Путь Моргана

– У тебя есть я.

Минуту Пег молчала.

– Да, – наконец согласилась она. – У меня есть ты. Но это разные вещи, Ричард. Если с Уильямом Генри что-нибудь случится, я умру.

Солнце уже зашло; тонкие серые лучики света проникали сквозь щели в перегородке и паутиной ложились на лицо Ричарда Моргана, который неотрывно смотрел на жену. «Да, это не одно и то же», – думал он.

В школе Колстона получали образование сыновья большинства бристольцев, принадлежащих к среднему классу. Эта школа была отнюдь не единственной в городе: все религиозные конфессии, кроме римско-католической, имели свои благотворительные школы, в особенности много их принадлежало англиканской церкви. Но только в двух школах ученики были обязаны носить форму: мальчики из Колстона – синие сюртуки, а девочки из женской школы – красные платья. Обе школы были устроены при англиканской церкви, но девочкам не так повезло: их учили только читать, но не писать, зато много времени уделяли вышивке шелковых жилетов и сюртуков для знати. За эту работу классным дамам платили, а ученицам – нет. Среди бристольских мужчин было больше умеющих писать и считать, чем в любом другом английском городе, в том числе и в Лондоне. Дети из состоятельных семей получали совсем иное образование.

Сто учеников Колстонской школы находились на полном пансионе; этой участи не избежал и Ричард. Во время учебы в школе и ученичества в мастерской, с семи до девятнадцати лет, он виделся с родителями только по воскресеньям и на каникулах. Разве Пег могла согласиться на такое? К счастью, Колстонская школа предлагала и другой режим обучения: за кругленькую сумму ребенок процветающего горожанина мог посещать школу с семи утра до двух часов дня с понедельника по субботу. Разумеется, в праздники уроков не было – ни один школьный учитель не желал лишаться выходных дней, установленных англиканской церковью и самим покойным мистером Колстоном.

Для Уильяма Генри, семенящего рядом с дедом (Мэг пришлось устроить настоящий скандал, чтобы отговорить Пег сопровождать сына), первое утро в школе было важным событием, началом совершенно новой жизни, и он сгорал от любопытства. Он был бы рад побывать и в оружейной мастерской, но крепостные стены, которыми окружила его мать, оставались неприступными, хотя мальчик уже давно устал от однообразия. Более пылкий и порывистый ребенок не раз попытался бы взять эти стены штурмом, но Уильям Генри унаследовал отцовские терпение и сдержанность. Его девизом стало слово «ждать». И вот теперь наконец ожидание кончилось.

Колстонская школа для мальчиков немногим отличалась от двух десятков других благотворительных заведений, называемых домами призрения, больницами или работными домами: она выглядела мрачно, была неопрятной, стекла в ее окнах никогда не мыли, штукатурка потрескалась, балки расслоились. Сырость пропитывала ее от фундамента до дымоходов времен Тюдоров, внутренние помещения не предназначались для учебы, а вонь расположенного неподалеку Фрума вызывала тошноту у всех, кроме коренных бристольцев.

На школьном дворе резвилась толпа мальчишек, половина которых была одета в синие форменные сюртуки. Как приходящий ученик, Уильям Генри не был обязан носить форму. Кроме него, на положении приходящих учеников находилось несколько сыновей олдерменов или членов гильдии купцов, не желавших признаваться, что их отпрыски учатся в благотворительном заведении.

Рослый тощий мужчина в черном костюме и накрахмаленном белом галстуке священника приблизился к Дику и Уильяму Генри, обнажая в улыбке гнилые почерневшие зубы.

– Преподобный Причард, – с поклоном произнес Дик.

– Мистер Морган. – Переведя взгляд на Уильяма Генри, священник слегка приподнял брови. – Это сын Ричарда?

– Да, это Уильям Генри.

– Тогда идем, Уильям Генри. – И преподобный Причард зашагал по двору, не оглядываясь.

Уильям Генри торопливо последовал за ним, ошарашенный хаосом, царившим во дворе.

– Вам повезло, – заметил наставник приходящих учеников, – ваш день рождения совпал с началом учебы, мастер Уильям Генри Морган. Для начала вы изучите алфавит и таблицы сложения. Вижу, вы принесли с собой грифельную доску. Отлично.

– Да, сэр, – отозвался Уильям Генри, чьи манеры были безупречны.

Это были его последние осознанные слова – до самого обеда мальчик пребывал в смятении. Он совсем растерялся. Сколько правил, и все до единого совершенно бессмысленны! Встать прямо. Сесть. Опуститься на колени. Читать молитву. Повторять слова. Как задавать вопросы, когда их задавать нельзя. Кто что сделал и с кем. Когда случилось то, а когда – это…

Занятия проходили в просторной комнате, вмещающей сотню учеников школы Колстона; несколько наставников переходили от одного класса к другому или распекали один класс, не заботясь о том, чем занимаются другие. Уильяму Генри Моргану необычайно повезло: как только начались трудные времена, его дедушка, не занятый привычными делами, принялся учить его алфавиту и даже простым действиям арифметики. Если бы не домашние уроки, первый день в школе ошеломил бы мальчугана.

Преподобный Причард присутствовал в комнате, но не давал уроки. Уильяма Генри определили в класс, наставником которого был мистер Симпсон, и вскоре мальчику стало ясно, что среди подопечных у мистера Симпсона есть любимчики и те, кого он терпеть не может. Этот поджарый мужчина с сальной кожей и брезгливым выражением лица недолюбливал мальчишек, которые громко шмыгали носом и вытирали нос кулаком, или тех, на пальцах которых виднелись липкие коричневые пятна, означающие, что их обладатели пользуются руками при отправлении естественных надобностей.

Уильям Генри охотно выполнял приказы наставника – сидеть смирно, не вертеться, не раскачиваться на скамье, не вытирать нос, не шмыгать, не болтать. Поэтому мистер Симпсон обратил на него внимание лишь на минуту, чтобы спросить его имя и сообщить, что, поскольку в Колстонской школе уже есть два Моргана, Уильяма Генри будут называть Морган Третий. Другой мальчик, которому задали тот же вопрос и дали тот же ответ, сглупил и запротестовал, вовсе не желая быть Картером-младшим. За это он получил четыре сильных удара тростью: один за то, что забыл произнести «сэр», второй – за дерзость, а еще два – на всякий случай.

Трость внушала страх, с таким орудием Уильям Генри еще не успел познакомиться. В сущности, за семь лет жизни его ни разу даже не отшлепали. Поэтому он мысленно поклялся, что никогда не даст наставникам Колстона повод подвергнуть его порке. Часы пробили одиннадцать, ученики расселись на скамьях за длинными столами в школьной столовой, и тут Уильям Генри узнал, кто из них лучше всего знаком с тростью – болтуны, непоседы, грязнули, тупицы, наглецы и те, кто просто не мог удержаться от скверных поступков.

Ни в классе, ни в столовой Уильям Генри старался не приближаться к товарищам, но вскоре обратил внимание на мальчика, сидящего неподалеку, – он казался жизнерадостным, но не слишком дерзким, и потому его ни разу не наказывали и не бранили. Взглянув на незнакомца, Уильям Генри улыбнулся так, что один из наставников затаил дыхание и замер.

Едва увидев улыбку новичка, маленький незнакомец оттолкнул с дороги соученика. Тот шлепнулся на пол, был поднят за ухо и уведен к столу наставников, стоящему на помосте в глубине громадной гулкой комнаты.

– Я Монктон-младший, – сообщил мальчик, улыбаясь так, что Уильям Генри увидел дырку на месте выпавшего зуба. – Учусь здесь с февраля.

– Морган Третий, поступил сегодня, – шепотом отозвался Уильям Генри.

– Его преподобие уже объявил, что в столовой можно говорить громче. Должно быть, твой отец богат, Морган Третий.

Уильям Генри оглядел синий сюртук Монктона-младшего и задумчиво склонил голову.

– Вряд ли, Монктон-младший. Во всяком случае, он не слишком богат. Он учился здесь и тоже носил синий сюртук.

– Вот оно что! – Поразмыслив, Монктон-младший кивнул. – Твой отец еще жив?

– Да. А твой?

– Нет, как и моя мать. Я сирота. – Монктон-младший склонил голову, его ярко-голубые глаза влажно блеснули. – А как тебя нарекли при крещении, Морган Третий?

– У меня два имени – Уильям Генри. А как зовут тебя?

– Джонни. – На лице Монктона-младшего появилось заговорщицкое выражение. – Я буду звать тебя Уильямом Генри, а ты меня – Джонни, но только когда нас никто не слышит.

– А разве это запрещено? – спросил Уильям Генри, продолжающий постигать школьные правила.

– Нет, просто не одобряется. А я терпеть не могу быть младшим!

– А мне не нравится быть третьим. – Уильям Генри виновато перевел взгляд на помост, где его товарища по скамье угощали розгами – орудием пострашнее трости, тем более что порка занимала больше времени и наказанный был вынужден или стоять до конца дня, или беспокойно ерзать на табурете. Встретившись глазами с учителем, сидящим рядом с мистером Симпсоном, Уильям Генри заморгал и потупился, сам не зная почему.

– Кто это такой, Джонни?

– Рядом с директором? Старина Рок, мистер Причард.

– Нет, с другой стороны, рядом с мистером Симпсоном.

– Мистер Парфри. Он преподает латынь.

– А у него есть прозвище?

Монктон-младший ухитрился так завернуть вверх губу, что достал ею до кончика вздернутого носа.

– Если и есть, то мы его не знаем. Латыни учат старших.

Тем временем мистер Парфри и мистер Симпсон беседовали об Уильяме Генри.

– Вижу, Нед, в твоем стаде появился Ганимед.

Мистер Эдвард Симпсон мгновенно понял, о ком идет речь.

– Морган Третий? Видел бы ты его глаза!

– Непременно посмотрю. Но даже отсюда видно, как он обаятелен. Воистину Ганимед – эх, стать бы Зевсом!

– К тому времени, Джордж, как ты начнешь мучить его латынью, он станет старше на два года и будет таким же неряшливым, как они все, – отозвался мистер Симпсон, привередливо ковыряя еду, которая, кстати, была более съедобной, чем пища для учеников. В семье мистера Симпсона болезни передавались из поколения в поколение, сокращая жизни.

Эта беседа вовсе не свидетельствовала о тайных пороках, а просто была симптомом незавидной участи учителей. Джордж Парфри мечтал стать Зевсом, но так же тщетно он мог бы грезить об удаче Роберта Наджента, ныне графа Наджента. Среди школьных учителей было немало потомков обедневшей знати. Для мистера Симпсона и мистера Парфри работа в школе Колстона стала неслыханной синекурой: им платили фунт в неделю – но не во время каникул, – а также круглый год предоставляли стол и жилье. Поскольку экономы Колстона закупали отличную еду (директор слыл истинным эпикурейцем), а каждый учитель имел собственную комнату, у них не было причин искать новое место – разумеется, если им не предлагали работу в Итоне, Хэрроу или Бристольской средней школе. Брак лишь осложнял положение наставника, о нем не могло быть и речи, пока учителя не добивались особого разрешения или повышения в должности; впрочем, браки не запрещались, но никто и не помышлял о том, чтобы поселить жену и детей в учительской комнатушке при школе. И кроме того, ни мистер Симпсон, ни мистер Парфри не питали пристрастия к прекрасному полу. Они предпочитали себе подобных, а именно – друг друга. Однако чувства таились лишь в душе бедняги Неда Симпсона, а Джордж Парфри всецело принадлежал себе, не отвечая ему взаимностью.

– Может, сходим к горячим источникам в воскресенье, после службы? – с надеждой спросил мистер Симпсон. – Воды мне полезны.

– При условии, что я смогу взять с собой краски, – отозвался мистер Парфри, по-прежнему не отрывая глаз от Уильяма Генри Моргана, который с каждой минутой оживлялся и хорошел. Мистер Парфри скорчил гримасу. – Ума не приложу, чем тебе могут помочь эйвонские помои, но если ты не станешь мешать мне наслаждаться покоем возле скал Сент-Винсента, я составлю тебе компанию. – Он вздохнул. – О, как бы я хотел написать портрет этого ангелочка!

Направляясь в школу за Уильямом Генри, Ричард боролся с тревогой. Что, если перепуганный малыш будет умолять отца не отправлять его завтра в школу?

Но его опасения оказались напрасными. Ричард сразу отыскал взглядом сына, который со смехом бежал по двору, перебрасываясь шутками со своим ровесником в синем сюртуке, светловолосым и болезненно худым пареньком.

– Папа! – Уильям Генри бросился к отцу, товарищ последовал за ним. – Папа, это Монктон-младший, но я зову его Джонни, когда нас никто не слышит. Он сирота.

– Как дела, Монктон-младший? – приветливо спросил Ричард, на которого нахлынули воспоминания о собственной учебе в Колстоне. Он тоже был Морганом-младшим, а когда ему минуло одиннадцать, его переименовали в Моргана-старшего. И только лучший друг звал его Ричардом. – Я спрошу у преподобного Причарда, можно ли пригласить тебя к нам на обед в воскресенье, после церковной службы.

Ричарду казалось, что прежний Уильям Генри бесследно исчез, а рядом с ним очутился маленький незнакомец. Новый Уильям Генри никак не мог идти спокойно – он приплясывал и подпрыгивал, что-то напевая себе под нос.

– Значит, в школе тебе понравилось, – с улыбкой заключил Ричард.

– Там замечательно, папа! Можно бегать и кричать!

На глаза Ричарда навернулись слезы, он поспешно сморгнул их.

– Но, надеюсь, не в классе.

Уильям Генри укоризненно взглянул на него.

– Папа, в классе я сущий ангел! Меня еще ни разу не били тростью. А многих мальчиков то и дело колотят, а один лишился чувств, когда получил тридцать ударов. Тридцать – это ужасно много. Но я понял, что надо делать, чтобы меня не били.

– Правда? И что же?

– Вести себя тихо и писать как следует.

– Да, Уильям Генри, этот прием мне хорошо известен. А старшие мальчики не обижали вас на переменах?

– Когда застали нас в уборной?

– А они по-прежнему ловят малышей в уборной?

– Нас поймали. Но я нарисовал на стене уборной каракули большой какашкой – Джонс-старший покакал мне прямо на ладонь, хотя почти все свалилось, – и меня отпустили. Джонни говорит, что больше меня не тронут. Обижают только тех, кто ревет и пытается удрать. – И он высоко подпрыгнул. – А пальцы я вытер о сюртук. Видишь?

Сжав губы, Ричард осмотрел бурое пятно на новеньком сером сюртуке Уильяма Генри и несколько раз судорожно сглотнул. «Только не смейся, Ричард, ради Бога, не смейся!»

– На твоем месте, – помедлив, начал он, – я не стал бы рассказывать об этом маме. И не показывай ей, обо что вытер руки. А я попрошу бабушку отчистить пятно.

Когда Ричард ввел сына в «Герб бочара», на его лице застыло торжествующее выражение, которое заметил лишь его отец. Пег запричитала, схватила присмиревшего Уильяма Генри в объятия и осыпала его лицо поцелуями. Но мальчуган вырвался.

– Мама, не надо! Я уже большой мальчик. Дедушка, сегодня мне было так весело! Я десять раз обежал вокруг двора, упал и разбил коленку, написал целую строчку букв «А» на грифельной доске, а мистер Симпсон сказал, что я не по годам прилежен и скоро он переведет меня в следующий класс. А что толку? Следующий класс учит тоже он и в той же комнате. Мама, с коленкой ничего не случилось! Не волнуйся!

Остаток дня Ричард сколачивал доски, чтобы отгородить для Уильяма Генри собственную комнату в глубине спальни, где уже давно стояла его кровать. За работой он успокоился; судя по шуму из зала, Уильям Генри рассказывал каждому новому посетителю таверны, как он провел первый день в школе. Он болтал без умолку – Уильям Генри, от которого прежде нельзя было добиться и двух слов подряд!

По отношению к Пег Ричард ощущал жалость, умеренную ледяным ветром здравого смысла. Уильям Генри вылетел из гнезда, вернуть прошлое невозможно. Но как он сумел всего-навсего за один день забыть о привычках, складывавшихся годами? Один день просто не мог принести столько новых мыслей, из-за которых поведение мальчика в корне изменилось. Значит, Уильям Генри все-таки отнюдь не святой. Слава Богу, он обычный мальчишка.

Все это Ричард пытался объяснить Пег, но безуспешно. Несмотря на все уговоры, Пег наотрез отказывалась смириться с тем, что ее сын ожил и теперь радуется знакомству с большим миром. Утешения она искала в слезах, погружаясь в мрачную пучину подавленности, которая приводила в отчаяние Ричарда. Он устал от рыданий жены, не имел представления о всей глубине ее горя, о том, как остро она сознает, что не сумела выполнить важнейшую задачу, возложенную на женщину, – рожать детей. Успокаивая жену, Ричард ни разу не потерял терпение, но день, когда он застал Пег с кружкой рома, оказался для него серьезным испытанием.

– Здесь тебе не место, – ласково произнес он. – Позволь мне купить дом в Клифтоне, пожалуйста.

– Нет, нет, нет! – закричала она.

– Дорогая, мы женаты уже четырнадцать лет, все это время ты была мне не только женой, но и другом, однако мое терпение на исходе. Не знаю, что с тобой происходит, но ром тебе не поможет.

– Оставь меня в покое!

– Не могу, Пег. Отец недоволен, но это еще не самое худшее. Уильям Генри достаточно подрос, чтобы понимать, что мама ведет себя странно. Прошу тебя, будь умницей ради нашего сына.

– Уильяму Генри нет до меня дела, почему же я должна беспокоиться о нем? – возразила она.

– Пег, это неправда!

И так продолжалось до бесконечности: ни уговоры, ни терпение Ричарда, ни раздражение Дика не могли образумить Пег. Впрочем, она перестала пить ром, когда Уильям Генри напрямик спросил ее, почему она пошатывается. Прямота сына изумила ее.

– Уж не знаю почему, – позднее сказал Дик Ричарду. – Ведь Уильям Генри – сын трактирщика.

В конце февраля тысяча семьсот восемьдесят второго года мистер Джеймс Тислтуэйт прислал с курьером письмо Ричарду.

«Пишу тебе в ночь на двадцать седьмое, дружище. Я стал богаче на тысячу фунтов, выплаченных банком моей беспомощной жертвы. Все кончено! Сегодня парламент проголосовал за прекращение наступательных военных действий против тринадцати колоний, вскоре войска будут отозваны.

Я склонен винить во всем меховую шапку Франклина. Лягушатники оказались преданными союзниками, особенно адмирал де Грасс и генерал де Рошамбо, а значит, примирение с ними возможно, если мы сумеем привыкнуть к образу мысли французов. Джордж Вашингтон и лягушатники долго сжимали кольцо вокруг Йорктауна, но лично я думаю, что последней каплей для парламента стала капитуляция лорда Корнуоллиса. Да, понимаю – Клинтон слишком хорошо проводил время в Нью-Йорке, чтобы броситься на выручку Корнуоллису, известно мне и то, что французский флот помог Вашингтону и сухопутной армии лягушатников захватить Йорктаун, но этим не смыть такой позор, как капитуляция. Бэргойн опять проиграл. Лондон пристыжен.

Оповести об этом всех, Ричард, поскольку мой курьер доберется до Бристоля первым, и не забывай упоминать, что твой осведомитель – Джеймс Тислтуэйт, бывший бристолец.

Хочешь знать, как я намерен распорядиться тысячей фунтов? Куплю большую бочку рома у Томаса Кейва – в такую бочку вмещается сто пять галлонов! А еще побываю в «Зеленой корзине» на Хаф-Мун-стрит и накуплю кучу самых тонких кондомов от миссис Филлипс. Все лондонские потаскухи больны сифилисом и триппером, а миссис Филлипс снабжает нас самым ценным изобретением в мире – разумеется, не считая рома. Завернув в него свою сахарную палочку, я смогу развлекаться напропалую, ничем не рискуя».

На следующий год, в марте тысяча семьсот восемьдесят третьего, сеньору Томасу Хабитасу пришлось отпустить Ричарда из мастерской. К тому времени в Бристольском банке у Ричарда скопилось три тысячи фунтов, из них он не потратил ни единого пенни. На что ему было тратить эти деньги? Пег наотрез отказывалась переселиться в Клифтон, а отец, которого Ричард уговаривал арендовать постоялый двор «Вороная лошадь» в Клифтоне, твердил, что ему хорошо и в «Гербе бочара». Дик откровенно объяснил, что тратил далеко не каждый грош из тех двенадцати шиллингов в день, которые Ричард платил ему последние семь лет. Дик мог позволить себе переждать трудные времена на прежнем месте, на Брод-стрит, ни в чем не нуждаясь.

Война в Америке завершилась, спустя некоторое время был заключен мирный договор, но процветание не вернулось. Отчасти виной тому были беспорядки в парламенте, где Чарлз Джеймс Фокс и лорд Норт подняли шум из-за концессий, которые лорд Шелберн якобы незаконно предоставил американцам. Никто не заботился о таких мелочах, как управление страной. В Вестминстере то и дело бушевали скандалы, члены временных правительств вели закулисные игры, а истина заключалась в том, что ни один из них, включая полупомешанного короля, не знал, как быть с военным долгом в размере двухсот тридцати двух миллионов и с сокращением доходов.

Среди бристольских матросов начали вспыхивать голодные бунты. Матросам платили тридцать шиллингов в месяц, притом только во время рейсов. На берегу они не получали ни фартинга. Положение стало таким отчаянным, что мэр сумел уговорить судовладельцев платить матросам по пятнадцать шиллингов в месяц даже во время простоя кораблей. В тысяча семьсот семьдесят пятом году пошлину мэру уплачивали пятьсот двадцать девять судов, к тысяча семьсот восемьдесят третьему году их количество сократилось до ста двух. Поскольку большинство этих кораблей было приписано к Бристолю и стояло на якоре у причалов и доков, а также ниже по течению реки, несколько тысяч матросов стали силой, с которой приходилось считаться.

Десять тысяч из сорока тысяч жителей Ливерпуля существовали только за счет скудных благотворительных фондов города, а в Бристоле местный налог в пользу бедных достиг ста пятидесяти процентов. У корпорации и гильдии купцов не осталось другого выхода, кроме распродажи имущества. Новые строгие правила были введены, чтобы остановить приток крестьян в Бристоль, где при церквах их хотя бы кормили. Тех, кого уличали в мошенничестве, публично пороли у позорных столбов и выгоняли из города, но тем не менее численность населения города росла быстрее, чем уровень воды в Эйвоне в час прилива.

– Ты слышал, Дик? – спросил кузен Джеймс-аптекарь, зайдя в таверну по дороге домой из лавки. Он помахал рукой, разгоняя завесу дыма. – О недовольстве осужденных из Ньюгейта? Их больше не в состоянии кормить на два пенса в день – ведь четырехфунтовая булка стоит шестнадцать пенсов!

– Тех, кто еще ждет приговора, кормят на пенни в день, – напомнил Дик.

– Я зайду к булочнику Дженкинзу и попрошу послать в тюрьму столько хлеба, сколько понадобится. А еще сыра и требухи.

Дик хитро усмехнулся:

– Значит, Джим, ты перестал сыпать шиллинги в их протянутые руки?

Кузен Джеймс-аптекарь покраснел.

– Да, ты был прав, Дик. Все полученные деньги они пропивали.

– И всегда будут пропивать. А отправив им хлеб, ты поступишь разумно. Только позаботься о том, чтобы твоему примеру последовали другие.

– Как живет Ричард с тех пор, как он остался без работы? Я давно его не видел.

– Неплохо, – коротко отозвался отец Ричарда. – А причина, по которой он прячется, лежит наверху, в постели.

– Навеселе?

– Нет, что ты! Она завязала после того, как Уильям Генри напрямик спросил ее, зачем она пьет ром. – Дик пожал плечами. – Когда Уильяма Генри нет дома, она лежит в постели и смотрит в никуда.

– А когда Уильям Генри дома?

– Она ведет себя пристойно. – Хозяин таверны нахмурился и сердито сплюнул в опилки. – Ох уж эти женщины! Странные они существа, Джим.

Перед мысленным взором кузена Джеймса-аптекаря возникли лица его истерички-жены и двух дурнушек дочерей, старых дев. Он криво усмехнулся и кивнул.

– Я часто думаю о том, зачем Бог наделяет иных людей лошадиными лицами, – заметил он.

Дик расхохотался.

– Вспомнил о девочках, Джим?

– Они уже давно не девочки, их последние надежды обратились в дым. – Он поднялся. – Жаль, что я не застал Ричарда. Я надеялся увидеть его здесь, как в прежние времена, пока он не вернулся к Хабитасу.

– Прежние времена миновали – надо ли напоминать об этом? Оглядись вокруг! Таверна пуста, пристань кишит оборванными матросами. А как добродетельны стали наши прихожане, городская беднота, каким праведным негодованием они пылают! Они забрасывают камнями несчастных, привязанных к позорным столбам, вместо того чтобы сочувствовать им. – Дик грохнул кулаком по столу. – Зачем нам понадобилось вести войну за три тысячи миль от дома? Почему мы просто не предоставили колонистам вожделенную свободу? Надо было пожелать им удачи и заняться своими делами или начать войну с Францией. Страна погибла, и все во имя идеи. Притом не нашей идеи.

– Ты не ответил мне. Если у Ричарда нет работы, где же он? И где Уильям Генри?

– Ушли гулять вдвоем, Джимми. Как всегда, в Клифтон. Они идут вверх по Пайп-лейн, затем по Фрог-лейн, через Брэндон-Хилл к Клифтон-Хиллу, подолгу смотрят на коров и овец у Клифтонского пруда и возвращаются обратно по берегу Эйвона, где бросают в воду камушки и смеются без умолку.

– Об этом рассказал тебе Уильям Генри?

– Ричард ничего мне не рассказывает, – мрачно отозвался Дик.