Свой – чужой
Да, так вот Ильюхин был матерым пинчером, который никого не жалел, но и к себе относился столь же бесцеремонно. В управлении придумали про него пословицу: «Есть плохие менты, есть хорошие легавые, а еще есть Ильюхин».
…Виталий Петрович очень хорошо помнил, когда именно завертелась вся эта история, – на следующий день после празднования Дня милиции… Хотя нет, на самом деле все, наверное, началось за день до 10 ноября…
Ну да, конечно, это было накануне Дня милиции, 9 ноября. Именно в тот день с утра Ильюхин понял, что вокруг персоны Юнгерова идет какая-то нездоровая возня. А понял это Виталий Петрович, когда внимательно всмотрелся в бумаги, с которыми к нему на подпись пришел начальник «угонного» отдела майор Филин. В бумагах этих предлагалось ни много ни мало осуществить определенные технические оперативные мероприятия в отношении Александра Сергеевича Юнгерова, так как он, предположительно, мог иметь отношение к «каналам транспортировки в Россию автомобилей, угнанных в Европе». Прочитав обоснование, полковник вздохнул и посмотрел майору в глаза:
– Вот читаю я бланки, заполненные тобой с большой любовью к делопроизводству, и восхищаюсь твоей щенячьей глупостью.
– Не понял вас, – достаточно резко вскинулся Филин, но Виталий Петрович продолжал, будто не услышал его реплики:
– Потрясающе! Кругом жопа – и ладно бы круглая. А то квадратная, неприятная… По твоей линии серия отъемов дорогих тачек – а результаты пока нулевые! Притом каждый второй терпила[23] – черт-те кто и с боку зонтик. Все со связями, поэтому звонки мне идут со всех уровней: найдите, помогите, пресеките! Причем уровни в основном намного выше нашего! А мне сказать пока нечего, я только крякаю, надеясь, майор, на тебя. А ты мне на подпись разработочку подкладываешь! Да какую! Оказывается, есть в нашем городе губернском мафиозный дон Юнгеров! Да что вы? Как? Откуда? Какая новость!
Ильюхин сжал зубы и спросил через короткую паузу:
– Ты мне скажи: ты эту вот информацию из газет навырезал или у тебя в отделе Интернет подключили? А?! Черт его знает что… «Следствие ведут колобки»…
На щеках Филина проступили пятна нервного румянца:
– А собственно, почему такой тон, Виталий Петрович? Вы полагаете, что Юнгерова не в чем заподозрить или эта фигура не по нашему, так сказать, рангу?
Полковник покачал головой и очень невесело усмехнулся, прекрасно понимая, что Филин просто «включает дурака»:
– Заподозрить Юнкерса, конечно, есть в чем. Последние годы его какие только службы не подозревали – понту мало оказалось. И ранг тут твой ни при чем. Я вообще не очень понимаю, какое касательство уголовный розыск имеет до Юнгерова. Мы что – РУБОП? Или господин Юнгеров от тоски да с перепою действительно начал угонами заниматься? Тебе самому-то не смешно?
Пятна на щеках Филина расцвели еще ярче; но он забормотал, совершенно не желая сдаваться:
– Зачем же так?.. Один из доходов его «империи», пусть и не основной… Левые борта с Европы…
Когда-то давно Филин был штурманом, поэтому, особенно когда он волновался, в его речи проскакивали авиационные термины.
– «Борта» – передразнил его Ильюхин. – Вэвээс! «Ассу» смотрел?.. Ты и мыслишь-то в рамках рапорта.
Полковник хотел было кое-что объяснить майору, но передумал. Формально Филин обставился так, что за хвост его было не поймать. Виталий Петрович раздраженно схватил книгу, лежавшую на столе (написанную одним его знакомым из Крыма), и завертел ее в руках. Книга называлась «Дореволюционная периодическая печать Таврической губернии». Ильюхин внезапно разозлился на этого своего знакомого: полковник очень уважал чужой труд, но никак не мог понять – как можно писать такие книги, когда вокруг столько всякого интересного? (Ильюхину никогда не приходило в голову, что кто-то может задаваться почти таким же вопросом, но в его адрес: как можно таскать из подвалов куски расчлененных трупов, когда вокруг столько всякого интересного.)
Пауза затягивалась. Наконец Виталий Петрович со злостью швырнул книгу на стол и снова посмотрел на Филина:
– Ну так что: большие доходы у Юнкерса с угонов? А? А может, он тачки в Азию гонит через Калмыкию?
– Если вы против… – сглотнул слюну Филин, но полковник снова не дал ему договорить:
– Если через Калмыкию – против, потому что это беспредел! Другое дело, если бы он через Хакасию гнал…
Филин засопел, но сдержался:
– Я имел в виду… Вы принципиально против разработки? Тогда скажите почему. Начальник – вы…
Вот тут уже не сдержался Ильюхин:
– Я против знаешь чего? Против «левых» заказов со стороны, которые отвлекают силы от основной работы! Да, конечно, зарплаты у нас маленькие! Да, все кушать хотят! Но только халтура халтуре рознь! Ребятки, Юнгерова «вежливые люди» заебались разрабатывать!
(«Вежливыми людьми» полковник называл эфэсбэшников – давно, еще со времен КГБ.)
Виталий Петрович кивнул на лежавшие перед ним бумаги:
– Скажи, вот эта вся липа – это для того, чтобы Юнкерсу ПТП[24] поставить?
– А почему нет?! – начал все же срываться на злость Филин.
– А потому, что мы пилоты! А небо наш родимый дом! Твою мать, а? Да у тебя под двадцать терпил, которые самых-самых навороченных иномарок лишились! Ну почему вы не хотите нормально с ними договориться, потом нормально поработать в рамках своих непосредственных обязанностей, а потом получить свои честно заработанные «премиальные»? Не-ет… Тут въебывать надо, чтобы терпиле машину вернуть. А ПТП – тут и делать-то ничего не надо, правда? Хоп – и бабки на кармане, все довольны… Куды ты лезешь? Ты не понимаешь, что с огнем играешь? Хорошо еще, что ты ко мне пришел, а не к Крылову. Крылов бы с тобой разговаривать не стал – ты бы уже писал секретный рапорт о том, кто тебя и твоих орлов надоумил на это, откуда заказ поступил. И все бы ты, друг сердечный, написал! В том числе и про то, почем нынче ОД[25]! А потом Юнгеров бы вас перекусил, как в фильме ужасов!
– Почему? – оторопел майор.
– Потому, – устало ответил Виталий Петрович. – Я смотрю, тебе последнему неизвестно то, про что даже журналисты знают. Сходи к Обнорскому в Агентство журналистских расследований. Проконсультируйся. Может, он тебе расскажет про Крылова…
Филин занервничал, не понимая, переступил с ноги на ногу и решился спросить:
– А… а есть разница между вами и Крыловым?
– Есть. Хочешь спросить, в чем именно она заключается?
– Так точно.
– Объясняю. Крылов – не человек Юнгерова. Юнгеров – не человек Крылова. Но! Они просто друзья, понимаешь? Еще с лагеря. А я им не друг, хотя врагом тоже не объявлялся. Понял теперь?!
Майор настолько охренел и испугался, что тут же выдал перл:
– С лагеря… Крылов что, сидел?! Ильюхин даже застонал:
– Все! Иди на хуй, друг-разработчик! Боже ты мой!
Филин резко развернулся к дверям, но полковник его задержал:
– Постой-ка… Дай-ка я тебе еще дожую, а то, боюсь, ты до конца еще не понял… Заказец на Юнгерова, который кто-то из твоих оперков откуда-то приволок, – дело хорошее… Ну а прокатило бы у вас, подписал бы я, не вчитавшись… А вы подумали о том, что заказчик этот – он бы почитал добытые вами сводки, кое-что узнал бы про Юнгерова, потом то да се… А потом кто-то Юнкерса завалит… И?!
– Вы считаете, что мы помогаем тому, кто собрался Юнгерова валить?!
– Помолчи, пожалуйста! Я не к тому, что это ляжет на вас! Юнгерова и кто-то другой завалить может! И тогда Крылов начнет рыть! И наткнется на вашу липовую разработку, непонятно для кого сделанную. И вот тогда невежливые люди (а у Юнкерса есть такой Денис – ой, он невежливый бывает) будут вопросы задавать, и вам придется на них отвечать! А ответы они не в прокуратуру направят, что было бы для нас геморройно, но переживаемо. Куда? А туда! И еще потом пару трупов оформляй! Нравится такой расклад? Думаешь, такого быть не может? Очень даже может. Так что опомнитесь, господа разведчики. Иди.
Филин потянулся было за своими бумагами, но Ильюхин властно прихлопнул их пятерней. Майор, весь в красных пятнах, вышел.
Полковник закурил. Он злился на себя за то, что разметал бисер и предупредил Филина. Крылов-то бы над ним поизгалялся всласть… Виталий Петрович задумался. Крылов… В принципе, Ильюхин мог бы и без Филина выяснить, откуда пришел заказ. Скорее всего – от каких-то конкурентов Юнгерова… Выяснить точно, а потом случайно сказать Крылову… Коллега бы оценил это «случайно». Но… Но что-то мешало Виталию Петровичу так поступить. Крылов тянул Ильюхина в компанию Юнгерова, но Виталий Петрович тактично уклонился, хотя знал, что «империя» Юнкерса давно отошла от уголовщины… И тем не менее… Полковник брезгливо полистал оставленные майором бумаги: предлагаемая разработка имела условное наименование «Дьявол».
«Идиоты… – скривился Ильюхин. – Они бы еще назвали „Диабл“. Какой же он… Демон он печальный (Ильюхин вспомнил стихотворение Лермонтова „Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…“ и т. д.), Юнгеров…»
Ильюхин помнил, как его сажали. Помнил, как после ареста Александра Сергеевича несколько старших офицеров уговаривали одного директора универмага: «Все, нету больше группировки Юнкерса! Они теперь – на долгие года! Так что смело можете давать правдивые и исчерпывающие показания». Директор осторожно поинтересовался: «А „долгие года“ – это примерно сколько?» «Да лет пятнадцать!» – в азарте пообещали сотрудники. «А вы полагаете, молодые люди, что я себе всего пятнадцать лет жизни отмерил?» – улыбнулся их молодости мудрый директор…
Ильюхин лично с Юнгеровым знаком не был, но слышал о нем, конечно, много. И многое в этой фигуре импонировало полковнику. Виталий Петрович хорошо знал историю посадки Юнкерса, знал и подоплеку, достаточно мерзкую, сводившуюся все к той же войне кланов и имевшую не очень большое отношение к законности. Многие в той истории отличились, показали себя во всей красе. Ильюхин-то, слава богу, в том дерьме не замарался, он просто видел, как замарались другие… Наблюдал и молчал. А что ему – к журналистам надо было бежать? «Ой, у нас тут известного бандита сажают по заказу его врагов на надуманных основаниях…»
Тогда многие считали, что, когда бандиты расправляются друг с дружкой руками милиции, – это хорошо. Воздух чище будет… Уже когда Юнгеров сидел, Ильюхину довелось впрямую столкнуться с его «оппонентом». Этот «оппонент» пересекся в одном бизнес-вопросе со школьным товарищем Виталия Петровича и проявил себя очень нехорошо. Правда нехорошо, но в рамках закона. Товарища своего Ильюхин защитил, а «оппоненту» не преминул показать в личном разговоре кое-какую свою осведомленность о совершенной некогда подлости:
– Вы думаете, когда Юнкерс выйдет – он вас из крупнокалиберного пулемета расстреляет?
– А что, есть информация? – не понял такого юмора и испугался воротила бизнеса.
– Есть кой-какая… – с деланым безразличием повел бровями Ильюхин.
– Так поделитесь… Это же все меняет! – Бизнесмен имел в виду свое резко изменившееся отношение к товарищу Виталия Петровича.
Ильюхин серьезно посмотрел в поросячью морду капиталиста и без улыбки сказал:
– Говорят, он вас собирается топором зарубить…
До «оппонента», наконец, дошло, что над ним издеваются, и Виталий Петрович нажил себе еще одного недоброжелателя…
Полковник вынырнул из воспоминаний и попытался сосредоточиться на дне сегодняшнем. Так предупредить все-таки Крылова или нет? Ильюхин не мог понять своего отношения к этому человеку, занимавшему такую же должность, что и он сам. Не мог – и от этого раздражался. А когда Виталий Петрович уставал или раздражался, не находя ответов на вопросы, которые задавал сам себе, он норовил проехаться по территориальным подразделениям уголовного розыска – под любыми, часто совершенно надуманными предлогами. Для Ильюхина «территория» всегда была своеобразным «душем» от усталости, склок и бумаг, пусть даже самых интересных. Полковник страшно любил грязные, прокуренные «кельи» отделений с их вечным цинизмом, сторублевыми гешефтами и сплошной отчетной липой с рукоблудством.
Вот и сегодня Виталий Петрович решил поехать в 16-й отдел – так в последнее время переименовали отделение. Ильюхина часто тянуло именно на набережную Лейтенанта Шмидта – там когда-то работал начальником розыска его друг, Василий Токарев…
В машине полковник почти успокоился – вот только правый ботинок почему-то стал сильно жать на больной палец, словно там какой-то внутренний шов вылез. Ильюхин этот ботинок и снимал, и изнутри подошву щупал… «внутренний шов» не исчезал. Когда доехали до 16-го, полковник бросил водителю:
– Я тут жалом повожу, а ты – в управление. Загляни в квартирный отдел, спроси, не нужны ли колеса. Отсюда доберусь сам.
– Вас понял, – кивнул водитель. Его звали Пашей Юртаевым, и он работал с Ильюхиным не первый год. Знал полковника получше многих оперов, но никогда ни с кем о Виталии Петровиче не сплетничал. Паша не заикался и о вечных переработках – вкалывал, не жалея ни себя, ни подвески. Ильюхин его никогда не хвалил, зная, что Юртаев умудряется халтурить, и не где-нибудь, а у дорогих отелей… А там, где иностранцы, там и… много чего остального-всякого. Как-то раз Виталию Петровичу принесли рапорт по поводу Юртаева: дескать, примите меры… использует служебный транспорт в целях нездорового обогащения… ну и так далее. Ильюхин сбросил писульку со стола, сказав принесшему ее только одну фразу: «Жопу подотри!» Об этом узнали все, кто надо, и угомонились по поводу Паши навсегда…
Полковник вошел в 16-й отдел и, не привлекая к себе внимания, проследовал к двери в уголовный розыск. Дверь была приоткрыта. Ильюхин тихо прошелся по коридорчику и прислушался. В одном из кабинетов раздавались крики.
– Ты тупорылый, Кеша! Даже на конкурсе тупорылых ты займешь второе место, потому что тупорылый! Я тебе с ночи долдоню: сосед сверху тебя опознать может – это раз! Олежка, кореш твой, не сука и молчать не будет – это два! В хате у тебя скатерть со скока[26], в которую вы вещи заворачивали, – это три! Хули тебе еще надо?
– Это тебе, начальник, надо, раз ты четвертый час надрываешься, – откликнулся, видимо, тугодум Кеша.
– Ты действительно без пиздюлины не понимаешь? А?!
– Если у тебя на руках все козыри – так веди на парашу! А явка[27] смягчает вину, но увеличивает срок.
Ильюхин улыбнулся, вспомнив себя молодым, и вошел в кабинет. Из троих находившихся в этой комнатушке в лицо его не знал никто. С битым вором Кешей полковнику пересекаться не доводилось, а оперуполномоченные Володя Потемкин и Боря Уринсон были еще совсем салагами.
– Дядя, тебе чего? – обернулся к вошедшему Потемкин.
Именно он только что отвесил Кеше звонкий подзатыльник. Володя был парнем здоровым и характер имел «штурмовой». Наверное, он был бы незаменимым офицером в десанте. Борис Уринсон считал себя интеллигентом, потому что жил с художницей и поэтому несколько раз ходил на выставки. Он любил подолгу и издалека разговаривать с жуликами.
– Не «чего», а «что»! В театр мало ходите, молодые люди. Сквернословите громко, руки распускаете… Это же незаконно…
Полковник аж разулыбался про себя: «Попались, голубчики». Брови Потемкина поползли вверх:
– Ты… правозащитник! Ты из-под какой коряги вылез?
– Так… мимо проходил… – Полковник пожал плечами и по-хозяйски уселся на стул спиной ко второму оперу. Умного Уринсона эта борзость чуть насторожила.
– Документ! – рявкнул Потемкин.
– Называйте меня просто: Евлампием Барбитуратовичем, – ласково улыбнулся Виталий Петрович. – Ильюхин мое фамилие.
Уринсон начал приветствовать за спиной полковника, он хотел состроить рожу Потемкину, но не успел.
– Слушай, ты, Дормидонт… – Потемкин тоже не успел закончить фразу – и, наверное, к лучшему. В кабинет влетел неизвестно как пронюхавший о визите начальства начальник уголовного розыска района Ткачевский и гаркнул:
– Товарищи офицеры!!!
Потом Ткачевский начал бодро докладывать о проводящихся оперативно-розыскных мероприятиях. Потемкин стоял по стойке «смирно» и смотрел в потолок. По окончании доклада Ильюхин кивнул Ткачевскому и спросил ласково опера:
– Ну-с, отец Ебукентий, что соколом не смотришь?
– Не признал начальства! Гитлер капут! – Потемкин перевел виноватый взгляд с потолка на полковника.
– Напрасно, друг мой, – хмыкнул Виталий Петрович. – Начальство надобно либо по харям узнавать, либо спинным мозгом чувствовать. М-да… А что до твоего раскаяния – так колоться и на суде не поздно. Правда, Кеша? – На последних словах Ильюхин резко повернулся к задержанному и ласково потрепал его по загривку.
Кеша дернул ноздрями, сбросил ногу с ноги и от неожиданности подтвердил сентенцию полковника относительно раскола на суде:
– Ага… Но лучше по одному… за группу больше дают.
Фраза эта вырвалась у Иннокентия машинально и чуть ли не против его воли, чему сам задержанный очень удивился, а потому насторожился и лихорадочно начал просчитывать свои шансы в неожиданно изменившейся ситуации. Полковник смотрел на уголовника с поощрительной, почти ласковой улыбкой.
Кеша был ловким, дважды судимым квартирным вором и потому на чистосердечное признание смотрел здраво, то есть как на фраерскую блажь. Своих Иннокентий не сдавал, правда, своими считал всего нескольких воров на свете. Через несколько секунд задержанный внутренне решился и обозначил привставание:
– Товарищ генерал…
– Слабо, Кеша, слабо! – добродушно улыбнулся Виталий Петрович и правой рукой мягко усадил вора обратно: – Ты присядь… Поведать чего хочешь?
Кеша заерзал задом по зеленому табурету, на котором кто-то когда-то умудрился вырезать душераздирающую надпись: «Отсосете, козлы!»
– Мне бы потолковать с вами с глазу на глаз. – Голос Иннокентия упал почти до шепота.
Полковник закивал, словно ему предложила что-то очень приятное и интересное симпатичная женщина:
– Вопросов нет! Всегда рад потолковать с бывалым человеком.
Ильюхин поднял глаза на стоявших по стойке смирно Ткачевского, Потемкина и Уринсона и негромко скомандовал:
– Все на выход!
Ткачевский выставил оперов из их собственного кабинета чуть ли не пинками и аккуратно прикрыл за собой дверь. Ведя Потемкина и Уринсона по коридору к своему кабинету, Ткачевский на всякий случай продолжал тактично и всепонимающе улыбаться. И только закрыв плотно дверь своего «бункера», начальник уголовного розыска района начал орать, но не очень громко. Орал Ткачевский минуты две, и все больше затейливым матом, так что самыми цензурными словами в этой страстной речи были, наверное, «пидормоты» и «головожопусы». Потемкин и Уринсон вздыхали и перебирали пальцами свою одежду, словно пятиклассники, попавшиеся в школьном туалете завучу за курением…
Между тем Кеша, оставшись наедине с полковником, без спросу схватил сигарету из лежавшей на столе пачки, нервно затянулся и забормотал:
– Короче, я вижу, ты здесь начальник…
– И не только здесь, – чуть «поджал» Виталий Петрович. Кеша кивнул:
– И это я вижу. Я это… не первоход, оперов знаю… ты вкуриваешь? Так вот: на мне сегодня одна квартира, больше не наскребете, да и с ней надо еще попариться… ты не злись… Зато я знаю за налет, что был на Суворовском третьего дня.
Полковник мгновенно напрягся:
– Это тот, что с трупом и похищенной картиной Клеверова?
Иннокентий заинтересованное напряжение почуял мгновенно, а потому начал разгонять сигаретный дым уже чуть ли не вальяжными движениями руки:
– То, что жмурик на них, я не слыхал, но… но это даже к лучшему. А клевер там или ромашка – я не спец… но если дам адресок того, кто взял картину… да и остальной хлам… А? Как?..
– Заманчиво, – повел шеей Виталий Петрович. – А адресок-то точный или на глазок – вроде «третий этаж в четвертом или пятом парадняке»?
– Точный! – успокоил собеседника Кеша и заржал: – Этот чертополох вам стучит, когда ему надо… а тут просто так хапнул у залетных – видать, барыш перетянул оперативный интерес. Но иногда заглатывать хлопотно – крючок могут выдрать вместе с желудочным соком…
Ильюхин, сердце которого застучало, словно дизельный мотор, скрестил руки на груди:
– И что ж за это, если все «в цвет»?
Иннокентий тонко улыбнулся, словно дипломат на официальных переговорах:
– Сам понимаешь: барыга с лету сдаст хлопцев… и их не пляшут!
– И ты ни при чем?
– А как «при чем», ежели он сдает? – изумился вор. Полковник одобряюще усмехнулся:
– Ну ты рысь крученая! Что просишь-то?
Кеша недоуменно повел головой:
– Ну не конфет же в камеру?! Ты ж седой уже волчара: соскакиваю я тогда с квартиры и – краями… Как в море корабли…
Виталий Петрович решение принял мгновенно, но для понта подвигал бровями, повздыхал, похмурился и только через не слишком длинную паузу махнул рукой:
– Черт с тобой! Даю слово, что если картина будет сегодня у меня в кабинете, то ты уйдешь.
Кеша слизнул с верхней губы выступившую легкую испаринку:
– А мне только и полагаться, что на твою порядочность. Смотри, начальник, мне «вышак не ломится»![28]
В последней фразе сильно нервничавший, несмотря на внешнюю раскованность, вор все же не удержался от легкого намека на угрозу. Полковник скривился, будто съел что-то кислое:
– Не порти песню!
– Да я так… для блезиру, – засуетился Кеша, поняв, что ляпнул лишнее: – Извини дурака.
– Бывает, – согласился Ильюхин, подходя к двери и широко ее распахивая: – Ткачевский! Витя! Заводи тарантас, седлай коней, готовь своих кавалеристов к атаке!
Теоретически Виталий Петрович мог бы забрать «тему» к себе в главк, но из педагогических соображений решил не делать этого. К тому же если Кешу отпускать, то именно на 16-м повиснет очередной «глухарь» нераскрытой квартирной кражи – оно, конечно, «глухарем» больше, «глухарем» меньше… Но все-таки… И вообще – Ильюхин уважал и любил «окопы»…
Кеша не соврал. Ткачевский, Потемкин и Уринсон изъяли картину и прочий похищенный скарб быстро, нагло и красиво. Убийц скупщик сдал, еще не успев доехать до набережной Лейтенанта Шмидта. Иннокентия пришлось отпустить, а Потемкину полковник лично показал, как в материале навести тень на плетень. Показал настолько убедительно, что молодой опер чуть было сам не поверил в полную невиновность Кеши. В результате была сочинена (а точнее, практически продиктована) выжимающая слезу дотошнейшая справка, заканчивавшаяся сакраментальной фразой: «…не представилось возможным». Уже собравшись было уходить из отделения, Виталий Петрович задержал взгляд на Уринсоне – Борис почему-то выглядел менее возбужденным успехом, нежели просто излучавшие азарт Потемкин и Ткачевский.
– Чего такой кислый? – поинтересовался полковник.
– Депрессия, – пожал плечами Уринсон. – Вялость всю неделю… Бывает, товарищ полковник… У меня жена – художница, у нее через неделю выставка в Варшаве, так тоже дома – сплошные нервы… Ничего…
– Нет «чего»! – рявкнул вдруг Ильюхин.
Потемкин вздрогнул, схватил переполненную окурками пепельницу и побежал ее вытряхивать почему-то на улицу. Виталий Петрович между тем скомандовал Уринсону:
– Открой-ка сейф!
– Мой?
– Так… приплыли. А чей еще, муж художницы?! Борис быстро открыл свой сейф.
– Так, четвертое снизу дело – мне!
Уринсон выкинул папку, и полковник раскрыл оперативно-поисковое дело по факту разбойного нападения на гражданку Корзун Н. Я.
В нехорошей тишине зловеще шелестели страницы.
– Ага… Гражданка Корзун… сняли полупальто, серьги… Помнишь?
– Само собой, – бормотнул Уринсон. Ильюхин кивнул:
– Я не спрашиваю тебя, почему так мало бумаг… Я сам знаю – почему. Я даже не говорю, что все бумаги, которые есть, – липа. Нет проблем! Расскажи-ка ты мне, касатик, приметы похищенного. Весь список назубок!
Борис округлил глаза:
– Откуда же я все приметы…
– Конечно! Откуда приметы! Завтра на рынке кто-нибудь продавать ее серьги будет, а откуда же приметы у твоей агентуры?! А?! Когда в отпуск идешь, депрессия?!
– Че-через п-пять дней, товарищ полковник… Мы же с женой на ее выставку в Варшаве собирались…
– Это хорошо, что на выставку, – потер ладони Виталий Петрович, и вправду будто обрадовавшийся. – Значит, билеты уже купили?
– Так точно! – в ужасе пискнул Уринсон.
– Чтобы кончилась депрессия и началась жизнь – свой билет завтра сдашь к фене с едреней! Вечером сегодня разосрешься по этому поводу с женой-художницей! Меня можешь козлом назвать раз двадцать, но не более! Смотри – проверю! Диван у вас в кабинете есть? Ну вот и славно! Значит, перетопчешься, ежели она тебя выгонит! Чай не на полу, как мы – лет двадцать назад. Раздобудешь подножного корма, непоследним человеком станешь! Глядишь – и депрессии нет, и жить охота! Не слышу?!
– Будет исполнено! – вытянулся еще больше по стойке смирно опер, хотя дальше, казалось бы, уже было некуда.
– Конечно, будет! – рыкнул Ильюхин. – Еще бы не было! А как раскроешь разбой – ко мне с рапортом на отпуск. И – в костюмчике к жене на выставку. А там – эстеты и эстетки смачные… Красота! Кстати, гражданка Корзун может быть родственницей солдата Корзуна, героя Родины, чьим именем в нашем городе названа целая улица. Сечешь? Так что – повнимательнее. Ну что, пошел я? Ткачевский, найдешь мне машину? И вообще, милые мои, у меня от вас дырка в носке проделалась!