел он Ингер.
Ингер в последнее время что-то раздалась вширь и уже не могла бегать, но, конечно же, тотчас собралась в дорогу.
Но муж ее вдруг передумал, он снова впал в гордыню, решив, что все сделает сам.
– Незачем беспокоить людей, – сказал он. – Я и один управлюсь.
– Не сдюжишь ты.
– Поможешь мне поднять бревна.
В начале октября Ингер объявила:
– Больше мне невмоготу!
Что за досада, нужно ведь непременно поднять стропила, чтоб успеть покрыть дом до осенних дождей, а времени оставалось всего ничего. Что такое стряслось с Ингер? Уж не захворала ли? Изредка она варила козий сыр, но большей частью ее хватало только на то, чтобы по нескольку раз на дню переносить с места на место прикол Златорожки.
– В следующий раз, как пойдешь в село, принеси большую корзину, или ящик, или что-нибудь такое, – как-то попросила Ингер.
– На что тебе? – спросил Исаак.
– Нужно, – ответила Ингер.
Он поднял стропила на веревке, Ингер только подпихивала их одной рукой, но уже само ее присутствие как будто помогало. Дело шло медленно, и хотя крыша была совсем невысокая, но балки чересчур большие и толстые для маленького домика.
Некоторое время держалась ясная осенняя погода, Ингер одна выкопала всю картошку, а Исаак успел покрыть избу до начала затяжных дождей. Козы уже переселились на ночь в землянку к людям, и это не мешало, ничего не мешало, люди не жаловались. Исаак опять собрался в село.
– Принеси же мне большую корзину или ящик! – смиренным тоном снова попросила Ингер.
– Мне надо захватить несколько оконных стекол, которые я заказал, – сказал Исаак, – да еще две крашеные двери, – добавил он важно.
– Ну раз так, придется обойтись без корзины.
– Да на что она тебе?
– На что? Да где же у тебя глаза!
Исаак ушел из дому в глубоком раздумье и вернулся через двое суток, притащив окно, дверь для горницы и дверь для клети, а сверх того, на груди у него висел ящик для Ингер, а в ящике – разные съестные припасы. Ингер сказала:
– Дотаскаешься ты когда-нибудь до смерти!
– Ха, до смерти? – Исаак был сейчас настолько далек от недавних мыслей о смерти, что вынул из кармана аптечный пузырек с нефтью и дал Ингер с наставлением усердно лечиться ею, чтоб поправиться. А к тому же теперь у него были окна и крашеные двери, которыми можно заняться, и он тотчас бросился их прилаживать. Ну что за двери: подержанные, правда, но заново выкрашенные красной и белой краской, они гляделись в доме, словно картинки.
Они перебрались в новый дом, а скотина расселилась по всей землянке; одну овцу с ягненком оставили при корове, чтоб той было не так скучно.
Да, много чего достигли поселенцы в этих пустынных краях, просто чудо как много.
III
Пока земля не промерзла, Исаак выбирал из нее камни и очищал от корней, ровнял луг на будущий год; когда ударил мороз, он стал ходить в лес и усердно рубил дрова.
– На что тебе столько дров? – спрашивала Ингер.
– Сам не знаю, – отвечал Исаак, но прекрасно все знал.
Густой нетронутый лес подходил вплотную к строениям, не позволяя расширить площадь под сенокос, а кроме того, Исаак рассчитывал тем или иным способом доставить дрова зимой в село и продать тем, у кого их не будет. Задумка была толковая, Исаак верил в успех, продолжая расчищать лес и рубить его на дрова. Ингер частенько приходила посмотреть, как он работает, а он делал вид, будто ему все равно и вовсе он в ней не нуждается, но она понимала, что доставляет ему удовольствие. Изредка они перебрасывались несколькими словами.
– Неужто тебе нечего больше делать, кроме как приходить сюда и мерзнуть? – говорил Исаак.
– Мне не холодно, – отвечала Ингер, – а вот ты губишь свое здоровье.
– На-ка надень мою куртку, вон она лежит!
– И надела бы, да некогда мне тут рассиживаться, когда Златорожка собралась телиться.
– Златорожка собралась телиться?
– А ты не слышишь, что ли? Как по-твоему, оставить нам теленка?
– По мне, делай как хочешь, я не знаю.
– Не след нам есть теленка! Ведь тогда у нас останется только одна корова.
– А я и не думал, что ты за то, чтоб мы съели теленка, – отвечал Исаак.
Одинокие люди, некрасивые и грубые, но сколько доброты друг к другу, к животным, к земле!
И вот Златорожка отелилась. Знаменательный день в безлюдной глуши, огромная благодать и счастье. Златорожке дали вкусного мучного пойла, и Исаак сказал:
– Муки не жалей! – хотя притащил ее из села на собственном горбу.
Рядом с коровой лежал хорошенький теленочек, красавица телочка, тоже красно-пегая, забавно удивленная чудом, которое только что пережила. Через два года она сама станет матерью.
– Из этой телки выйдет чертовски красивая корова, – сказала Ингер, – а я даже не знаю, как бы ее назвать. – Ингер была ну чистое дитя, смекалки у нее всегда недоставало.
– Как назвать? – повторил Исаак. – Сколько ни ищи, а лучше клички, чем Сребророжка, не найдешь.
Выпал первый снег. Как только установился санный путь, Исаак отправился по деревням, ничего, по своему обыкновению, не объяснив Ингер. Вернулся он с большущим сюрпризом – с лошадью и санями!
– Сдается мне, ты не иначе как колдуешь, – сказала Ингер, – ведь не отнял же ты у кого-то лошадь?
– Отнял.
– Может, нашел?
Если б только Исаак мог сказать: моя лошадь, наша! Но он всего лишь взял лошадь на время, чтобы свезти на ней дрова.
Исаак возил в село дрова и возвращался с припасами, мукой, селедкой. А однажды привез в санях быка; он купил его баснословно дешево, потому что в селе уже началась бескормица. Бык был худой, косматый, да и голосом не вышел, но не урод и от хорошего корма должен был оправиться. Племенной бык. Ингер сказала:
– И чего только ты не притащишь!
Да, Исаак притаскивал все, что можно: доски и тес, которые выменял на бревна, точильный камень, вафельницу, всякие снасти и инструменты, и все это в обмен на дрова. Ингер пыжилась от свалившегося на нее богатства, каждый раз приговаривая:
– Никак еще что-то привез? Теперь у нас есть бык и все-все, что только можно придумать!
И однажды Исаак ответил:
– Больше ничего возить не стану!
Запасов у них теперь хватит на долгое время, они стали зажиточными людьми. Что-то затеет Исаак весной? Сотни раз вышагивал он зимой за своими дровяными возами и вот что надумал: он расчистит место за косогором, вырубит там весь лес, наготовит дров, оставит их сохнуть на лето и зимой будет накладывать на возы вдвое больше дров, чем теперь. Расчет был безошибочный. Сотни раз думал Исаак и о другом – о Златорожке, откуда она взялась, чья была раньше? Нигде не сыскать другой такой жены, как Ингер; бедовая бабенка, податливая и на все согласная; но ведь в один прекрасный день придет кто-нибудь, отберет Златорожку и уведет на веревке. А это может кончиться очень плохо. «Ведь не отнял же ты у кого-то лошадь?» – спросила Ингер. «Может, нашел?» – спросила она. Вот какая была ее первая мысль, она-то не сразу ему поверила, а ему что делать? Вот о чем он все время думал. Да и он хорош, взял да и купил быка для Златорожки, для краденой-то, глядишь, коровы!
А тут подошло время возвращать лошадь. Жалко было, лошадка была маленькая, мохнатая и очень им полюбилась.
– Как-никак, а ты переделал много дел, – сказала Ингер в утешение.
– Время-то идет к весне, когда лошадь мне особенно нужна, – ответил Исаак, – у меня для нее столько работы!
Утром он тихонько выехал из дому с последним возом дров и вернулся только на третий день. Когда он пешком приплелся домой, то уже со двора услышал доносившийся из избы какой-то странный звук и остановился на минутку. Детский плач – о-ох, Господи, что уж тут поделаешь, но все равно, это страшно и удивительно, а Ингер ни словом ни о чем не обмолвилась.
Он вошел, и первое, что бросилось ему в глаза, так это ящик, тот самый знаменитый ящик, который он притащил домой на своей груди; теперь он свисал на двух веревках с потолка, превратившись в люльку для ребеночка. Ингер возилась, полуодетая, по хозяйству, правда, она уже успела подоить корову и коз.
Когда ребенок перестал кричать, Исаак спросил:
– Ты справилась?
– Да, справилась.
– Так.
– Он родился к вечеру, как ты уехал.
– Так.
– Только я хотела было прибраться и повесить люльку, чтоб все было готово, да насилу успела, потом сразу начались боли.
– Отчего ж ты меня не предупредила?
– Да разве ж я знала когда! Это мальчик.
– А-а, значит, мальчик.
– Никак не придумаю, как его назвать, – сказала Ингер.
Исаак увидел маленькое красненькое личико, правильное, без заячьей губы, и головку, густо поросшую волосами. Настоящий здоровый мужичок, вполне соответствующий своему званию и положению в ящике. Исаак был сам не свой, размяк, расчувствовался, перед мельничным жерновом было чудо, оно зародилось когда-то в священном тумане и в жизнь явилось с крошечным личиком, как загадка. Дни и годы превратят это чудо в человека.
– Пойди поешь, – сказала Ингер…
Исаак расчищает лес и рубит деревья на дрова. Теперь не то что вначале, теперь у него есть пила, он пилит дрова, и поленницы растут на глазах, он строит из них улицу, целый город. Ингер теперь больше привязана к дому и не может так часто навещать мужа за работой, зато сам Исаак частенько наведывается домой. Надо же, этакий смешной маленький мальчишка в ящике! Исааку и в голову не приходит позаботиться о нем, к тому же он пока как есть чурбачок, пусть себе лежит-полеживает! Но разве он не человек, не может он безучастно слышать крик, да еще такой жалобный.
– Нет, нет, не бери его! – говорит Ингер. – У тебя небось руки в смоле! – говорит она.
– У меня руки в смоле? Ты с ума сошла! – отвечает Исаак. – Смолы у меня на руках не было с тех пор, как я поставил этот дом. Дай сюда мальчишку, я его уйму!
– Не надо, он сейчас сам замолчит…
В мае из-за гор к новоселам, поселившимся в глуши, приходит гостья из родни Ингер, она пришла издалека, и принимают ее радушно. Она говорит:
– Пришла посмотреть, как-то живется Златорожке, с тех пор как она ушла от нас!
– А об тебе-то, маленьком, никто и не спросит! – жалобно говорит Ингер малютке.
– Ну-ка, погляжу, какой он у тебя. Вижу, вижу, мальчишка. Лучше некуда! Подумать только, если б год тому назад мне сказали, Ингер, что я разыщу тебя здесь – с мужем, ребенком, с домом и достатком!
– Обо мне и говорить не стоит. Это все он, он взял меня такою, как я была!
– А вы повенчались? Ах, так вы еще не повенчаны!
– Повенчаемся, когда придет время крестить этого мальца, – говорит Ингер. – Мы бы уж давно повенчались, да все как-то недосуг было. Что скажешь, Исаак?
– Повенчаться-то… ну, понятно.
– Ты не сможешь, Олина, снова прийти к нам в перерыве между полевыми работами присмотреть за скотиной, пока мы съездим? – спрашивает Ингер.
– Отчего же, – обещает гостья.
– Мы тебя отблагодарим.
– Да уж знаю, знаю… Гляжу, вы опять затеяли что-то строить. И что? Неужто вам все мало?
Ингер пользуется случаем и говорит:
– Спроси его сама, мне он не говорит.
– Что я строю? – отвечает Исаак. – Так, пустяковину. На всякий случай сарай строю, вдруг понадобится. А что это ты помянула Златорожку, хочешь посмотреть ее? – спрашивает он гостью.
Они идут в хлев, показывают Олине корову и телку, а бык – бык просто чудо, гостья только головой качает, глядя на скотину и на хлев, – ну надо же, лучше не сыщешь, а уж чистота в хлеву ну прямо замечательная.
– Я-то знаю, что до ласки и заботливого обхождения со скотиной на Ингер во всем можно положиться! – говорит женщина.
Исаак спрашивает:
– Стало быть, Златорожка раньше жила у тебя?
– Как же, еще телушкой! Правда, не у меня самой, а у моего сына, ну, да ведь это все равно. У нас и посейчас в хлеву живет ее мать!
Давненько не доводилось Исааку слышать более отрадные слова, и на душе у него становится легче, он знает теперь, что Златорожка принадлежит Ингер и ему по праву. И то сказать, он уж было нашел печальный выход из своих сомнений: зарезать по осени Златорожку, выскоблить кожу, закопать рога в землю и таким образом изгладить всякие следы существования коровы Златорожки в этом мире. Теперь нужда в этом отпала. Он преисполняется гордостью за Ингер.
– Говоришь, чистюля? Другой такой чистюли не сыскать во всем свете! Просто удивительно, как мне повезло, что я раздобыл себе такую работящую жену!
– Да разве иного можно было ожидать! – отвечает Олина.
Эта пришедшая из-за гор женщина по имени Олина, скромная, с негромким голосом, толковая женщина, пробыла у них несколько дней, для спанья ей отвели клеть. Когда она собралась домой, Ингер дала ей немножко шерсти от своих овец, а она почему-то спрятала узелок от Исаака.
Ребенок, Исаак и его жена – мир опять стал прежним, день-деньской в работе, много маленьких и больших радостей: Златорожка хорошо доится, козы принесли козлят и тоже дают много молока, Ингер наварила огромное количество белых и красных сыров и поставила их созревать. Она задумала наделать столько сыров, чтоб купить на них ткацкий станок, – ох уж эта Ингер – и ткать-то она умеет!
Исаак строил сарайчик, у него, видать, тоже был свой план. Он сколотил из двойных досок пристройку к землянке, проделал в ней дверь и оконце в четыре стекла, настлал крышу из горбыля и стал ждать, пока просохнет земля и можно будет нарезать дерну. Все только самое необходимое и нужное – ни пола, ни струганых стен, но зато Исаак смастерил стойло, словно бы для коня, и сколотил ясли.
Май был на исходе. Солнце обсушило пригорки. Исаак покрыл свой сарай дерном – теперь он был полностью готов. И вот однажды утром Исаак наелся на сутки вперед, захватил с собой еще еды, вскинул на плечо мотыгу с лопатой и отправился в село.
– Принеси мне четыре локтя ситцу! – крикнула Ингер ему вдогонку.
– На что он тебе? – отозвался Исаак.
Похоже было, он ушел навсегда; каждый день Ингер смотрела на небо, определяла направление ветра, словно ждала моряка, по ночам выходила во двор и прислушивалась, подумывала даже взять ребенка и пойти разыскивать мужа. Наконец он вернулся с лошадью и повозкой.
– Тпр-ру! – громко сказал Исаак, подъехав к самым дверям, и хотя лошадь была смирная и весело заржала, словно почуяв в землянке знакомых, Исаак крикнул в горницу:
– Выйди-ка, подержи лошадь!
Ингер выскочила во двор.
– Что это? – воскликнула она. – Ах, Исаак, неужто ты опять взял ее взаймы! Да где ж ты пропадал столько времени? Ведь нынче пошел шестой день, как тебя нет.
– Где ж мне быть? Пришлось походить по многим местам, прежде чем достал телегу. Подержи-ка лошадь, говорят тебе!
– Телегу? Да ведь не купил же ты ее?!
Исаак нем, Исаак весь точно налит немотой. Он принимается вытаскивать из телеги плуг и борону, гвозди, съестные припасы, лом и мешок с ячменем.
– Как ребенок? – спрашивает он.
– Ребенку ничего не делается. Так ты, выходит, купил телегу. А я-то только и знаю, что надрываюсь ради ткацкого станка, – говорит она шутливо, обрадовавшись донельзя, что он снова дома.
Исаак опять долго молчит, весь уйдя в свои мысли: куда девать привезенные товары и орудия; по всему видать, не так-то легко найти для них место на дворе. Но когда Ингер перестала выспрашивать его и пустилась вместо того разговаривать с лошадью, Исаак нарушил молчание.
– Ты когда-нибудь видала крестьянский двор без лошади и телеги, без плуга и бороны и без всего, что к ним полагается? А раз уж ты хочешь знать, так я купил и лошадь, и телегу, и все, что в ней лежит, – ответил он.
Ингер только покачала головой да сказала:
– Спаси тебя Христос и помилуй!
А Исаак, он теперь уже не чувствовал себя маленьким и жалким, он словно бы рассчитался с женой за Златорожку, и рассчитался сполна, по-барски: пожалуйте, вот вам от нас – лошадку, да еще за наличные денежки! Его просто обуревала жажда деятельности: он снова схватился за плуг, поднял его с земли, отнес к стене избы и поставил там. Ведь здесь он распоряжается! Потом вытащил из телеги борону, лом, новенькие, только что купленные вилы, все драгоценные земледельческие орудия, истинное сокровище для новосела. Ну что ж, полное обзаведенье, теперь у него есть все, что нужно.
– Гм. Добудем как-нибудь и ткацкий станок, – сказал он, – было б у меня здоровье. Вот тебе ситец, никакого другого, кроме синего, не было.
Он прямо удержу не знал, так и расточал дары. Словно приехал из города.
Ингер говорит:
– Жалко, Олина не видала всего этого, когда была здесь.
Сущая чепуха и женское тщеславие, муж только хмыкнул в ответ на ее слова. Но, конечно, и он тоже ничего не имел против, чтоб Олина увидела все это великолепие.
Заплакал ребенок.
– Ступай к парнишке, – сказал Исаак, – лошадь уж успокоилась.
Он распрягает и ведет лошадь в конюшню – ставит свою собственную лошадь в конюшню! Он кормит, и гладит, и ласкает ее. Сколько он задолжал за лошадь и телегу? Все, всю сумму, за ним огромный долг, но к осени он обязательно расплатится. У него есть на это дрова, немножко прошлогодней бересты и, наконец, порядочный запас хороших бревен. За этим дело не станет. Позже, когда волнение и задор чуть поулеглись в его душе, он пережил много часов горьких опасений и забот, теперь ведь все зависело от лета и осени, от урожая.
Дни уходили на крестьянскую работу, сплошь на крестьянскую работу, он расчистил новые небольшие участки от корней и камней, вспахал, унавозил, заборонил, взмотыжил их и, растирая комья руками, ногами, ухаживая за землей всеми возможными способами, превратил поля в бархатный ковер. Подождал еще день-другой – показалось, как будто собирался дождь, – и посеял ячмень.
Многие сотни лет предки его сеяли ячмень; это было таинство, с благоговением совершаемое в тихий и теплый безветренный вечер, лучше всего непременно к мелкому дождичку и как можно скорее после весеннего пролета диких гусей. Картофель – овощ новый, в нем не было ничего мистического, ничего от религии, его могли сажать и женщины и дети; эти земляные яблоки, вывезенные, как и кофе, из чужих краев, – вкусные и сытные, но сродни репе. Ячмень же – это хлеб, есть ячмень или нет ячменя – это жизнь или смерть. Исаак шагал с непокрытой головой, призывая имя Иисуса, и сеял; он был похож на чурбан с руками, но душой был ровно младенец. Старательно и нежно кидал он в землю пригоршню, был кроток и смиренен. Ведь прорастут эти ячменные глазки и превратятся в колосья с множеством зерен, и это происходит повсюду на земле, где сеют ячмень. В Иудее, в Америке, в долине Гудбрандсдаль – как же огромен мир, а крошечный кусочек земли, который засевает Исаак, – в центре всего сущего. Лучистым потоком сыпался ячмень из его ладони, небо, облачное и доброе, предвещало долгий моросящий дождь.
IV
Отсеялись, время шло к сенокосу, а женщина Олина все не появлялась.
В полевых работах наступил перерыв, Исаак приготовил к сенокосу две косы и двое граблей, приделал к телеге высокие борта, чтоб возить сено, смастерил полозья и кой-какие принадлежности для саней на зиму. Много наделал полезных дел.
А что до двух полок на стене в горнице, так он и их смастерил, и теперь на них можно было класть разные вещи – и календарь, который он наконец купил, и мутовки, и не бывшие в употреблении поварешки. Ингер утверждала, что эти две полки сущая благодать!
Ингер все казалось благодатью. Вот и Златорожка не порывалась больше убежать, а преспокойно поживала себе с теленком и быком и целыми днями ходила по лесу. Вот и козы нагуляли жиру и чуть что не волочат тяжелое вымя по земле. Ингер сшила длинную рубашку из синего ситца и такой же чепчик, чудо какой хорошенький, это был крестильный наряд. Сам мальчуган лежал тут же и следил глазками за работой; мальчик был хоть куда, и когда она наконец решила назвать его Элесеусом, то и Исаак спорить не стал. Когда рубашка была готова, оказалось, что она на целых два локтя длиннее, чем надо, а каждый локоть ситца стоил денег, но что ж поделаешь, ребенок-то был первенький.
– Если твои бусы когда и могут пригодиться, так именно в этот раз! – сказал Исаак.
Ингер уже и сама о них подумала, о бусах-то, недаром же она была мать и, как все матери, глупая и гордая. На шейку мальчугану бусы не наденешь, но если нашить их на чепчик, будет очень красиво. Так она и сделала.
А Олина все не шла.
Не будь скотины, можно было бы уехать всем вместе и вернуться через три-четыре дня с окрещенным младенцем. А не будь этого самого венчания, Ингер могла бы поехать и вовсе одна.
– Не отложить ли нам пока венчание? – сказал Исаак.
Ингер ответила:
– Раньше десяти – двенадцати лет Элесеуса одного дома не оставишь и скотину ему не поручишь!
Ну, значит, надо Исааку что-нибудь придумать. Собственно, все началось как-то без начала, может быть, венчание столь же необходимо, как и крестины, почем он знает. Погода стала поворачивать на засуху, на настоящую знойную сушь; если скоро не выпадет дождь, всходы погибнут, но на все воля Господня. Исаак собрался ехать в деревню, за кем-нибудь. Опять надо было проехать много миль.
И вся эта суматоха ради венчания и крестин! Поистине, у людей, живущих на земле, много хлопот, маленьких и больших.
Но тут пришла Олина…
Теперь они были повенчаны, ребенок окрещен. Они даже позаботились сначала повенчаться, чтоб ребенка записали законным. А сушь продолжалась, солнце жгло маленькие ячменные поля, жгло бархатные ковры муравы, а за что? На все воля Господня. Исаак скосил свои лужки, травы с них набралось совсем немного, хотя весной он их и унавозил; он выкосил косогоры и дальние луговины, он не уставал косить, сушить и возить домой сено, потому что у него была лошадь и большое стадо. А в середине июля пришлось скосить на зеленый корм и ячмень, больше он ни на что не годился. Так что теперь оставалась одна надежда на картофель!
Как же обстояло дело с картофелем? Вправду ли он только и есть что особый сорт чужеземного кофе и без него можно обойтись? О, картофель замечательный плод, он выдерживает засуху, выдерживает сырость, а сам знай растет. Ему любая погода нипочем, он удивительно вынослив, если же за ним мало-мальски поухаживать, так он отплачивает в сам-пятнадцать. Ведь кровь у картофеля не та, что у винограда, а вот мясо как у каштана, его можно и варить, и жарить, оно на все годится. Если у человека нет хлеба, но есть картофель, он не будет голодать. Картофель можно печь в горячей золе и есть за ужином, можно сварить в воде и подать на завтрак. А каких приправ он требует? Да почти что никаких, картофель неприхотлив; кринки молока да одной селедки для него довольно. Богачи едят его с маслом, бедняки окунают в блюдечко с солью; Исаак же по воскресеньям поедал его, запивая вкусным Златорожкиным молоком. Презираемый всеми, благословенный картофель!
Но теперь дело оборачивалось плохо и для картофеля.
Не счесть, сколько раз за день Исаак поглядывал на небо. Небо было синее. По вечерам частенько смахивало на дождик. Исаак входил в избу и говорил:
– Сдается, будет-таки дождь!
Часа через два-три всякая надежда опять исчезала.
Засуха продолжалась уже семь недель, жара стояла невыносимая, картошка всю эту пору цвела сильным цветом, поражавшим своей неестественной красотой. Поля издали казались покрытыми снегом. Чем все кончится? По календарю ничего нельзя было узнать, теперешние календари ведь не чета прежним, толку от них никакого. Опять вроде бы собрался дождик. Исаак вошел в дом и сказал Ингер:
– С Божьей помощью, нынче ночью будет дождь!
– Разве на то похоже?
– Да. И лошадь мотает головой над кормушкой.
Ингер выглянула в дверь и сказала:
– Ну что ж, увидим!
Упало несколько капель. Часы текли, они поужинали, а когда Исаак ночью вышел на двор, небо было синее.
– Ах ты Господи! – сказала Ингер. – Но зато к завтрему и последний ягель твой просохнет, – прибавила она, пытаясь его утешить.
Да, Исаак насобирал много ягеля самого отборного сорта. Это был драгоценный корм, он сушил его, как сено, и накрывал в лесу берестой. Оставалась неубранной только одна небольшая кучка, оттого он и ответил Ингер с таким глубоким отчаянием и безучастностью:
– Все равно не стану убирать его, хоть бы он и просох!
– Не говори глупостей-то! – сказала Ингер.
На следующий день он и в самом деле не стал убирать ягель, раз так было сказано, – не убрал, и все тут. Пусть себе лежит, дождя все равно нету, пусть себе лежит с Богом! Свезет как-нибудь перед Рождеством, если солнце не спалит его до тех пор!
Столь сильна и глубока была охватившая его обида, что сидеть на пороге, смотреть на свою землю и ощущать себя ее собственником казалось бессмысленным. Вон горят безумным цветом и сохнут картофельные поля, так пусть же и ягель лежит, где лежал, сделайте одолжение! Но Исаак при всем своем простодушии таил какую-никакую хитренькую мыслишку, может, он делал расчет на то, чтоб подразнить синее небо перед новолунием?