Дорога в Китеж (адаптирована под iPad)
И они стали бывать у сестер Дорф вместе. Арамис не скрывал от товарища, что охотно женился бы на младшей – для него это была бы блестящая партия, да и девушка ему очень нравилась. Она не могла не нравиться. Между собой друзья называли барышень Дорф «лас-эрманитас» – из-за черных волос и из-за мастерства, с которым те исполняли андалусийские песни.
Вечера проходили невинно. Ни романтических ухаживаний, ни флирта, ни, упаси боже, вольностей. Разве что иногда перехватывался взгляд украдкой, притом вовсе необязательно в предсказуемом направлении. Случалось, что Корнелия ловила на себе особенный взгляд Воронина, а Лидия – взгляд Воронцова. Впрочем, бывало и наоборот. Взоры наискосок в этом па-де-катр были самым обычным делом, иногда воздух в гостиной прямо звенел от внутреннего напряжения, но общий тон выдерживался самый чинный. Лидия Львовна тихо играла ноктюрны, Корнелия Львовна вела с мужчинами одновременную игру на двух шахматных досках и неизменно обыгрывала обоих.
Атос с Арамисом не торопили событий. Первый – по деликатности, второй – по знанию психологии. Виктор Аполлонович скоро сообразил, что инициативу проявлять нельзя – Корнелия этого не потерпит. Любая атака со стороны мужского пола будет отбита картечью и штыками, с тяжелыми и возможно даже невосполнимыми потерями. Решительная барышня сама решит, когда созреет время для объяснения.
Вот почему друзей так взволновала записка от нее с приглашением явиться в неурочный час.
* * *Воронцов зря боялся, что начальник в такой день его не отпустит. Узнав, в чем дело, Константин Николаевич немедленно велел адъютанту отправляться на объяснение и пожелал удачи, а взамен потребовал завтра же явиться к великокняжеской чете в Стрельню и в подробностях всё рассказать. Юная супруга его высочества Александра Саксен-Альтенбургская (домашнее прозвище Санни) ужасно любила истории про ухаживания и сватовство.
Ровно в полдень кавалеры явились в особнячок на Кирочной. Первый сюрприз и явное свидетельство того, что разговор предстоит необычный, заключался в том, что Корнелия Львовна принимала их в одиночестве, а на вопрос о сестре загадочно ответила, что та у себя в комнате и, может быть, спустится позже.
Сели пить кофей, но к чашкам никто не прикасался. Минуту висело нервное молчание. Впрочем, нервничали только мужчины. Барышня, судя по ее чуть насмешливым черным глазам, кажется, получала от паузы удовольствие.
Потом она произнесла небольшую речь совершенно поразительного содержания.
– Господа, я долго изучала вас и должна сказать, что вы оба мне – нам – очень нравитесь, но…
Снова возникла пауза, после «но» весьма зловещая.
– …Но ваши матримониальные планы нехороши. Вы ведь, Евгений Николаевич, как говорится среди мужчин, нацелились на меня, а Виктор Аполлонович – на Лиду? Так вот – этому не бывать.
Приятели в тоске и смятении переглянулись. В следующую минуту их лица переменили выражение – у обоих приоткрылись рты, потому что Корнелия Львовна сказала:
– Вместо этого предлагаю сделать рокировку. Пускай Виктор Аполлонович сделает предложение мне, а вы, Евгений Николаевич, – Лиде. Молчите и слушайте, – повелительно молвила она, когда мужчины дернулись. – Я долго думала об этом. Мы с вами, Эжен, будем плохой парой. Вы человек одноцветный, прямой, взыскующий света и правды. Карьера, блеск, положение для вас пустой звук. Я же честолюбива и предприимчива. Я могу помочь своему спутнику достичь больших высот. Зачем же мне зарывать свои таланты? Иное дело господин Воронин. – Удивительная барышня повернулась к Арамису. – Мы с вами одного поля ягоды и очень пригодимся друг другу. На что вам ангельская Лида? Ни умного совета, ни поддержки в рискованном начинании вам от нее не будет, только нежность и преданность. Такая ли жена вам нужна? Вот для Евгения Николаевича она будет в самый раз. Они составят счастье друг друга и проживут век душа в душу.
Завершилась поразительная речь вопросом, обращенным к Воронину:
– Что вы на это скажете?
– Я не смел об этом и мечтать, – быстро ответил Вика, но посмотрел при этом на Эжена. Это было очень умнó. Барышне понравилась скорость ответа, другу – взгляд, означавший: «Впрочем всё будет зависеть от тебя».
– А вы? – повернулась шахматистка к Воронцову.
Тот, как всегда, сказал правду:
– Я совершенно ошеломлен…
«А как же последняя воля моего отца?» – хотел продолжить он, но вдруг подумал, что в присутствии Корнелии Львовны, под ее острым взглядом, под обстрелом ее колких вопросов иногда чувствовал себя растерянным, а с Лидией Львовной всегда оттаивал душой и испытывал сладостную приятность. Еще он представил, как каждый вечер она будет только для него играть Шопена и Шуберта, а утром, просыпаясь, он увидит рядом с собой ее милое, свежее личико. Эта последняя мысль подействовала на Евгения Николаевича опьяняюще, но развить ее он себе не позволил.
– Но… но угодно ли будет Лидии Львовне рассматривать меня в качестве… возможной партии? – пролепетал он.
– Угодно, угодно, – засмеялась Корнелия. – Виктора Аполлоновича она немного побаивается, а с вами ей хорошо. Пойду ее позову, а то она, бедняжка, мечется у себя в комнате… Только вот еще что, Эжен. Вы возьмете мою сестру без приданого?
– Что? – удивился Атос и поспешно воскликнул: – Разумеется! Это не имеет никакого значения.
– Дело в том, что вы и так состоятельны, а у Вики ничего кроме жалованья нет, – объяснила она, впервые назвав Воронина уменьшительным именем. – Поэтому наш дом и родовое имение отойдут ко мне, а то надо ведь нам где-то жить. Лидия с этим согласна.
«Я счастливейший из смертных, – подумал тут Арамис в несвойственной ему восторженной манере. – И, оказывается, я ужасно ее люблю, просто раньше не догадывался об этом».
Потом они сидели уже вчетвером, но расселись по-новому: Корнелия и Воронин с одной стороны стола, Эжен и Лидия – с другой. Двое последних были пунцовые, потому что Атос под столом взял невесту за мягкие пальчики, те ответили нежным пожатием и не сделали попытки высвободиться.
Говорила в основном Корнелия Львовна. Про то, что со свадьбой тянуть незачем и лучше отпраздновать двойную, поскольку оно и веселее, и не так накладно. Еще про то, что летом они все вместе будут попеременно жить то в воронцовском Приятном, то в дорфовской Щегловке. И учителей для будущих детей тоже будут нанимать совместно, для единой учебной программы. Видно было, что она всё продумала заранее, на годы вперед.
– Очень жаль, что миром не правят женщины, – шепнул Вика другу, когда сестры пересели к фортепиано.
Заспинник и подрукавник
Вот почему счастливые женихи совсем не обрадовались чужому человеку. Их намерение было отметить великое событие втроем с Мишелем. Посторонний тут был ни к чему.
– Отделайся от своего провинциала, – шепотом потребовал Воронин.
– Не могу, он у меня поселился. Да ты увидишь, он парень занятный.
– Тогда пусть лезет на козлы. Сзади вчетвером все равно тесно.
Расселись, поехали.
Услышав сногсшибательную новость, Питовранов горько сказал:
– Бросаете меня, иуды. Это у вас называется «все за одного»?
– Если бы сестер было трое… – развел руками Воронцов.
– Погодите, – оживился Вика. – У них, кажется, есть еще какая-то кузина. Я расспрошу про нее мою Корнелию.
– А я – мою Лиду.
И оба заулыбались.
– Тьфу! – плюнул Мишель. – Коты над сметаной! К черту кузину. Женитьба не для меня. – И укорил, но уже без особенной горечи: – Эх вы, заговорщики. Таились от товарища…
Арамис стукнул его по плечу:
– Ладно тебе, не порти нам праздник. Мы с Эженом в настроении кутнуть. Угощаем.
– Но заказывать вино и кушанья буду я, – поставил условие Михаил Гаврилович, получил на то согласие и повеселел. – Ладно, рассказывайте про ваши котовские похождения.
Путь был неблизкий, на Петергофскую дорогу. Гименеевы избранники успели не спеша, в подробностях поведать другу о своих визитах к прекрасным «эрманас» и о том, как чудесно завершилась осада сей Ла-Рошели. Говорили они, дополняя и перебивая друг друга, но при этом вполголоса, поглядывая на прямую спину нового питоврановского знакомого. Впрочем Ларцев, кажется, не прислушивался. Он лишь поворачивал голову вправо и влево, наблюдая, как по мере приближения к окраине питерские дома перестают тесниться друг к дружке, становятся меньше ростом и меняют каменные стены на деревянные.
Наконец город остался позади, и стало видно, что зима сдалась еще не полностью. Дружная оттепель в начале марта растопила снег на петербургских улицах, на полях же он лежал серо-белыми островками там и сям, в низинах повсюду блестела талая вода, к вечеру прихваченная ледком.
Ехали в популярное у столичной публики заведение «Красный Кабачок», где можно было не только славно поесть, но и, как это называлось, «расстегнуть воротнички». Женщин здесь не бывало – за исключением тех, при которых можно расстегнуть не только воротнички. В «Красном Кабачке» не просто ужинали, а именно что кутили, шумно и безоглядно. Играли в карты, отплясывали цыганочку, рукоплескали отменному, хоть и несколько вульгарному дивертисменту.
– Приехали, – объявил извозчик, оборачиваясь к седокам.
Коляска, однако, остановилась не подле трактира, а на шоссе, откуда до места было еще шагов триста по проселку.
– Дальше не проехать. Там лужа разлилась что твое море. Видите, все наши тута ждут.
У обочины вытянулась вереница пролеток, троек и карет.
– Вдоль погоста ступайте, там тропочка, – показал возница на ограду большого кладбища, именуемого Красненьким.
– Это долго будет, – прикинул Питовранов. – Срежем напрямую, через могилы.
Извозчик, видно, часто здесь бывавший, сказал:
– И не думайте. Там нынче никто не ходит. Потому – шалят.
– Кто шалит?
– Говорят, Тяпа сотоварищи.
– Какой еще Тяпа?
– Каторжник беглый. Топором по голове тяпает. Некоторые, кто погостом шли, пропали вчистую, и не сыскал никто.
– Ничего, – отмахнулся Портос. – Мы, брат, тоже шалуны. Закутайся в свой тулуп и дрыхни. Раньше полуночи не вернемся.
Пошли кладбищем. Уже почти стемнело. Вокруг надгробий чернела вода, но посыпанная щебнем центральная дорожка была суха, камешки пронзительно скрипели под шагами.
Макаберная обстановка нисколько не омрачала настроение приятелей, готовившихся весело провести время. Михаил Гаврилович был шумен. Громко и фальшиво распевал: «Знать судил мне рок с могилой обвенчаться молодцу» да покрикивал на Ларцева, чтоб не отставал – тот всё читал надписи на памятниках.
Пересекли вместилище скорби без приключений. Если какие разбойники тут и таились, то все попрятались.
Перелезли через невысокую ограду у пустыря, на противоположном конце которого светились окна большого двухэтажного дома с верандой и мезонином. В последнем вечернем свете переливалась золотистыми блестками гигантская лужища.
– «Обитель тихая у края светлых вод!» – прочувствованно воскликнул Мишель, хотя тихой обитель назвать было трудно – оттуда доносились визги цыганской скрипки и звук множества голосов.
В переднем покое, где гости скидывали на руки расторопным служителям верхнюю одежду, висел украшенный бумажными розами портрет легендарной владелицы заведения Луизы Кессених, недавно скончавшейся в почтенном возрасте. С картины грозно глядела носатая старуха в чепце, но с медалями на груди. Фрау Кессених была немецкой кавалерист-девицей иудейского происхождения – уланским вахмистром, героиней наполеоновских войн. «Красным Кабачком» она управляла, сочетая еврейскую расчетливость с военной дисциплиной, и поставила дело на столь крепкую основу, что оно продолжало процветать и после смерти хозяйки.
Питовранов сделал гаргантюанский заказ, начав с устриц и закончив оранжерейной клубникой под коньячным льдом, а шампанское велел открыть на кухне и дать ему двадцать минут «выветриться», ибо излишек газа мешает оценить букет.
– Послушайте пока, чем промышляет господин Ларцев, – сказал он приятелям. – В салонах такого не расскажут. Прошу вас, Адриан Дмитриевич. С того места, как у вашей матушки закончились средства. – И пояснил Воронцову с Ворониным: – Семья попала в Сибирь по делу двадцать пятого года.
Евгений Николаевич, относившийся к декабристам с благоговением, почтительно наклонил голову. Виктор Аполлонович пожал плечами – он придерживался убеждения, что восстание на Сенатской площади было огромной глупостью, повлекшей за собой множество бед. Однако после такого предисловия слушали оба очень внимательно.
– Моя мать придумала, что нужно ветвить Тракт, – начал Ларцев, но увидел по лицам, что сказал непонятно. – Московско-Сибирский Тракт, его еще называют Большим или Великим, потому что он – единственная артерия, соединяющая запад и далекий восток России. Эта дорога тянется от Москвы до Верхнеудинска, а оттуда разделяется на две ветки. Одна идет на Нерчинск, другая на Кяхту, к китайской границе. И всё, никаких других ответвлений, вокруг только тайга. Матушка основала компанию, которая стала прокладывать дороги к окрестным населенным пунктам. Завела четыре артели лесорубов, две артели землекопов и еще одну паромщиков – налаживать речные переправы. Деньги собирала с жителей того места, куда тянула дорогу. Им же выгодно. Я начал с шестнадцати лет, перебывал на всех работах. Рубил просеки, корчевал пни, делал насыпи, рыл канавы, ставил мосты и прочее. Потом поднялся в десятники, далее – в счетоводы. Наконец, стал подрядчиком, провел три трассы от начала до конца, семьсот верст. И пришел к выводу, что грунтовые коммуникации для российского климата невыгодны. Осенью и весной, как ни трамбуй, всё раскисает. Зимой заваливает снегом. Да и летом движение слишком медленное. Необходимы рельсы, паровая тяга. Я выписал все имеющиеся книги про железные дороги. Мои герои – Стефенсон, Брунель и Гуч.
– Стефенсона знаю, он изобрел паровоз, – сказал Воронин. – А остальные двое кто?
Ларцев очень удивился – точно так же, как давеча Питовранов поразился, что сибиряк не слыхал об Александре Дюма.
– Вы не знаете Исамбарда Брунеля?! Того, что спроектировал тоннель под Темзой и был главным инженером «Грейт Вестерн Рейлвей»?! А Даниель Гуч – небывалый самородок. Он в двадцать лет стал суперинтендантом локомотивов! Я когда про это прочитал, мне тоже было двадцать лет. Думаю: у Гуча локомотивы, а у меня топоры с лопатами? Притом Англия не Россия. Там ни снегов, ни тысячеверстных расстояний. Но они кладут рельсы, а мы нет. Надо это и у нас поскорее наладить.
– У нас много что надо поскорее наладить, – едко заметил Воронин. – Вы полагаете, что нужнее всего рельсы?
– Нужнее всего рельсы, – подтвердил Ларцев. – Потому и статью написал.
– Так предприятием руководит ваша матушка? – мягко спросил Эжен, которому молодой человек понравился своей увлеченностью. – Замечательная, должно быть, особа.
– Нет, предприятием уже полтора года управляю я. После того, как погибли родители. Была гроза, молния ударила в паром. Убила всех, кто на нем был. И людей, и лошадей.
Сказано это было безо всякой чувствительности, просто как факт.
– Ах, какое несчастье! – воскликнул Воронцов. – Примите наши соболезнования.
– Тут нечему соболезновать, – отвечал Ларцев. – Моя мать в жизни боялась только того, что она помрет, а отец останется один. Или наоборот. Такой смерти она была бы рада: вместе, в единый миг, без страха и страданий.
– Да, от молнии – это красивая смерть, – признал склонный к романтизму Эжен.
Сибиряк, однако, с подобным суждением не согласился.
– Ничего красивого. Видал я убитых молнией – обугленные, как головешки. Правда, отца с матерью не нашли. Их река унесла. – И безо всякой паузы: – А где тут отхожее место?
Пока Ларцев отсутствовал, друзья его обсудили.
– Каков вам мой парень? – горделиво спросил Питовранов.
– Очень хорош, – признал Эжен.
Вика сказал:
– На мой вкус простоват и диковат. Но да, занятный.
Когда подали доведенное до правильной кондиции шампанское, Ларцев сначала отказался его пить, но Мишель сказал, что на кону два семейных счастья, и предложил брудершафт, отказываться от которого – смертельная обида. Обижать столичных людей, к тому же причастных к почтенному журналу, провинциал не решился и выпил первое в своей жизни вино.
Глядя на физиономию сосредоточенно прислушивающегося к себе юноши, Питовранов прыснул. Засмеялись и остальные.
– Ну, каковы ощущения? Как после первого поцелуя?
– Про это не знаю. У нас в Сибири обходятся без поцелуев, – медленно произнес Ларцев. – А ощущение странное. Будто щекотка в мозгу. И хочется сделать что-нибудь, чего я никогда не делаю.
Признание было встречено взрывом еще более веселого смеха. Трое мушкетеров резво опрокинули и по второму бокалу, и по третьему, но Адриан Дмитриевич больше ничего не пил и к закускам не прикасался, лишь прислушивался к разговору, да поглядывал вокруг своими прищуренными немигающими глазами. Время от времени мотал головой и хватался за виски, словно пытался поймать колобродящий внутри дурман.
На третьей бутылке у Эжена начал заплетаться язык. Граф всегда пьянел быстрее приятелей, а нынче от счастья захмелел вдвойне. Он потребовал, чтобы выпили за Лидию Львовну, позабыв, что такой тост уже был.
Приятели спорить не стали, выпили. Но тогда для восстановления справедливости пришлось снова поднимать бокалы за Корнелию Львовну. Мишель попробовал соблазнить Ларцева тостом за рельсы и паровозы, но тот только икнул.
Скоро пришлось перейти на крик, потому что оркестр заиграл мазурку, и по паркету заскакали, затопотали веселые пары.
В перерывах между танцами на сцене показывали дивертисмент.
Сначала подозрительно курносый индус глотал языки пламени. Потом началось представление «Новый Вильгельм Телль». Человек с большими усами и мохнатыми бровями стал кидать ножи в деву, наряженную пажом. Публика смотрела внимательно – не столько на втыкающиеся в деревянный щит ножи, сколько на пышные формы девы, затянутой в тонкое трико.
– Я бы такой тоже закинул, – мечтательно сказал Михаил Гаврилович.
– После тоста о Лидии Львовне попрошу от подобных реплик вз…воздержаться, – запротестовал Воронцов, не сразу справившись с трудным словом.
Вдруг ударила барабанная дробь. Дева завизжала, закрыла ладонями глаза. Новый Вильгельм Телль торжественно водрузил ей на темя яблоко, отступил на десять шагов и, зловеще гримасничая, вынул из-за пояса большой дуэльный пистолет.
Барабан умолк. Зрители заинтересованно притихли.
Ба-бах! Слегка качнулась люстра над сценой. Стрелок переосторожничал – пуля ударила в щит на вершок выше яблока.
Пока Вильгельм Телль перезаряжал свое оружие, снова зарокотал барабан. Дева стояла неподвижно, воздев очи к потолку и молитвенно сложив руки.
– А смешно будет, если усатый влепит этой шалаве заряд прямо в лоб, – заметил жестокосердный Арамис.
– После тоста о Лидии Львовне попрошу от подобных реплик воз-дер-жаться, – повторил Эжен. Его голова клонилась на грудь.
Вдруг оба подпрыгнули, а Мишель уронил с вилки соленый рыжик.
Прямо над столом полыхнула вспышка и прокатился грохот.
Это Адриан Дмитриевич выпалил из маленького пистолета, неизвестно откуда появившегося в его руке.
Яблоко слетело с головы актерки, в зале закричали и завизжали. Выстрел был поразительный, по меньшей мере с двадцати пяти шагов.
– Ты свихнулся?! – заорал оглушенный Питовранов.
– Откуда у тебя пистолет? – спросил Воронин.
Воронцов же ничего не сказал, потому что не очень доверял своему зрению. Он видел не одного, а двух Ларцевых.
Адриан Дмитриевич ответил сначала Вике:
– Пистолет у меня всегда в кобуре на спине. Он называется «заспинник». Видите?
Встал и повернулся, показывая прорезь посередине широкого сюртука.
– Браво! Козырной выстрел! – закричали в зале, многие зааплодировали.
Ларцев немного покачнулся.
– Да, – обратился он теперь к Мишелю. – Думаю, я немного свихнулся. Это от вина. Вдруг ужасно захотелось выстрелить. И я выстрелил.
– Но ты же мог ее убить!
– Никак не мог. Я с такого расстояния по прыгающей белке попадаю.
Он посмотрел на хлопающую публику и нахмурился.
– Я выйду…
И пошел вон из зала, провожаемый криками.
– Мда, – качнул головой Арамис. – Я ошибся. Он не диковат, а самый настоящий дикарь.
Вернулся Ларцев нескоро, с мокрыми волосами и бледной физиономией, но совершенно трезвый.
– Даю в вашем присутствии честное слово, что больше никогда в жизни не притронусь к вину.
– А я притронусь. Прямо сейчас, – сказал на это граф и тут же исполнил свое намерение.
* * *Ко времени, когда друзья собрались уходить, Воронцов уже не стоял на ногах. Его попробовали вести, но не получилось. Евгений Николаевич не противился и даже ласково всем улыбался, но решительно не желал сделать ни единого шага, а выражал явное намерение прилечь где-нибудь, хоть бы даже на полу, и уснуть.
– Придется тащить его сиятельство на руках, – вздохнул Портос. – Будем меняться. Берите его. Я пойду впереди, надо же светить.
Уходящим гостям давали стеклянный фонарь со свечой, который потом надо было оставить на стоянке для экипажей. Правда, ночь выдалась ясная. Светило почти не пряталось за облаками. Монументальная лужа сияла и переливалась, будто парчовая риза.
Идти решили снова кладбищем. Тащить его сиятельство в обход лужи было далеко и лень.
Через ограду бесчувственное тело перекинули попросту, без церемоний, благо с той стороны находился недотаявший сугроб. Подобрали, понесли за руки и за ноги. Голова побалтывалась туда-сюда, но блаженному сну Эжена это не мешало.
Питовранов после шести бутылок шампанского пребывал в игривом настроении. Припомнив, как отпевал покойников родитель, Мишель покачивал фонарем, словно кадилом, и гнусаво тянул: «Помози новопреставленному рабу Твоему Евгению прейти страшный и неведомый оный путь…». В самых трогательных местах поворачивался к новопреставленному рабу Евгению и шел спиной вперед.
Кряхтевшие от тяжести Вика с Адрианом были согнуты в три погибели, поэтому толком не разглядели, что произошло. Но молитвословие оборвалось, раздался сочный треск, фонарь отлетел в сторону и погас. Рухнул и Питовранов. Повалился ничком, застыл.
– Ты что, споткнулся? – распрямился Воронин и вдруг разжал руки. То же сделал и Ларцев.
Евгений Николаевич бухнулся на дорожку, недовольно буркнул что-то, но не проснулся.
Вместо Мишеля впереди стоял кто-то широкий, приземистый, в полушубке. Помахивал топором. Должно быть, выскочил из-за куста и с размаху ударил Питовранова обухом по затылку. Рядом появился еще один силуэт. Потом третий. Четвертый.
– Чё встали? – сипло сказал тот, что с топором. – Валите их. После в воду кинем.
– Господин Тяпа, я полагаю? – спросил Виктор Аполлонович, стараясь, чтоб не задрожал голос. – Вам ведь нужны деньги? Берите и уходите, а валить нас необязательно.
Предполагаемый Тяпа ничего не ответил, неторопливо двинулся к Воронину, отводя руку с топором назад. Остальные – тоже молча – стали заходить справа и слева.
– Зря ты, Адриан, разрядил свой заспинник, – тоскливо произнес Вика, пятясь. – Он бы сейчас весьма пригодился.
Ларцев остался там, где был.
– Ничего, – сказал он. – У меня еще подрукавник есть.
И выдернул что-то из рукава. Луна уронила искру на тонкое, длинное лезвие.
– Эвона ты как… – прохрипел Тяпа и скакнул к Ларцеву.
Но оказалось, что сибиряк умеет прыгать еще проворней. Топор со свистом рассек пустой воздух, а Ларцев выкинул вперед руку и воткнул бандиту клинок прямо в глаз, по самую рукоятку. Тут же выдернул, пригнулся, налетел на другого разбойника, всадил ему нож ниже подбородка да с силой толкнул в грудь.
Развернулся к двум остальным, но те связываться с быстрым, как рысь, противником не стали, а кинулись прочь – напролом, продираясь через кладбищенские заросли и перепрыгивая через могилы.
Вика застыл в полном остолбенении. У него отвисла челюсть и никак не желала вернуться на место, будто задеревенела. Всё произошло с какой-то сверхъестественной быстротой.
Ларцев же нагнулся над Мишелем, снял с него шапку, осторожно ощупал голову.
Раздался стон.
– Удивительно, – сказал Адриан Дмитриевич. – Какова толщина черепных костей! От такого удара только шишка.
Голос был всегдашний, без каких-либо признаков волнения.
Питовранов зашевелился, сел, потер глаза. С недоумением уставился на два трупа – у одного вместо левого глаза булькающая черной жижей яма, у другого из-под бороды толчками пульсирует кровь.
– Кто это? – пролепетал Михаил Гаврилович. – И почему так болит голова?