Афера
– По-прежнему в статусе обвиняемого, по-прежнему в ожидании реального заключения. Наверное, я должен был бы ему сочувствовать, но желание пропадает, когда я вижу, как он дрыхнет полдня, а вторую половину валяется на диване, смотрит «Судью Джуди»[4] и проклинает свой ножной браслет. Бедная мама.
– Ты слишком строг к нему.
– Недостаточно строг. В этом вся беда. С Луи никто никогда не был строг. В тринадцатилетнем возрасте его поймали с травкой, но он свалил все на своего друга, а родители, разумеется, сразу бросились на его защиту. Его ни разу не привлекали к ответственности. До сегодняшнего дня.
– Облом, парень. Представить себе не могу, каково это – иметь брата-заключенного.
– Да уж, передряга. Я и хотел бы ему помочь, но ничего не могу сделать.
– Про твоего папашу я уж и не спрашиваю.
– А я его и не видел, и от него ни слуху ни духу, даже открытки не прислал. Ему пятьдесят – и он гордый папочка трехлетнего малыша, так что, полагаю, изображает Санта-Клауса. Выложил под елку кучу игрушек и улыбается, как идиот, глядя, как дитя визжит от радости, спускаясь по лестнице. Крыса!
Двое студентов вошли в бар, и Тодд отошел обслужить их. Марк достал телефон и проверил сообщения.
Когда Тодд вернулся, он спросил:
– Ты уже видел кого-нибудь из наших?
– Нет. Кому нужно раньше времени возвращаться? Мы же все – отличники.
Слово «отличник» в Фогги-Боттом считалось шуткой. Требование было таково, чтобы все выпускники оканчивали Школу с блистательными резюме, поэтому преподаватели раздавали высокие баллы направо и налево, как дешевые конфетки. Из Фогги-Боттом никогда никого не отчисляли. Это, разумеется, порождало атмосферу безразличного отношения к учебе, которая, в свою очередь, лишала студентов ЮШФБ всех шансов в дальнейшей конкуренции. Посредственные студенты становились еще более посредственными. Не удивительно, что адвокатский экзамен был для них таким испытанием.
– Ну, а уж от наших супервысокооплачиваемых профессоров тем более не следует ожидать, что они будут во время каникул принимать экзамены, правда?
Тодд снова хлебнул из своей потайной кружки, наклонился еще ближе к Марку и произнес:
– У нас есть проблема посерьезней.
– Горди?
– Горди.
– Этого я и боялся. Я писал ему эсэмэски и пытался дозвониться, но у него выключен телефон. Что происходит?
– Все плохо, – сообщил Тодд. – Очевидно, он поехал на Рождество домой и все время потратил на ссоры с Брендой. Она хочет пышного венчания в церкви с тысячей приглашенных. А Горди вообще жениться не желает. У ее матери есть много чего сказать. А его мать с ее матерью не разговаривает, и все вот-вот взорвется.
– Они же собирались играть свадьбу пятнадцатого мая, Тодд. И насколько я помню, мы с тобой согласились быть шаферами.
– На это не рассчитывай. Он уже вернулся и не пьет своих лекарств. Зо́ла сегодня заходила и рассказала.
– Какие лекарства?
– Это долгая история.
– Какие лекарства?!
– У него биполярное расстройство, Марк. Диагностировали еще несколько лет тому назад.
– Ты ведь шутишь, да?
– Стал бы я шутить на эту тему. У него биполярное расстройство, и Зола говорит, что он перестал принимать лекарства.
– Почему он ничего нам не сказал?
– На этот вопрос я тебе ответить не могу.
Качая головой, Марк некоторое время медленно пил пиво. Потом поинтересовался:
– Значит, Зола тоже вернулась?
– Да, наверное, они с Горди сбежали на несколько дней раньше, чтобы поразвлечься, хотя не думаю, что им так уж весело. Зола думает, что он прекратил пить лекарства с месяц назад, когда мы готовились к сессии. Горди то начинает психовать и лезет на стенку, то, выпив текилы и покурив травки, впадает в ступор. Несет всякую ахинею, говорит, что хочет бросить Школу и сбежать на Ямайку, с Золой, конечно. Она боится, что он может сделать какую-нибудь глупость и повредить себе.
– Так Горди ее уже сделал. Был помолвлен со своей подружкой еще со школы, с настоящей красоткой, у которой еще и деньги есть, а теперь завел шуры-муры с африканской девчонкой, у которой родители и братья, говорят, живут в стране без иммиграционных документов. Конечно же, парень – дурак.
– Горди в беде, Марк. Он катится в пропасть вот уже несколько недель и нуждается в нашей помощи.
Марк отодвинул от себя пивную кружку, но только на несколько дюймов, и сцепил руки на затылке.
– Мало нам своих забот, – заметил он. – Чем же мы можем ему помочь?
– Это ты мне скажи. Зола старается не спускать с него глаз и хочет, чтобы мы пришли к нему сегодня вечером.
Марк расхохотался и приложился к кружке.
– Что тут смешного? – спросил Тодд.
– Ничего, но ты можешь вообразить, какой скандал поднимется в Мартинсбурге, Восточная Виргиния, если туда просочится известие, что Гордон Таннер, чей отец – настоятель церкви и чья невеста – дочь преуспевающего врача, съехал с катушек, бросил учебу и сбежал на Ямайку с мусульманкой африканского происхождения?
– Не вижу ничего смешного.
– А ты представь. Это же умора. – Но смех его вдруг оборвался. – Слушай, Тодд, мы не можем заставить его принимать лекарства. Если только попробуем – он нас вытолкает из дому пинками под зад.
– Ему нужна наша помощь, Марк. Я сегодня освобожусь в девять, и мы пойдем к нему.
Мужчина в хорошем костюме сел за стойку, и Тодд отошел принять у него заказ. Марк допил свое пиво и погрузился в еще более глубокое уныние.
Глава 3
За три года до рождения Золы Маал ее родители бежали из Сенегала. Они поселились в иоганнесбургских трущобах с двумя малолетними сыновьями и перебивались самой черной работой: скребли полы и копали канавы. Через два года они накопили денег, чтобы заплатить посредникам, в жутких условиях переправлявших людей в Америку на борту либерийского грузового судна, и вместе с дюжиной других сенегальцев очутились в Майами. Когда они нелегально выгрузились на берег, их встретил чей-то дядя и отвез к себе домой в Ньюарк, штат Нью-Джерси, где они жили в двухкомнатной квартире в здании, набитом сенегальцами, ни у одного из которых не было грин-карты[5].
Через год после их прибытия в США в университетской больнице Ньюарка родилась Зола, которая автоматически стала американской гражданкой. Пока родители работали на двух-трех работах каждый, получая менее чем минимальную оплату, причем всё – наличными, Зола и ее братья учились в школе и постепенно ассимилировались. Как ревностные мусульмане, они отправляли все обряды своей религии, хотя Зола уже в раннем возрасте обнаружила тягу к западному образу жизни. Отец ее был человеком строгим и требовал, чтобы они переходили с родных языков, волоф и французского, на английский. Мальчики легко усвоили новый язык и помогали с ним родителям.
Семья часто переезжала с места на место, кочуя по Ньюарку из одной тесной квартирки в другую, хотя каждая следующая была чуть-чуть просторней предыдущей, но неизменно в окружении других сенегальцев, которые – все до единого – жили в постоянном страхе депортации. Однако чувство сплоченности давало им ощущение безопасности – во всяком случае, они в это верили. Каждый стук в дверь вызывал короткий приступ паники. Главной установкой было – избегать неприятностей, и Зола с братьями научились уклоняться от всего, что могло привлечь к ним нежелательное внимание. Даже при том, что у самой Золы документы были в порядке, она ясно понимала, что ее семья в опасности, и жила в страхе, что родителей и братьев могут арестовать и выслать обратно в Сенегал.
В пятнадцатилетнем возрасте она нашла первую работу – мыть тарелки в закусочной, разумеется, за наличные, и, конечно же, очень небольшие. Ее братья тоже работали, и вся семья жестко экономила, стараясь скопить сколько можно.
Когда Зола не работала, она училась. Легко окончила школу с хорошими оценками и поступила в местный колледж на вечернее отделение, без отрыва от работы. Небольшая стипендия впоследствии позволила ей перейти на дневное отделение, и параллельно Зола начала работать в библиотеке колледжа. Но мыть тарелки и убирать в домах она не перестала – помогала матери, а также подрабатывала почасовой няней в семьях друзей, которым с работой повезло больше. Ее самый старший брат женился на американке, которая не была мусульманкой, и хотя это расчищало ему путь к гражданству, с родителями возникли серьезные трения. Потом брат с женой переехали в Калифорнию и начали новую жизнь.
Когда Золе исполнилось двадцать, она поступила в Государственный университет Монклер. В общежитии она соседствовала с двумя американками, которые тоже были стеснены в средствах. В качестве специальности она выбрала бухгалтерское дело, потому что обожала числа и имела склонность к работе в области финансов. Когда позволяло время, она усердно занималась, но необходимость поспевать на две, а то и три работы мешала учебе. Соседки по комнате приобщили ее к своей тусовке, и выяснилось, что к этому у нее тоже есть склонность. Хотя Зола продолжала придерживаться строгого мусульманского запрета на алкоголь и действительно не любила вкуса какого бы то ни было спиртного, к другим соблазнам она оказалась более восприимчива – прежде всего к модной одежде и сексу. Росту в ней было почти шесть футов, и ей часто говорили, как потрясающе она выглядит в плотно облегающих джинсах. Ее первый ухажер благополучно обучил ее всему, что касается секса. Второй познакомил с так называемыми веселящими наркотиками. К концу первого года обучения она молча, но решительно стала считать себя непрактикующей мусульманкой, хотя родители об этом понятия не имели.
К тому же у ее родителей вскоре возникли более серьезные проблемы. Когда Зола училась на последнем курсе, во время осеннего семестра арестовали ее отца, и две недели он провел в заключении, пока не удалось организовать залог. В то время он работал на подрядчика-маляра, тоже сенегальца, но с выправленными документами. Вероятно, тот получил подряд на покраску интерьера крупного офисного комплекса в Ньюарке, занизив цену по сравнению с минимумом, установленным профсоюзом маляров, и профсоюз уведомил иммиграционную службу, что он использует нелегалов в качестве рабочей силы. Это само по себе было достаточно серьезно, но кроме того, утверждалось, что на складе недостает некоторых материалов, и отца Золы вместе с еще несколькими не имевшими документов рабочими подозревали в крупной краже. Они получили повестки с требованием явиться в иммиграционный суд, а также им предъявили уголовное обвинение.
Зола наняла адвоката, утверждавшего, что он специализируется именно на этих вопросах, и семье пришлось выложить за его услуги 9000 долларов – практически все ее сбережения. Адвокат был чрезвычайно занят и редко откликался на их телефонные звонки. Пока родители и брат Золы прятались по всему Ньюарку, Зола осталась разбираться с адвокатом. Она начала презирать этого человека, пустозвона и любителя сгустить краски, и охотно избавилась бы от него, если бы не выплаченный аванс. На другого адвоката денег не осталось. Когда он не явился на слушания, судья отстранил его от дела. Золе в конце концов удалось добиться, чтобы назначили бесплатного адвоката, и уголовное обвинение было снято. Однако угроза депортации никуда не делась. Процесс тянулся так долго и отнимал у нее столько сил и времени, что в конце концов начала страдать ее успеваемость. Несколько раз посидев в зале суда и понаблюдав за ходом слушаний, Зола убедила себя, что все адвокаты либо ленивы, либо глупы и она сама сможет справиться с делом лучше, чем они.
Так Зола стала жертвой того же мошенничества, уверовав, что легкие федеральные деньги позволяют каждому окончить юридическую школу, и предприняла первые шаги на этом пути, которые привели ее в Фогги-Боттом. Теперь, дойдя до середины последнего курса, она оказалась в таких долгах, каких даже представить себе не могла. Родители и ее неженатый брат Бо по-прежнему жили под угрозой депортации, хотя их дела застряли где-то в самых дальних коридорах иммиграционных судов.
Зола жила на Тридцать третьей улице, в здании, может, не настолько обветшалом, как Курятник, но во многих отношениях похожем на него. Оно было забито студентами, теснившимися в крохотных, нищенски обставленных квартирках. В начале третьего курса она познакомилась с Гордоном Таннером, красивым, атлетически сложенным блондином, обитавшим в квартире прямо напротив. События развивались быстро, и у них начался злополучный роман, вскоре приведший к разговорам о совместной жизни – разумеется, в целях экономии. Но в конце концов Гордон отказался от этой идеи, поскольку Бренда, его очаровательная невеста-землячка, обожавшая большие города, часто его навещала.
Балансирование между двумя женщинами оказалось чрезмерным испытанием для Горди. С Брендой он был помолвлен практически всю жизнь и теперь отчаянно хотел избежать брака. С Золой были связаны совсем другие проблемы: он не мог убедить себя, что у него хватит смелости сбежать с чернокожей девушкой и распрощаться с семьей и друзьями. Если прибавить к этому скудный – если вообще существующий – рынок труда, удушающие долги и перспективу провалить адвокатский экзамен, то неудивительно, что Горди потерял контроль над собой. Пятью годами раньше ему поставили диагноз: биполярное расстройство. Лекарства и психотерапия хорошо помогали, и если не считать одного пугающего эпизода, случившегося во время учебы в колледже, жизнь Горди можно было назвать вполне нормальной. Все изменилось в период, предшествовавший Дню благодарения, на третий год учебы в Фогги-Боттом, когда он перестал принимать лекарства. Золу шокировали скачки́ его настроения, и в конце концов она потребовала объяснений. Он сознался в своем диагнозе и снова начал пить таблетки. Недели на две резкие колебания настроения прошли.
Оба сдали сессию и разъехались по домам на каникулы, хотя ни он, ни она ехать не хотели. Горди решил окончательно выяснить отношения с Брендой и расстроить свадьбу. Зола не хотела проводить каникулы с семьей. Несмотря на все неприятности, отец не преминул бы обрушить на ее голову назидательные тирады по поводу греховного западнического поведения.
Неделю спустя оба они снова оказались в округе Колумбия; Горди был по-прежнему помолвлен, и 15 мая ему по-прежнему предстояла свадьба. Он снова отказался от лекарств и вел себя непредсказуемо. В течение двух дней не выходил из спальни, спал по многу часов подряд, потом сидел, уткнувшись подбородком в колени и уставившись в стену. Зола время от времени приходила к нему, не зная, что делать. Потом Горди исчез на три дня, сообщив ей в эсэмэске, будто он едет на поезде в Нью-Йорк, чтобы «побеседовать кое с какими людьми». Якобы он напал на след крупного заговора и должен многое сделать. Зола спала в своей спальне, когда он ворвался к ней в четыре утра, на ходу срывая с себя одежду и сгорая от вожделения. Позднее в тот же день он исчез снова, отправившись в погоню за некими плохими парнями, чтобы «собрать на них компромат». Вернулся он в том же маниакальном состоянии и часами просиживал за своим ноутбуком. Ей он велел не заходить к нему, потому что у него очень много работы.
В конце концов, напуганная и измученная, Зола явилась в «Рыжую кошку» и все рассказала Тодду.
Глава 4
Зола встретила их на крыльце дома и повела по лестнице наверх, в свою квартиру на втором этаже. Когда они вошли, она закрыла дверь и поблагодарила за то, что они откликнулись на ее просьбу. Девушка была сильно встревожена, почти не помнила себя от ужаса.
– Где он? – поинтересовался Марк.
– Там. – Зола кивнула в сторону коридора. – Он не пускает меня к себе и сам не выходит. Не думаю, чтобы он много спал в последние два дня. У него все время меняется настроение, сейчас он бросается на стены.
– И не принимает лекарств? – спросил Тодд.
– Судя по всему, нет, во всяком случае, не те, что из аптеки. Подозреваю, что он занимается самолечением.
Они переглянулись, каждый ожидал каких-нибудь действий от другого. Наконец Марк сказал:
– Пошли.
Они пересекли коридор, и Марк постучал в дверь.
– Горди, это Марк. Мы тут с Тоддом и Золой, хотим поговорить с тобой.
Тишина. Где-то тихим фоном звучала песня в исполнении Спрингстина.
Марк постучал снова и еще раз повторил просьбу впустить их. Музыка стихла. Кто-то оттолкнул стул или табуретку, та перевернулась и упала. Снова наступила тишина, потом щелкнул замок. Прошло несколько секунд, Марк открыл дверь.
Горди стоял посередине тесной комнаты в одних старых желтых спортивных трусах команды «Редскинз», тех самых, которые они видели на нем сто раз. Уставившись в стену, Горди не обращал на них никакого внимания; они вошли. Располагавшийся слева кухонный уголок был завален пустыми бутылками из-под спиртного и пивными банками – они громоздились в раковине и на стойке. Пол был усеян бумажными стаканчиками, использованными салфетками и обертками от сандвичей. На маленьком обеденном столе справа возвышались разнокалиберные стопки бумаг, окружавшие ноутбук и принтер. Пол под ним сплошь покрывали бумаги, файлы и разрозненные статьи, вырванные из журналов. Диван, телевизор, раскладное кресло и журнальный столик были плотно сдвинуты в один угол, словно хозяин хотел, чтобы ничто не загораживало стену.
Вся стена в соответствии с каким-то безумным замыслом была облеплена листами ватмана и десятками листов плотной и папиросной бумаги – это держалось на разноцветных кнопках или скотче. Видимо, Горди с помощью черного, синего и красного маркеров составлял нечто вроде гигантского корпоративного пазла[6], на котором вырисовывался какой-то великий заговор, ведущий к нескольким зловещим мужским лицам, располагавшимся вверху.
На эти лица и смотрел Горди. Он был бледен и изможден, сильно похудел; ничего этого Марк и Тодд не замечали в нем еще несколько недель назад, во время сессии. Горди всегда был отличным спортсменом, обожал гимнастику, но теперь от его накачанных мускулов не осталось и следа. Его светлые густые волосы, всегда бывшие предметом его особой гордости, засалились – их явно не мыли много дней. Окинув взглядом самого Горди и кавардак, творившийся в его комнате, они сразу же поняли, что их друг перешел через край. Перед ними стоял безумный художник, замкнувшийся в себе, невменяемый, погруженный в работу над каким-то гигантским полотном.
– Чему обязан? – спросил Горди, оборачиваясь и глядя на них. Глаза у него запали, щеки ввалились, лицо обросло недельной щетиной.
– Надо поговорить, – ответил Марк.
– Да, надо, – согласился он. – И говорить буду я, потому что мне есть что сказать. Теперь я все понял. Я засек этих мерзавцев, и действовать нужно быстро.
– Хорошо, Горди, – робко сказал Тодд. – Мы пришли, чтобы выслушать тебя. Что случилось?
Горди указал на диван и спокойно предложил:
– Садитесь, пожалуйста.
– Я лучше постою, Горди, если ты ничего не имеешь против, – отозвался Марк.
– Нет! – рявкнул тот. – Имею. Делайте, что я говорю, и все будет в порядке. Итак, садитесь. – Он неожиданно сердито оскалился и, казалось, был готов броситься в драку. Ни Марк, ни Тодд в драке не выстояли бы против Горди и десяти секунд. За годы учебы им довелось дважды видеть его в деле, и оба раза он очень быстро отправил противников в нокаут.
Тодд и Зола опустились на диван, а Марк подтянул себе табуретку из кухонного уголка. Все трое недоверчиво уставились на стену. Там красовалась какая-то запутанная схема с разлетающимися во все стороны стре́лками, названиями компаний, фирм, именами и цифрами, соединенными десятками разноцветных линий. Как дети, только что получившие нагоняй, они сидели смирно, сосредоточенно глядя на стену, и ждали.
Горди подошел к обеденному столу, на котором стояла наполовину опустошенная литровая бутылка текилы, налил себе в любимую кофейную чашку и стал пить глотками, как чай.
– Ты сильно похудел, Горди, – произнес Марк.
– Не заметил. Ничего, наберу. Мы собрались не для того, чтобы обсуждать мой вес. – Продолжая потягивать из чашки и даже не думая угощать друзей, он подошел к стене и указал на фотографии, располагавшиеся вверху: – Это – Великий Сатана. Зовут его Хиндс Рэкли, бывший юрисконсульт с Уолл-стрит, превратившийся в мошенника-инвестора и заработавший пока только четыре миллиарда, что в наши дни едва ли обеспечивает ему место в списке Форбс. Мелкий миллиардер; тем не менее все при нем: дом на Пятой авеню с видом на парк, большие участки земли на Лонг-Айленде, яхта, парочка самолетов, жена-трофей – все как обычно. За плечами юридическая школа Гарварда, потом несколько лет – в крупной фирме. Там он не прижился и вместе с несколькими приятелями основал собственную фирму, сожрал несколько фирм помельче там-сям и теперь владеет четырьмя юридическими фирмами, или как минимум контролирует их. Как все миллиардеры, он весьма замкнут и тщательно оберегает свою частную жизнь от посторонних глаз. Действует под прикрытием множества разных компаний. Мне удалось выявить лишь несколько, но и этого достаточно.
Горди говорил, стоя лицом к стене, спиной к слушателям. Когда он подносил к губам чашку с текилой, на его торсе четко обозначались ребра – потеря в весе казалась катастрофической. Теперь он говорил спокойно, словно разворачивал цепь фактов, открывшихся ему одному.
– Его основное «средство продвижения» – «Шайло-Сквер Файненшиал», оператор частных инвестиций, который также химичит с финансируемыми выкупами[7] и проблемными долгами[8] и ведет прочие типичные для Уолл-стрит игры. «Шайло» владеет большим ломтем «Варанда Кэпитал» – насколько большим, мы не знаем, поскольку данные о них весьма скудны, и вообще все, что связано с этим типом, обманчиво, – а «Варанда» владеет большим куском «Бейтриум-групп». Как вы знаете, «Бейтриум» наряду со многими другими компаниями владеет нашей дорогой ЮШФБ. Ею и еще тремя другими юридическими школами. Однако вы не знаете, что этой «Варанде» принадлежит некий фонд «Лекер-стрит Траст», базирующийся в Чикаго, а «Лекер-стрит», в свою очередь, принадлежат четыре коммерческие юридические школы. То есть в общей сложности – восемь.
Справа на стене располагались большие квадраты с названиями «Шайло-Сквер Файненшиал», «Варанда Кэпитал» и «Бейтриум-групп». Под ними аккуратным рядком выстроились названия восьми юридических школ: Фогги-Боттом, Мидуэст Посейдон, Галф-Коуст, Гальвестон, Банкер-Хилл, Сентрал Аризона и Стейтен-Айленд. Под каждым названием стояли цифры и что-то было написано такими маленькими печатными буквами, что прочесть с другого конца комнаты не представлялось возможным.
Горди подошел к столу, налил еще одну мерную дозу текилы, сделал глоток, вернулся к стене и стал лицом к слушателям.
– Рэкли начал собирать эти школы около десяти лет назад, постоянно, разумеется, прячась за своими многочисленными ширмами. В том, чтобы владеть юридической школой или колледжем, ничего незаконного нет, конечно, но он все равно предпочитает держать это в тайне. Полагаю, опасается, что кто-нибудь нападет на след его маленькой грязной схемы. Вот я и напал. – Он отпил еще глоток и уставился на них торжествующе сияющим взглядом. – В две тысячи шестом году светлые головы в Конгрессе решили, что любой Том, Дик и Харри должны иметь возможность существенно улучшить свою жизнь, продолжив образование. Поэтому светлые головы сказали, что любой, включая нас четверых, может занять столько денег, сколько требуется, чтобы получить диплом по той или иной профессии. Ссуды для всех, легкие деньги. На обучение, книги, даже на повседневные расходы, в любом количестве и, разумеется, под гарантии федерального правительства.
– Горди, это всем хорошо известно, – вклинился Марк.
– Благодарю, Марк. А теперь, если обещаешь сидеть тихо, я продолжу.
– Да, сэр.
– Однако не всем известно, что как только Рэкли завладел юридическими школами, всеми восемью, они начали стремительно расширяться. В две тысячи пятом году Фогги-Боттом насчитывала четыреста студентов. Ко времени нашего поступления в две тысячи одиннадцатом численность их подскочила до тысячи и до сих пор остается на этом уровне. То же самое и в других школах – в каждой из них учится в среднем по тысяче студентов. Школы покупали здания, нанимали всех недоделанных преподавателей, каких только могли найти, платили бешеные деньги административному составу, беря на службу людей с едва проходной квалификацией и, разумеется, бешено рекламируя себя. Почему? Это и есть то, что известно не всем: экономическая деятельность коммерческой юридической школы.
Сделав еще глоток, Горди перешел к правому краю стены, к листу ватмана, покрытому цифрами и вычислениями, и продолжил:
– Немного математики. Возьмем Фогги-Боттом. С каждого из нас стригут за обучение сорок пять тысяч в год, и все платят. Никаких стипендий и грантов – того, что предлагают настоящие школы, – здесь не существует. Итого сорок пять миллионов чистыми. Преподавателям платят около ста тысяч в год, что далеко от средних двухсот двадцати, которые получают педагоги в государственных школах, но все равно – золотое дно для тех клоунов, которые учат нас. Дипломированных юристов, ищущих работу, выпускают немерено, и они выстраиваются в бесконечную очередь соискателей – разумеется, лишь потому, что мечтают работать с нами, студентами. Наша школа любит хвастаться соотношением количества студентов и педагогов: десять к одному – можно подумать, что со всеми нами талантливые преподы занимаются в маленьких уютных классах, да? Помните курс по гражданскому законодательству в первом семестре? В аудиторию Стива-заики нас набивалось человек двести.