Виллет
– Бедный Иаков! – порой замечала она, горестно скривив губы. – До чего же он любил сына Иосифа! Так же, – добавила однажды, – как я люблю вас, Грэхем. Если бы вы умерли, то я… – Здесь она снова открыла книгу, нашла строчку и прочитала: – «…отказалась бы от утешения и в трауре сошла в вашу могилу».
С этими словами она обняла молодого Бреттона своими маленькими ручками и прижала к груди лохматую голову. Помню, что ее поступок поразил меня своей странной опрометчивостью и пробудил чувство, которое можно испытать, увидев, как неосмотрительно ласкают опасное по природе, но искусственно прирученное животное. Не то чтобы я боялась, что Грэхем оттолкнет ее или причинит боль резким действием, – скорее опасалась такой небрежной, нетерпеливой реакции, которая могла оказаться страшнее удара. В целом, однако, подобные проявления нежности воспринимались пассивно, а порой в глазах льва даже мелькало нечто напоминавшее улыбку и снисходительное удивление. Однажды Грэхем заметил:
– Полли, вы любите меня почти так же, как любила бы младшая сестренка.
– О, это правда. Я вас люблю, – просто согласилась девочка. – Очень люблю.
Привилегия изучения редкого по глубине характера длилась недолго. Не успела Полли прожить в Бреттоне и двух месяцев, как от мистера Хоума пришло письмо, в котором он сообщал, что обосновался на континенте у родственников по материнской линии. В ставшую ненавистной Англию возвращаться он не собирался еще долгие годы и хотел, чтобы дочку немедленно отправили к нему.
– Интересно, как она воспримет новость? – задумчиво проговорила миссис Бреттон, прочитав письмо.
Меня это тоже волновало, и я взялась сообщить о грядущей перемене Полине.
Вернувшись в гостиную, в спокойной красоте которой Полли любила оставаться в одиночестве, я нашла ее сидящей, подобно одалиске, на диване, в тени задернутых штор ближайшего окна. Девочка выглядела счастливой, вокруг были разложены принадлежности для рукоделия: белая деревянная шкатулка, пара лоскутков муслина, несколько кусочков цветных лент, предназначенных для преображения в кукольный наряд. Сама кукла, в ночном чепце и ночной сорочке, лежала рядом, в колыбели. Малышка баюкала ее с видом полной уверенности в способности к пониманию и ко сну, но в то же время рассматривала лежавшую на коленях книжку с картинками.
– Мисс Сноу, – прошептала Полли, – это чудесная книга. Кэндис уснула, так что я могу вам рассказать о том, что прочитала, только очень тихо, чтобы ее не разбудить. Эту книгу дал мне Грэхем. Здесь говорится о разных странах, далеко-далеко от Англии, куда ни один путешественник не сможет добраться, не проплыв по морю тысячи миль. Там живут дикие люди, мисс Сноу, и носят одежду, совсем непохожую на нашу. А некоторые почти совсем ничего не носят, чтобы было прохладнее, потому что у них там всегда очень жарко. На этой картинке тысячи людей собрались в пустынном месте, в покрытой песком долине, вокруг человека в черном. Это добрый-предобрый англичанин-миссионер, который проповедует им под пальмой. – Она показала небольшую цветную гравюру. – А есть картинки более странные, чем эта.
Вот удивительная Великая Китайская стена, а вот китайская леди с ногами меньше, чем у меня. Вот дикая татарская лошадь, а здесь показано самое удивительное: земля изо льда и снега, без зеленых полей, лесов или садов. Там даже нашли кости мамонтов. Сейчас уже живых мамонтов не бывает. Вы не знаете, что такое мамонт, но могу рассказать, потому что Грэхем все мне объяснил. Это огромное, высотой с гостиную и длиной с холл, похожее на гоблина существо. Но Грэхем думает, что оно было добрым и не ело других животных. Даже если бы я встретила мамонта в лесу, он бы меня не убил… ну разве что случайно наступил бы на меня среди кустов, как я могу нечаянно раздавить в поле кузнечика.
Она продолжала рассуждать в том же духе, пока я не перебила:
– Полли, а вам не хотелось бы отправиться в путешествие?
(У девочки порой страдала и грамматика.)
– Пока нет, – благоразумно ответила девочка. – Лучше лет через двадцать, когда стану взрослой, такой же высокой, как миссис Бреттон, и смогу путешествовать вместе с Грэхемом. Мы собираемся поехать в Швейцарию и подняться на Монблан, а еще отправимся на корабле в Южную Америку и там заберемся на самую высокую гору.
– А если бы с вами был папа, хотели бы путешествовать сейчас?
Ответ прозвучал после долгой паузы и продемонстрировал одно из свойственных девочке внезапных изменений настроения:
– Зачем говорить такие глупости? Почему вы упомянули папу? Что он вам? Я только почувствовала себя наконец счастливой и научилась не очень много о нем думать, и вот все опять начинается!
Губы ее задрожали, и я поспешила сообщить о получении письма с указаниями, чтобы они с Харриет немедленно воссоединились с любимым папой.
– Разве вы не рады, Полли?
Девочка выронила книгу и, перестав качать куклу, устремила на меня серьезный и печальный взгляд.
– Неужели вам не хочется увидеть папу?
– Конечно, хочется, – резко произнесла девочка.
Таким тоном она обычно разговаривала только со мной. Для каждого в этом доме у нее был свой тон.
Я молча ждала продолжения, но нет: больше не прозвучало ни слова. Полли поспешила к миссис Бреттон, чтобы услышать подтверждение новости. Значительность известия на весь день повергла ее в подавленное состояние духа. Вечером, как только снизу донеслись звуки возвращения Грэхема, малышка тотчас оказалась возле меня и начала заботливо поправлять на моей шее ленточку, вынимать и снова вставлять в волосы гребень. Когда Грэхем вошел, она продолжала изображать чрезвычайную занятость, но тем не менее прошептала на ухо:
– Скажите ему как-нибудь, что я уезжаю.
Я сообщила новость во время чая, однако случилось так, что как раз в эту минуту Грэхем о чем-то размышлял, и пришлось повторить фразу, прежде чем смысл сказанного проник в его сознание, но и тогда молодой человек отметил событие лишь мимолетно.
– Полли от нас уезжает? Какая жалость! Милая мышка, мне будет жаль с ней расстаться. Надеюсь, она приедет к нам еще.
Поспешно проглотив чай, Грэхем тут же завладел свечкой, разложил тетради на маленьком столе и с головой погрузился в домашнее задание.
«Милая мышка» подползла к нему, устроилась на ковре возле ног, лицом вниз, и лежала в безмолвной неподвижности до тех пор, пока не пришло время ложиться спать. В какой-то момент я заметила, как, не подозревая о ее присутствии, Грэхем случайно ее оттолкнул, Полли безропотно отползла на пару футов, однако уже через минуту маленькая ладошка показалась из-под лица, к которому прижималась, и нежно погладила его ступню. Когда няня позвала спать, девочка поднялась, тихо пожелала всем доброй ночи и послушно вышла.
Не могу сказать, что час спустя я боялась войти в спальню, однако с беспокойством подозревала, что вряд ли застану дитя мирно спящим. И, как оказалось, не ошиблась. Малышку я нашла – замерзшую, сна ни в одном глазу – сидящей на краю кровати подобно белой птичке. Трудно было придумать, как ее успокоить, поскольку обращаться с ней, как с другими детьми, не представлялось возможным. Когда я закрыла дверь и поставила свечу на туалетный стол, Полли повернулась ко мне и пожаловалась:
– Не могу… не могу спать, а еще не могу… жить!
Я спросила, что ее беспокоит.
– Ужжасное не-ща-стье! – проговорила она, совсем по-детски шепелявя.
– Позвать миссис Бреттон?
– Что за глупость! – возмутилась Полли, вернувшись к предназначенному мне тону.
Да я и сама понимала, что, едва заслышав шаги миссис Бреттон, она тут же спрячется под одеяло и затихнет, как испуганная птичка. Щедро обрушивая всю эксцентричность своего характера на меня, к кому не проявляла даже подобия симпатии, Полли никогда не раскрывалась перед моей крестной матушкой, оставаясь не больше чем умненькой, послушной, хотя и немного странной маленькой леди. Я внимательно на нее посмотрела: щеки пылали, в широко распахнутых глазах застыла болезненная тревога. Оставить ее в таком состоянии до утра было невозможно, и я догадалась, что следует предпринять.
– Хотите еще раз пожелать Грэхему спокойной ночи? Он еще не ушел в свою комнату.
Полли тут же протянула ко мне руки, я ее подняла и, закутав в шаль, понесла обратно в гостиную, откуда как раз выходил Грэхем.
– Полли не может уснуть, не увидев вас на прощание и не поговорив. Расставание ее очень огорчает.
– Я избаловал ее, – заметил юноша добродушно и, подхватив у меня малышку, поцеловал горящее личико и дрожащие губы. – Полли, вы, похоже, любите меня больше, чем своего папу…
– Да, люблю, а вот вы меня ни капельки, – послышался в ответ горестный шепот.
Получив заверения в обратном, малышка была возвращена мне, и я отнесла ее в спальню – увы, по-прежнему в печали.
Когда мне показалось, что она способна слушать, я заговорила:
– Полина, не надо горевать из-за того, что Грэхем не любит вас так же, как любите его вы, потому что это нормально.
Полные слез глаза в недоумении уставились на меня.
– Дело в том, что он взрослый мальчик, ему уже шестнадцать лет, а вы всего лишь маленькая девочка. У него сильный веселый характер, а у вас совсем другой.
– Но ведь я так его люблю! Он же должен тоже любить меня… хотя бы чуть-чуть.
– Он и любит, даже обожает. Вы ему дороги.
– Я дорога Грэхему? Вы говорите правду?
– Конечно. Вы ему дороже любого другого ребенка.
Это успокоило малышку, и сквозь слезы мелькнула улыбка.
– Но только, – продолжила я, – не приставайте к нему и не ожидайте слишком многого, не то он сочтет вас назойливой, и тогда все будет кончено.
– Кончено! – эхом повторила Полли. – Тогда я буду хорошей. Очень постараюсь стать хорошей, Люси Сноу.
Я уложила малышку в кровать, а когда раздевалась, она спросила:
– А в этот раз он меня простит?
Я заверила, что непременно простит, что пока его ничто не раздражает, но в будущем надо вести себя осторожнее.
– Будущего нет, – возразила Полли. – Я ведь уезжаю и вряд ли увижу его когда-нибудь… снова, после того как покину Англию.
Я постаралась как можно убедительнее ей возразить и задула свечу. С полчаса в комнате было тихо: казалось, Полли уснула, – но внезапно маленькая белая фигурка поднялась на постели и тонкий голосок спросил:
– Вам нравится Грэхем, мисс Сноу?
– Нравится? Ну, может, немного…
– Всего немного? Вы что же, не любите его так, как я?
– Думаю, нет. Так, как вы, нет.
– Но он ведь нравится вам?
– Я же сказала: немного. У него полно недостатков, поэтому я не могу любить его всей душой.
– Правда?
– Как у всех мальчиков.
– Больше, чем у девочек?
– Вполне вероятно. Впрочем, совершенных людей вообще нет. А что касается любви и нелюбви, то следует приветливо держаться со всеми, но никому не поклоняться.
– Как вы?
– Стараюсь. Давайте-ка спать.
– Не могу. Как заснуть, если болит вот здесь? – Полли положила крохотную, как у эльфа, ладошку себе на грудь. – При мысли о том, что придется покинуть Грэхема, что мой дом не здесь, разрывается сердце.
– Право, Полли, вам не следует так страдать: ведь очень скоро вы поедете к папе. Разве вы уже забыли его? Больше не хотите быть его маленькой помощницей?
Последовало глухое молчание, и я посоветовала:
– Давайте ложитесь и постарайтесь заснуть.
– Кровать очень холодная. Никак не могу согреться.
Малышка действительно так дрожала, что стучали зубы.
– Идите ко мне, – позвала я, хотя и мало верила, что она согласится, поскольку это странное капризное существо держалось со мной непредсказуемо.
Но Полли приняла предложение и тут же, подобно маленькому привидению, скользнула по ковру. Она нервно дрожала, и я обняла ее, чтобы согреть. Успокоившись, девочка наконец задремала, а я, в призрачном лунном свете разглядывая заплаканное личико и осторожно вытирая платком мокрые глаза и щеки, подумала: как она выдержит испытания, которые уготованы ей в жизни? Как справится с ударами судьбы и невзгодами, унижениями и лишениями?
На следующий день Полина Мэри Хоум уехала – полная самообладания, хотя и дрожала как осиновый листок.
Глава IV
Мисс Марчмонт
Спустя несколько недель покинула Бреттон и я, но без мыслей, что больше никогда туда не вернусь, не пройду по спокойным старинным улицам. Я отправилась домой, где не была полгода. Можно предположить, что возвращение в лоно семьи будет радостным и счастливым. Что ж, приятное предположение вреда не принесет, а потому может остаться без возражений. Действительно, ничего не отрицая, позволю читателю на следующие восемь лет представить меня парусником, дремлющим в море в безветренную погоду. Водная гладь неподвижна как стекло, а капитан распростерся на палубе, подняв лицо к небесам и закрыв глаза, если угодно – погруженный в долгую молитву. Считается нормальным, что очень многие представительницы слабого пола проводят жизнь в подобном состоянии. Так почему я должна отличаться от остальных?
Представьте меня праздной, изнеженной и счастливой, удобно расположившейся на устеленной подушками, согретой ласковыми солнечными лучами, овеваемой мягким ленивым ветерком палубе. Однако нельзя отрицать, что в таком безмятежном состоянии ничего не стоит случайно упасть за борт. К тому же в любой момент может налететь шторм и отправить корабль ко дну. Я вспоминаю время, причем довольно продолжительное, наполненное холодом, опасностью и страхом. До сих пор в минуты ночных кошмаров чувствую в горле соленую воду морских волн, ощущаю их безжалостное ледяное давление. Точно знаю, что шторм длился не один час и даже не один день. Много дней и ночей на небе не появлялось ни звезд, ни робких лучей солнца. Собственными руками мы снимали со своего корабля такелаж; тяжелая буря настигла нас, отняв всякую надежду на спасение. В конце концов корабль затонул, а команда погибла.
Насколько помню, я никому не жаловалась на невзгоды. Да и кому могла пожаловаться? Миссис Бреттон давно исчезла из поля зрения: воздвигнутые недоброжелателями препятствия прервали наше общение, – к тому же время принесло испытания не только мне, но и ей. Солидное состояние, которое она хранила для сына, было в значительной мере инвестировано в какое-то совместное предприятие, в результате чего сократилось до малой доли изначального капитала. Дошли слухи, что Грэхем поступил на работу, вместе с матерью покинул Бреттон и, судя по всему, обосновался в Лондоне. Таким образом, надеяться мне было не на кого, оставалось рассчитывать только на собственные силы. Сознаю, что не обладала уверенной, деятельной натурой: уверенность и деятельность были навязаны мне обстоятельствами, так же как и тысячам других девушек, – так что, когда жившая неподалеку незамужняя леди по имени мисс Марчмонт послала за мной, я отозвалась на зов в надежде получить работу по силам.
Мисс Марчмонт располагала значительным состоянием и жила в большом красивом доме, однако вот уже двадцать лет страдала жестоким ревматизмом, превратившим ее в слабое, беспомощное создание. Она неизменно проводила время наверху, где гостиная соседствовала со спальней. Я не раз слышала о мисс Марчмонт и о ее странностях (она слыла особой крайне эксцентричной), однако до сих пор ни разу с ней не встречалась. И вот увидела седую морщинистую женщину, печальную от одиночества, мрачную от долгой болезни, раздражительную и, наверное, придирчивую. Выяснилось, что горничная или, скорее, компаньонка, которая ухаживала за ней в течение нескольких лет, собралась замуж, вот леди и решила, услышав о моем бедственном положении, что я смогу занять освободившееся место. Предложение поступило после чая, когда мы вдвоем сидели у камина.
– Легкой жизни не обещаю, – искренне предупредила мисс Марчмонт. – Мне требуется много внимания, так что придется постоянно находиться рядом. И все же возможно, что по сравнению с тем существованием, которое вы ведете в последнее время, условия покажутся терпимыми.
Я задумалась. Разумеется, условия должны были показаться терпимыми, но почему-то, по какой-то странной фатальности, таковыми не выглядели. Жить в этой душной комнате, служить постоянной свидетельницей страданий, а порой, возможно, и мишенью для вспышек раздражения, провести здесь остаток своей юности, в то время как прежняя ее часть прошла по меньшей мере не в блаженстве… На миг сердце упало, но вскоре воскресло: хоть я и заставила себя отчетливо представить грядущие невзгоды, думаю, была слишком прозаична, чтобы их идеализировать, а следовательно, преувеличивать.
– Не уверена, что хватит сил справиться с обязанностями, – пролепетала я.
– Это меня и беспокоит, – заметила она. – Выглядите вы изможденной.
Так и было. В зеркале я видела бледный, с ввалившимися глазами призрак в траурном платье. И все же изнуренный образ меня не пугал: истощение оставалось чисто внешним. Я по-прежнему ощущала жизненную силу.
– У вас есть другие предложения?
– Пока ничего определенного. Но, возможно, со временем что-нибудь найдется.
– Так вам кажется. Что же, в таком случае не станем спешить. Поищите более приемлемые варианты, а если ничего не получится, приходите. Предложение останется в силе в течение трех месяцев.
Заключение звучало великодушно. Я сказала об этом и поблагодарила. А пока говорила, у мисс Марчмонт начался приступ ревматизма. Я принялась помогать, послушно следуя указаниям, так что к тому моменту, когда наконец наступило облегчение, между нами уже возникла своего рода близость. Увидев, как мисс Марчмонт выносила боль, я пришла к выводу, что женщина она терпеливая к физическим страданиям, сильная, хотя порой, возможно, слишком вспыльчивая в случаях длительного умственного дискомфорта. Она же оценила мою готовность помочь и поверила, что может рассчитывать на симпатию и сострадание (это она уже успела заметить). На следующий день мисс Марчмонт вновь за мной послала, и потом еще дней пять-шесть подряд требовала моего общества. Более близкое знакомство неизбежно выявило недостатки характера и проявления эксцентричности, но в то же время представило достойную уважения личность. Несмотря на суровость, порой граничившую с угрюмостью, я могла ухаживать за ней и проводить время в ее обществе с тем спокойствием, которое неизменно благословляет нас, когда мы понимаем, что наши манеры, присутствие, общение поддерживают и утешают человека, которому приходится служить. Даже когда госпожа выражала недовольство (что время от времени случалось, причем в довольно грубой форме), происходило это не унизительно и не оставляло в душе заноз. Ее недовольство проявлялось, как у вспыльчивой матери к дочери, а не как у хозяйки к служанке. Но даже если она и выходила из себя, подолгу сердиться не умела. К тому же разум не покидал ее даже в минуты гнева: логика присутствовала всегда. Вскоре растущая привязанность представила жизнь в доме мисс Марчмонт в роли компаньонки в совершенно новом свете, и через неделю я согласилась остаться.
Таким образом, мир мой ограничился двумя душными тесными комнатами, а измученная, изуродованная болезнью старуха стала не только госпожой, но и подругой. Служба ей теперь мой долг; ее боль – мое страдание; ее облегчение – моя надежда, гнев – мое наказание; ее расположение – моя награда. Я забыла, что за пределами этого душного мира простираются поля и луга, шумят леса, несут свои воды в моря реки, а над головой простирается бескрайнее, постоянно меняющееся небо. Я почти согласилась забыть настоящую жизнь. Все внутри меня смирилось с печальной участью. По воле судьбы привыкнув к послушанию и пассивности, я не требовала прогулок на свежем воздухе; аппетит мой не нуждался в чем-то большем, чем крохотные трапезы старой больной женщины. Вдобавок ее оригинальный характер давал богатый материал для наблюдения. Устойчивость добродетелей и сила страстей вызывали восхищение; истинность чувств рождала доверие. Всеми этими достоинствами мисс Марчмонт обладала в полной мере, и потому я к ней привязалась.
За эти качества я согласилась бы протянуть рядом с ней еще двадцать лет, если бы столько продлилась полная страданий жизнь, но судьба распорядилась иначе, решив, очевидно, подтолкнуть меня к активным действиям, побудить, заставить проявить энергию. Тому крохотному кусочку человеческой близости, который я ценила, словно драгоценную жемчужину, предстояло раствориться в пальцах и вытечь подобно растаявшему комку снега. Моя умиротворенная совесть потеряла даже эту с готовностью воспринятую маленькую обязанность. Я хотела заключить сделку с судьбой: избежать крупных страданий, смирившись с жизнью, полной лишений и маленьких обид. Однако судьба оказалась не настолько сговорчивой, а Провидение не допустило уклончивой праздности и трусливой вялости.
Одной февральской ночью – хорошо это помню – возле дома мисс Марчмонт прозвучал голос, слышный всем обитателям, но понятный лишь одному. Я уложила госпожу в постель, а сама устроилась возле камина с рукоделием. За окном выл ветер. Стенания продолжались весь день, но к ночи приобрели новый характер – звук стал пронзительным, резким, почти членораздельным, страдальческим, жалобным, безутешным в каждом порыве.
«О, тише, тише!» – мысленно воскликнула я, выронила работу и напрасно попыталась заткнуть уши, чтобы не слышать этого тревожного, скорбного крика. Прежде мне уже доводилось сталкиваться с подобным голосом, а вынужденное наблюдение заставило сделать вывод относительно его значения. Уже трижды в жизни события доказывали, что странный аккорд в буре – этот горестный, беспокойный крик – обещал, что совсем скоро атмосфера станет невыносимой для человеческого существования. Так, эпидемии часто предвещались бурным, жалобным, рыдающим, мучительным восточным ветром. Не сомневаюсь, что именно в нем берет начало легенда о банши – привидении, чьи завывания под окнами дома предвещают его обитателям неминуемую смерть. Кроме того, мне казалось, что я заметила – хотя и не обладала достаточной склонностью к философии, чтобы понять, действительно ли существует связь между явлениями, – что часто в то же время поступают сообщения о вулканической активности в далеких краях; о внезапно вышедших из берегов реках; о странных приливах, неожиданно затопляющих низкие земли. «В такие периоды, – сказала я себе, – природа оказывается в хаосе и смятении. Самые слабые среди нас чахнут в ее беспорядочном дыхании, попадая в жар огнедышащих вулканов».
Я слушала и дрожала от страха, а мисс Марчмонт спала.
Около полуночи буря утихла и за полчаса установилась мертвенная тишина. Погасший было огонь в камине вновь весело разгорелся. Я ощутила, как изменился, посвежел воздух, и, приоткрыв ставни и шторы, выглянула наружу. На черном бархате неба сияли звезды.
Почувствовав на себе взгляд, я отвернулась от окна.
– Хорошая ночь? – спросила живо, подняв голову с подушки и пристально глядя на меня мисс Марчмонт.
Я утвердительно кивнула, и она продолжила:
– Так я и думала, потому что чувствую себя полной сил. Молодой, беззаботной и счастливой. Что, если болезнь вдруг отступит? Это будет настоящее чудо!
Меня очень удивили ее слова: какие уж тут чудеса? – а она попросила меня помочь ей сесть и начала рассказывать о прошлом, с невероятной ясностью вспоминая события, места и людей.
– Сегодня я особенно дорожу своей памятью, как лучшим другом. В такие минуты она дарит мне глубокую радость: возвращает сердцу счастливое прошлое – не пустые идеи, а настоящие, реальные сущности, которые я давно считала сгнившими, разложившимися, смешанными с могильной землей. Сейчас я владею часами, мыслями, надеждами молодости, заново переживаю любовь своей жизни – единственную любовь и почти единственную привязанность. Ведь я не очень хороший человек, не слишком дружелюбный. И все же у меня тоже были чувства, яркие и богатые. И эти чувства сосредоточились на объекте, который в своей единичности был дорог мне, как большинству мужчин и женщин дороги бесчисленные мелочи, в которые они направляют свое расположение. Как чудесно я жила любящей и любимой! Какой великолепный год возвращается ко мне в ярких воспоминаниях: вдохновляющая весна, теплое радостное лето, мягкий лунный свет, озарявший осенние вечера, сила надежды под сковавшим воды льдом и покрывшим поля снегом зимы! В тот далекий год сердце мое билось в унисон с сердцем Фрэнка. О, мой благородный, преданный, добрый Фрэнк! Он был настолько лучше меня! Его суждения обо всем на свете несравнимо превосходили мои собственные! Теперь я это ясно вижу и могу сказать: если другие женщин страдали так же, как страдала я, потеряв любимого, то едва ли они испытывали такое же счастье в любви. Эта любовь была намного чище и благороднее обычной: я не сомневалась ни в нем, ни в его чувстве. Эта любовь охраняла, защищала и возвышала не меньше, чем радовала ту, которой была посвящена. Позвольте спросить сейчас, когда разум мой так странно ясен, позвольте задуматься: почему же у меня ее отняли? За какое преступление после двенадцати месяцев блаженства я была обречена на тридцать лет скорби?