Приют Грез. Гэм. Станция на горизонте

IV

Весеннее солнце ослепительно сияло над привокзальным бульваром. Ласточки щебетали, строя свои гнезда в просторном портале, несмотря на шум и суету вокруг.

Элизабет медленно пересекала площадь перед вокзалом, когда прибыл поезд и толпа людей выплеснулась на площадь. Элизабет невольно остановилась. И вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Пара дерзких серо-голубых глаз на загорелом лице и впрямь упорно глядели в ее сторону. Она смущенно потупилась. Потом посмотрела вслед удаляющейся стройной фигуре в сером дорожном костюме. Лицо показалось ей знакомым. Но как ни старалась, она не могла вспомнить, кто это был.

Фриц сидел в своей мансарде и подбирал краски. Вдруг вверх по лестнице взлетели шаги, дверь распахнулась, и громовый голос воскликнул: «Фриц! Старина Фриц!» – а крепкие руки схватили его в объятия.

– Эрнст, мальчик, неужто это ты, собственной персоной? Откуда ты взялся нежданно-негаданно?

– Просто взял и удрал. Покончил с этим училищем для старых дев на восемь дней раньше. Фриц, дружище, на дворе весна, разве можно в такое время зубрить контрапункт и фугу? Я больше не мог – и вот я тут. Где же девушки этого города? Немедленно их всех сюда! Мне нужны целые полчища особ женского пола!

– Спокойно, спокойно, мой мальчик. В маленьком городке жизнь течет тихо. А у тебя бешеный темп. Может, тебе стоит сперва освежиться и выпить чашечку кофе?

– Идет! Ты прав! Нужное и практичное вечно вылетает у меня из головы. Итак, вторгаюсь в твою святая святых и потоками радоновых вод провинциального городка начисто вымываю из головы грешные мысли большого города. А потом – чаю, Фриц! Только настоящего, крепкого, какой бывает только в твоем Приюте Грез! Идет?

Уже через секунду он плескался и фыркал за стеной, пока Фриц накрывал к чаю.

– Ну, Эрнст, а теперь давай рассказывай.

– Чего там рассказывать! Это дело для старых баб! Займусь им, когда состарюсь, поседею и дряхлым беззубым старцем засяду за мемуары. Но чтобы теперь? Я здесь! И этим все сказано!

Фриц добродушно улыбнулся:

– Еще успеешь наговориться.

– А вот ты, Фриц, давай выкладывай. Как у тебя дела? Как твои картины? Все закончил? Доволен?

– Я обрел модель для моей большой картины и вместе с тем новую молодую и прелестную приятельницу.

– Она хороша собой?

– В высшей степени.

Эрнст радостно присвистнул.

– И чиста, как ангел, Эрнст!

– Чиста? Чиста… – Он посерьезнел. – Это много. Или даже все… Ты ее любишь, Фриц?

– Как тебя, Эрнст.

– В таком случае пусть она будет мне сестрой.

– Так я и знал, Эрнст. Спасибо.

– Ну, это же само собой разумеется, Фриц.

– Сколько времени ты здесь пробудешь?

– О, сколько вздумается. До смерти надоело жать на педаль. Хочу в Лейпциг – там мне дадут последнюю шлифовку. А как дела у Фрида? Он сейчас здесь, да?

– Да, вот уже несколько недель. Он закончил курс в Дюссельдорфе и теперь трудится тут. Получил заказ на две крупные картины, а кроме того, рисует узоры для фабрики обоев. Между делом продает также экслибрисы, монотипии, а чаще – рисунки пером и силуэты из черной бумаги, оформляет книги, – в общем, дела у него идут неплохо.

– Рад слышать. А что у Паульхен?

– Как всегда, непоседлива и любит перечить, торопится стать взрослой, и действительно скоро станет.

– Пойдешь со мной на вокзал, Фриц? Хочу забрать чемоданы.

Они не спеша двинулись к вокзалу, оживленно беседуя. Внезапно на них налетел щебечущий и пахнущий духами ураган: Паульхен!

– Эрнст! Ты ли это или твой дух?

– И то и другое, Паульхен. Ибо мужчина всегда держит свой дух при себе, в то время как у молоденькой девицы весь ее дух в бездуховности.

– Вот это да! – охнул Фриц.

– Дядя Фриц, видишь, он опять задирается! Фу, Эрнст!

– Куда ты направляешься в этом восхитительном розовом облаке газа, Паульхен?

– На гулянье, дорогой дядя Фриц.

– На гулянье? – переспросили оба разом. – А что это?

– Ну, на променад, если тебе так будет понятнее, господин Эрнст, на главной улице гулянье с половины шестого до половины седьмого.

– Ах вот оно что, понял, – заметил Эрнст, – раньше мы называли это Гусиный луг.

– Помолчи, противный. До свиданья, дядя Фриц. – Паула убежала, но тотчас вернулась: – До свиданья, Эрнст.

– Так-то оно лучше. Желаю повеселиться, Паульхен.

Они пошли дальше. На вокзале Эрнст вручил служителю квитанции и адрес. И тут же предложил отправиться в кафе.

– В какое? – уныло спросил Фриц.

– В «Виттенкинд». Вперед, старина, не скисай. Нужно же мне повидаться с вашими девочками.

– А у вас там их, что ли, не было?

– О Господи, какие это девочки! Они все сплошь «образованные»: либо уже пооканчивали университеты, либо еще учатся. Внешние признаки последних: стоптанные каблуки, пенсне в черной оправе, обтрепанные подолы. Или же: зализанные волосы, мужская рубашка со стоячим воротничком и длинными рукавами. Хуже всех студентки музыкальных училищ. Особая категория – дочки художников. Платья с большим декольте при наличии гусиной шеи и угловатых плеч, а также отсутствии бюста. Не придают внешности никакого значения! Во-вторых: они тоже «образованные». Новый сорт. Пьют только чай, малюют альпийские ландшафты, играют на рояле «Тоску по родине», «Молитву девы» и «Любовную жалобу», читают «А любовь никогда не кончается», «Разбитые сердца» и так далее. Однажды я показал двум-трем из них несколько номеров журнала «Красота».

О Боже, какой был взрыв! Таков этот народец! О солнце, свежем воздухе и красоте они и ведать не ведают, эти бесполые книжные черви! Фриц, «образованная» женщина – это чудовище. У нас есть все мыслимые законы, но нет такого, который обязывал бы, чтобы всех девиц, со скуки ударяющихся в политику или сочинительство, немедленно отдавали замуж. После этих эстетствующих бесцветных рож человека неодолимо тянет к простым, сердечным, милым девушкам, которые целуют и любят, как велит мать-природа. Вывод: в добрый час!

В кафе было довольно много посетителей, так что им пришлось поискать место. За одним из столиков в центре зала сидела очень элегантная молодая дама. Эрнст поклонился ей с легкой иронией. Она подняла глаза и спросила не очень уверенно:

– Господин Винтер?

Эрнст с улыбкой протянул даме руку.

– Добрый день, фройляйн Берген. Я ищу два свободных места и вдруг вижу их за вашим столиком.

– Прошу вас, пожалуйста.

Эрнст представил Фрица, и оба уселись. Эрнст взглянул на Трикс Берген.

Та залилась краской и сказала:

– Я давно вас не видела, господин Винтер.

– Меня здесь не было. Я только сегодня приехал.

– А я – три дня назад. Где же вы были?

– В Берлине.

– Ах, Берлин! Такой прекрасный город! Множество развлечений и шумных празднеств.

– И густонаселенные дома-казармы, – ехидно ввернул Эрнст.

– А на них смотреть вовсе не обязательно. Жизнь свою нужно обставить как можно приятнее.

– А что потом? – спросил Фриц.

– Ах, потом меня не волнует. Ведь сегодня еще сегодня! Я пока молода и красива. – Она начала подпевать мелодию оркестра и поводить плечами. – Мне так хочется потанцевать. Но в этих отвратительных городишках ничего такого нет. То ли дело Берлин – там везде есть танцплощадки. Бостон, фокстрот, матчиш, капельмейстер входит в раж – и тут начинается. Но здесь… – Трикс прищелкнула пальцами. – Я скоро уеду снова.

– Опять в Берлин?

– Конечно! Там всегда много всего…

– Для счастья вовсе не обязательно жить в большом городе, – заметил Фриц.

– Счастье можно найти и в медвежьем углу, тут вы правы.

– Само понятие о счастье бывает разным, – вставил Эрнст. – У меня есть прелестная знакомая, которая пишет мне, что совершенно счастлива: у нее родился ребенок.

Трикс звонко рассмеялась:

– Не повезло ей!

Эрнст спокойно посмотрел на нее:

– Она замужем и давно хотела ребенка.

– Каждому свое. А я против этого удовольствия, я хочу жить!

– Жить можно по-разному – внутри себя и вовне, – ответил Фриц. – Вопрос лишь в том, какая жизнь ценнее. Шампанское, туалеты, кавалеры, празднества – мне кажется, со временем все это тоже надоедает и наводит тоску. А чем кончается песня? Что остается в старости? Другая жизнь кажется мне, напротив, возвышеннее. Для женщины, высший смысл которой состоит в ее женственности, материнство – прекраснейшая доля! Подумайте только, как это замечательно: продолжать жить в детях и таким образом обрести бессмертие.

Вспыхнув, Трикс перебила его:

– Кто вы такой? И что вам от меня нужно?

А Фриц продолжал как ни в чем не бывало:

– Женщина, не ставшая матерью, упустила самое прекрасное, да, самое прекрасное, что было ей написано на роду. Какое разливанное море счастья для матери заключено в первых годах ее ребенка, от первого неразборчивого лепета до первого робкого шага. И во всем она узнает себя самое, видит себя молодой и воскресающей в своих детях. Женщина может натворить в своей жизни бог знает что. Но одно-единственное слово все перечеркивает: она была матерью. Вероятно, вы знаете это еще от вашей матушки.

Трикс уставилась на него невидящими глазами. Потом резко вскочила и вышла из зала.

Эрнст заговорщически улыбнулся. Вскоре вышел и он.

Вернувшись, Эрнст не мог скрыть волнения:

– Она стояла в гардеробе и сотрясалась от рыданий, – рассказал он. – Я мягко поговорил с ней и дал твой адрес. Она все время спрашивала: «Кто этот человек? Что это со мной?» Наверное, она вскоре к тебе заявится.

– А я намеренно все это сказал, – заявил Фриц. – Я раскопал глубоко зарытое и заставил звучать забытые струны. Они еще долго будут звенеть в ее душе, образуя диссонанс с другими струнами, вибрации которых доныне заполняли жизнь. Вопрос только в том, какие окажутся сильнее.

Эрнст кивнул:

– Трикс – милая девушка. Кровь у нее была горячая, а характер легкомысленный. Об остальном легко догадаться. Она живет на чьем-то содержании. Сдается мне, Фриц, что число твоих подопечных увеличивается на единицу.

– Чем больше, тем лучше.

Они поговорили еще с полчаса и ушли.

На улицы городка спустился весенний вечер. Позеленевшая от времени башня старинного собора возвышалась над людской суетой недвижным символом вечности. Под мостом глухо урчала река. О чем? О людях. В скверах цвела весна.

Эрнст оборачивался и смотрел вслед каждой проходившей мимо девушке.

– Они так держатся, будто на голове у каждой – по невидимой короне. Это делает с ними весна.

– Тут одновременно и гордыня, и смирение. Они чувствуют, как в них пробуждается женственность. А это означает: отдавать и служить.

– Знаешь, Фриц, женщины все же намного лучше нас.

– Как это тебе вдруг пришло в голову?

– Сам не знаю. Любовь – ясное тому доказательство. У мужчины она в большей степени вожделение, у женщины – жертвенность. У мужчины примешано много тщеславия, у женщины – потребности в защите. Я имею в виду женщину, не самку.

Фриц улыбнулся:

– В юности я утверждал, что мужчина вообще не способен любить. Но потом сам же это опроверг. Нужно подняться от чисто физической плотской любви к любви духовной. Многие называют любовью обычное томление чувств. А любовь – чувство в первую очередь душевно-духовное. Из-за этого ей вовсе не надо быть платонической, блеклой и бесплотной. Но физическое созвучие должно быть лишь усилением или выражением душевного единения. Любовь – это упоение. Но не упоение плоти, а упоение душ. Я не ханжа. Но чисто плотскую любовь презираю. Высшая степень душевно-духовного единения, выражающаяся и физически, – вот что такое любовь. Возьмем, к примеру, Паульхен. Для нее любовь – это тайна за семью печатями. Но кокетничать она худо-бедно умеет. А вон и Фрид появился.

Фрид радостно подошел к ним и сердечно поздоровался с Эрнстом.

– Ну, Фрид, – заговорил тот, – с каких это пор ты торчишь здесь на променаде – выставке для школьников и девочек-подростков?

– Но ведь это такое великолепное зрелище – яркие сочные весенние краски, пестрые платья девочек, – в них персонифицируется сам месяц май. Это многообразие красок и форм, эти передвижения, сливающиеся в великой гармонии, – май объединяет все это в моей душе, я словно бы испытываю нежную ласку после трудного дня.

– Ловко выкрутился, – расхохотался Эрнст. – Мне плевать на нежную ласку. Мне больше нравится буря. Но не таится ли за твоим безличным желанием ласки со стороны зрелища куда более личностное желание – заменить зрелище на еще более нежную девичью ручку? Ведь людям свойственно искать для своих общих склонностей какое-то более частное воплощение. И воплощение твоего весеннего настроения, именуемого «май», предполагает «девиц», точно так же, как доминантсептаккорд непременно разрешается в фа мажор. В противном случае получается ложный вывод. Девицы неотделимы от мая! Или же ты специализируешься по ложным выводам?

– В детстве я любил играть на губной гармонике. Поэтому я склонен к гармонии и гармоничным воплощениям.

– Значит…

– Впрочем, мне пора… – Он залился краской и посмотрел искоса на противоположную сторону улицы, откуда некая кокетливая девчушка бросала на него такие взгляды, что вполне могли и обжечь.

– Ну, Фрид, – сказал Фриц, заметивший этот маневр, – тогда переходи на фа мажор…

Фрид рассмеялся, пожал им руки и демонстративно взял след кокетливой девчушки с косичками.

– Послушай, Фриц, я кажусь самому себе Мафусаилом: почему это я вышагиваю тут, так сказать, в одиночестве? О, черт меня побери, кто это?

Фриц поздоровался.

– Прима летней оперы.

– Элегантна!

– Неудовлетворена.

– Чем?

– Людьми и жизнью.

– В ней чувствуется порода.

– Мать у нее была русская.

– А, вот откуда ветер дует. Однако скажи-ка мне, старый греховодник, откуда ты ее знаешь?

– Мы познакомились случайно. Я писал башню собора у Заячьих ворот и целиком углубился в работу. Вдруг я почувствовал, что за мной наблюдают, какие-то странные флюиды коснулись меня. Я оглянулся и уперся взглядом в два больших черных глаза. Они улыбнулись – как-то так странно – не смогу тебе описать этот взгляд. Она хотела купить картину прямо с мольберта. Я вынужден был отказать, поскольку картина была заказана, зато пригласил ее на выставку на Мезерштрассе, где висело несколько моих картин.

– Ах вот оно что… Однако, Фриц, нечто такое в женском роде мне хотелось бы встретить нынче вечером, хотя бы ради того, чтобы просто поболтать.

– Сегодня вечером ко мне придет моя молодая приятельница Элизабет, так что сможешь сразу с ней познакомиться. А теперь идем – разопьем в честь твоего приезда бутылочку вина, запылившуюся от времени.

– Давай, и одной нам, пожалуй, не хватит. – Сразу повеселевший Эрнст продел свою руку под локоть Фрица, и они быстрее зашагали к дому.

– Так, мой мальчик, – заговорил Фриц, едва они вошли в комнату, – что будешь курить – трубку, сигары или сигареты? Выбирай сам. Я предпочитаю свою любимую трубку.

– Тогда я выбираю сигарету. Это выглядит как-то более стильно.

– С каких это пор ты обращаешь внимание на стиль?

– В сущности, всегда обращал. А теперь стараюсь освоить наиболее эксклюзивные формы.

– Быть того не может! В последний раз ты относился к этим вещам с достаточно злобным презрением.

– Вслед за Ницше я сказал себе: «Только тот, кто меняется, для меня остается родным». Я перепрыгиваю с одной ступени развития на следующую. Другие люди шагают прямо вперед. Я же перемещаюсь кругами. И внезапно оказываюсь в другом круге – в другом кольце. Я двигаюсь толчками и прыжками. Но хватит об этом. Твой Приют Грез опять приводит меня в восхищение. И ты по-прежнему страстный любитель цветов.

– Так было всегда. Гол как сокол, но считал, что лучше поголодаю, чем откажусь от цветов. Часто на последние гроши вместо хлеба покупал несколько цветочков. Даже в одной любовной интрижке виноваты были цветы. То была интрижка по расчету. В цветочной лавке я как-то раз заметил смазливую девушку-продавщицу. В самом факте встречи не было ничего особенного, но суть в том, что деньги у меня кончились, а дело-то происходило в цветочной лавке! Я купил на последнюю марку розы, три розы на длинных стеблях, попросил завернуть, пошел к выходу, потом вернулся, вытащил одну розу и преподнес ее вконец смущенной малышке. И тут же ушел, чтобы не портить впечатления. Видишь, в ту пору я тоже ценил стиль. На следующий вечер я случайно встретил ту малышку. К своему стыду, должен признаться, что меня больше привлекали цветы, чем прилагавшаяся к ним девушка. Это была единственная в моей жизни любовь по расчету. Впрочем, вскоре я по-настоящему влюбился и в саму крошку. В моей мансарде, несмотря на безденежье, устраивались настоящие цветочные оргии… Маленькая Маргит давно замужем за порядочным человеком, но, может быть, иногда она и вспоминает Фрица, который так любил ее цветы… А сейчас мне нужно на минутку спуститься вниз. Столяр отыскал где-то прекрасный старинный ларь и просил сегодня вечером сообщить, хочу ли я его купить. А я чуть было не забыл. Всего минута, и я тут же вернусь.

Эрнст медленно докурил сигарету до конца, задумчиво следя за голубыми кольцами дыма.

В дверь постучали. Еще погруженный в свои мысли, он крикнул:

– Входите.

Вошла Элизабет:

– Добрый вечер, дядя Фриц…

Эрнст вскочил при первых звуках мелодичного голоса.

– Ах, – смеясь воскликнул он, – моя прекрасная незнакомка с вокзала. Какая встреча! Дяди Фрица сейчас нет. Не хотите ли покуда удовольствоваться мною? Меня зовут Эрнст Винтер, а вы – фройляйн Хайндорф, не так ли?

– Да.

Элизабет ужасно смутилась. Значит, это был тот самый Эрнст Винтер, о котором так много рассказывал дядя Фриц. На миг она закрыла глаза, – сама не зная почему. В ней поднялась и тут же опустилась какая-то темная волна. Но легкое чувство тревоги осталось.

– Ну входите же, вы приносите нам весну, а весне нельзя не радоваться. Садитесь вот в это кресло. К сожалению, у нас нет выбора: тот стул по традиции принадлежит Фрицу. Это помпезное кресло – оно всего лишь чемодан, которому тяжелый шелк, столь живописно обтягивающий его, придает некое сходство с княжеским троном, – мое постоянное место. Наши гости раньше сидели на ящике для угля. Видите, это простой дощатый ящик, который Фриц обил элегантной тканью, а сверху подложил еще и мягкую прокладку. Если заглянете внутрь, то сможете заметить там черные алмазы. С ростом благосостояния мы, правда, ничего не изменили в фундаментальных основах Приюта Грез – это было бы нарушением наших принципов, – однако приобрели кое-что новое для наших гостей – например вот это плетеное кресло. Здесь все имеет свое значение и свое право, в том числе и каждая картина на стене, которых тут множество. Самое новое у нас – Окно Сказок, ему всего год. Видите это слуховое окно? Сквозь него вечером светят звезды. Какая поэзия заключена в этом окошке! Какая бездна задушевности таится в нем! Это слуховое окно мы называем Окном Сказок. На стене вокруг нарисовано голубое небо, а на нем – золотые звезды и красные сердца. На каждом сердце написано имя, и каждое имя – напоминание о ком-то дорогом и любимом. Вот тут, с краю, поближе к луне, вы видите бледное сердце в венке из красных роз. Можете прочесть и имя: Лу. – Эрнст указал на портрет в бетховенском углу: – Это ее портрет. Фриц ее очень любил.