Восьмерка (сборник)

– О чем он? – спрашивал градоначальник, если Гланя не переводила какие-то беглые замечания покупателя.

Гланя покачивала головой в том смысле, что, мол, не важно, – и не удосуживала градоначальника ответом.

Глава делегации все чаще обращался к переводчице, Гланя каждый раз, отлично улыбаясь, отвечала, но один раз неожиданно повернулась ко мне и с без-упречным презрением негромко сообщила:

– Спрашивает, какого цвета белье на мне.

Гланя тут же отвернулась, и мы больше не разговаривали в тот день.

В другой раз все та же делегация проводила в честь приобретения завода пресс-конференцию, и Гланя сразу узнала меня, зашедшего проследить на этот раз за журналистами.

– Привет, солдат! – сказала она весело и, прикусив губу, несколько секунд смотрела на меня, будто бы раздумывая.

– Ладно, потом, – посоветовала сама себе и упорхнула на басовитый и чуть растерянный зов нашего градоначальника.

В конце пресс-конференции глава иностранной делегации вдруг заговорил по-русски.

– Спасибо? – сказал он, и все заулыбались с таким видом, словно только что у всех на глазах младенец сделал первый шаг. Тем более удивительным это было в стране, где каждый второй знал что такое «сеньк ю» и «фак ю», но не считал свое знание чем-то из ряда вон выходящим.

– Спасибо! – повторил глава делегации. – Этот завод есть… сила! Да! – тут он скосился на Гланю и добавил: – Энд ваша – кто переводит… пе-ре-вод-чи-ца!.. она имеет беж… беж…

Я подумал уже, сейчас гость скажет, что у нее бежевое белье, но он, наконец, закончил:

– Беж… упречный английский! Лучшее, чем мой! Это помогать работать!

Гланя и школу закончила с золотой медалью, тем больше было мое удивление, когда Шорох, живший неподалеку от Гланьки, однажды опознал ее на улице из окна патрульной машины:

– Смотри, какая, – я посмотрел и чуть было не похвастался, что хорошо знаю это карамельное чудо, но Шорох тут же добавил: – Ее старшеклассники с нашей школы несколько раз пускали по кругу в подвале. Не насиловали даже, а типа она сама…

Я поперхнулся и помолчал.

– Ничего не путаешь? – спросил наконец.

– Не-а, – беззаботно ответил он.

– Ты там тоже… что ли? – спросил я.

– Откуда? – огорченно отозвался он. – Она в старших классах училась, я шкет еще был.

– И что потом?

– Потом на нее в школе стали пальцем показывать, и она, типа, траванулась таблетками. Но – откачали, и месяца через два снова, гляжу, идет по коридору. Такая вся… бледная. У нее парень тогда появился – реальный пацанчик, такой, типа, злодей. Больше никто на нее пальцем не показывал – палец дороже. Ее, бля буду, даже уважали – и учителя с таким, типа, страхом смотрели, хоть и не приняли в комсомол… и для одноклассниц она казалась вроде как самая взрослая, когда все остальные еще малолетки… а пацанам – она вообще была легенда, на нее все приходили посмотреть, если она там, стихи читала на каком-нибудь празднике… Помню, ее фотку вывесили на доску почета – она на очередной олимпиаде всех уделала – и фотку сразу унесли вместе с доской…

Шорох посмеялся сам себе.

– Только не помню, как ее зовут. Имя такое, типа, холодное. Как водка «Алтай», только другое.

– Аглая, – сказал я.

– Точно, – сказал Шорох и даже не спросил, откуда я в курсе. Подумал, наверное, что догадался.

Все совпадало. Если Шорох был шкет, когда Гланя ходила в старшие классы, – значит, она на четыре года старше его. Потому что меня – на два. А я – на два Шороха, в прошлом году вернувшегося с армейки.

Гланька тем временем свернула в свой подъезд, а Шорох все смотрел на закрывшуюся дверь с мечтательным видом. Явно не о водке он размечтался.

В прошлом ноябре мы со скуки закатились на ипподром – хоть на голых лошадей посмотреть, раз девушки уже перешли на зимний режим.

Скачек здесь давно не проходило, но лошадей предлагали напрокат.

Некоторое время мы с трибун наблюдали за рысью и галопом. На трибунах сидело человек пятнадцать зевак помимо нас, и по кругу разъезжало семь, кажется, наездников или наездниц.

В одной из наездниц я узнал Гланю и пошел поздороваться.

– Не подходи к лошадям сзади, – посоветовал мне Грех, и они с Шорохом засмеялись, как малые дети.

Чтоб выпрыгнуть на дорожки, нужно было перелезать через заграждения. В камуфляже и при автомате мне показалось это делать не совсем уместным, поэтому я пошел по кругу вдоль трибун – и через две минуты оказался у крытых конюшен, откуда и выводили лошадей.

Толкнув незапертую дверь, шагнул вперед. Местный сторож увидел меня, но, оценив внешний вид, рацию и сталь воронену, ничего не сказал.

Гланя подъехала тут же – вся какая-то напуганная, но, заметив меня, радостно дрогнула глазами и быстро спрыгнула с коня; я проследил все ее стремительные движения.

– Привет, – почему-то шепотом сказала она. – Ты что тут делаешь?

– На тебя смотрю, – сказал я.

Она кивнула, пропустив ответ, и озадаченно оглянулась на трибуны.

– Пойдем, – позвала.

В конюшнях тяжело и мутно пахло, впрочем, совсем не противно. Стояла полутемь, редкие лампочки горели в полнакала.

– У вас патруль? – спросила Гланя, заводя свое большое и послушное животное в стойло.

– Да, – ответил я.

– Ты на машине? – еще раз спросила она, привязывая коня.

– На машине, – ответил я.

– Слушай, – сказала Гланя. – Ко мне там приехал мой парень, встречает меня. На трибунах сидит. И еще один мой парень приехал случайно… В общем, меня сразу три парня там ждут. Так совпало. Я не могу через главный выход… Они там все на разных скамейках, и ни один не знает, что он не один… Что-то нехорошее будет, если я выйду.

Я улыбнулся.

– Чего ты улыбаешься? – спросила она, сама улыбаясь.

Я не ответил.

– Тут есть запасная дверь, – сказала Гланя, – на площадку для разгрузки транспорта… С площадки дорога тоже ведет к главному выходу, но если подогнать машину… Понимаешь? Меня можно незаметно вывезти!

Я вызвал по рации Лыкова.

– Будь добренький, подрули к запасному выходу!

Пока я держал рацию у лица, Гланя внимательно слушала наш разговор.

Потом успокоенно кивнула и сказала:

– Только мне нужно переодеться. Это быстро.

Мы прошли еще одним коридором куда-то вправо, навстречу попался самый настоящий цыган, молодой, в красной рубахе, в бусах и серьга в ухе.

– Аглайка, – позвал он, как мне показалось, жалобно.

– Отстань… иди лошадь покорми, – сказала она ему и взяла меня за руку. Я запнулся о какой-то хомут и выругался.

– Осторожно, – повторила Гланя несколько раз, пока мы шли. – Тут осторожно… И тут… – потом толкнула дверь в раздевалку с шестью железными кабинками, и я сразу же взял ее за плечи и развернул к себе.

– Осторожно, – еще раз вздохнув, попросила она, и зубки ее щелкнули так, словно она раскусила последний карамельный орешек.

– Я осторожно, – сказал я.

С этим своим Буцем Гланька позвонила мне второй раз в жизни.

Первый звонок случился на следующий же день после танцпола, где я впервые увидел, как она отбивает ритм рукой.

Не помню о чем, мы проговорили по телефону часа полтора, перебивая друг друга, радостно спотыкаясь на длинных предложениях и не замолкая.

Казалось, счастье подступило так близко, что можно задохнуться. Еще сутки после разговора я чувствовал к телефону почти человеческую нежность, словно он тоже был – при чем.

Затем она три дня не звонила, на четвертый я не выдержал, собрался и, прикинув время начала ее занятий в инязе, – Гланька училась на вечернем, – поймал ее у подъезда.

Она спросила – речь ее была пряма и стройна, как таблица умножения, – не в патруле ли я.

– Я ж в гражданке, видишь, – сказал я, кивнув себе на джинсы.

– Действительно! – бросив на меня быстрый взгляд, ответила она тем же тоном, каким разговаривала с главой делегации.

И замолчала, так как переводить было некого и некому. Даже в позднеосеннем воздухе образовалась полная ясность.

Я попытался, еще не веря, поймать ее взгляд. С наспех нарисованной улыбкой она мазнула по мне глазами и тут же скосилась куда-то в сторону. Постукивая носком сапожка, закусила нижнюю губку.

– Беги, – сказал я, шмыгнув носом.

Она коротко кивнула, на ресницах вспыхнул первый снежок – так вспыхивает табак, когда затягиваешься сигаретой, – и действительно почти побежала к автобусной остановке, что была ровно напротив ее подъезда.

Теперь я сидел с трубкой в руке и слушал гудки. Спать хотелось ужасно, да и что еще оставалось делать.

Во второй раз за утро я накрепко заснул, но ощущения были странные: дышать было холодно, как будто я спал с открытой форточкой, зато тело парилось и медленно тлело где-то в области живота.

Иногда во время пробуждения приходит нестерпимое понимание чего-то, какой-то очередной нелепости сущего.

На этот раз, выныривая из сна, с холодным ртом и горячим животом, я вдруг с кошмарным, бешеным, обнаженным удивлением осознал, как глупо то, что происходит между мужчиной и женщиной. Это же несусветная блажь! Раздеваются оба и изо всех сил трутся друг о друга самыми неподходящими для этого, маркими, постоянно отсыревшими местами. И стараются делать это как можно чаще, пока не истираются в хлам. А зачем? Зачем все это?

…Боже мой, что ж ты с нами наделал-то…

Некоторое время, разминая до лохматых искр глаза, я еще жил с этим пониманием, а потом оно медленно истаяло, испарилось, совсем ничего не осталось от него в голове.

«Позвонить пацанам или нет?» – все решал я, наворачивая круги по квартире. Съел яишенку из одного яйца и носил с собой из кухни до кровати и назад большую кружку чаю.

Решил, что лучше поехать, рассказать – чего по телефону-то. Тем более… наверняка, это все пьяный базар. На нож посадит мусорка, конечно. Так мы и поверили.

Позвонили в итоге мне, пока я возился с носками и, поднимая перед собой, разглядывал их на свет, как фальшивые деньги.

– Аглая у тебя? – спросил мужской голос.

– Чего? – не понял я.

– Аглая у тебя?

– А ты кто? – спросил я, хотя сам уже, кажется, понял.

– Она звонила тебе сегодня утром, пес, – не отреагировали на мой вопрос с другой стороны провода.

– Сам ты пес, – сказал я. – Иди в зеркало на себя посмотри.

– Помолись, – дали мне совет на прощание.

Не знаю, как он, а я как раз прошел к зеркалу и посмотрел на себя: нервничаю я или нет. На меня смотрело лицо с глазами, ничего не отражалось в моем отражении.

Набрал Шороха – там никто не брал, но у них в семье вечно какая-то ерунда с телефоном. Набрал Лыкова – тоже никого. А у Греха и телефона не было.

Но не дома ж сидеть.

Против обыкновенья не помыв посуду, а так и сбросив сковороду, ложку и кружку с недопитым чаем в раковину, я поспешил на улицу, искать своих пацанчиков.

Повисел пятнадцать минут на поручне в троллейбусе, полюбовался облезлыми домами, и вот уже остановка, где живет Шорох.

Я всегда тут выхожу, хотя с тем же успехом мог бы доехать, скажем, до Лыкова.

Но лыковский дом двумя остановками дальше.

А Шорох живет рядом с Гланькой. Может, я выйду из троллейбуса, и она гуляет себе, подумал я.

Ни разу ее не встречал в городе, а все надеюсь иногда.

К дому ее, впрочем, я все равно не подхожу – очень гордый. Вдруг она увидит меня в окно, подумает: о, гляньте на него, ходит кругами, облизывается…

Нет, я такого не могу себе позволить.

– Э! Э! Э! – позвал меня настырный мужской голос.

Меня выцепили у дороги трое в джинсах и легких куртках.

Тот, кто подошел первым, не имел переднего зуба.

– Слышь, служивый, Буц хочет с тобой поговорить, – сказал он.

Мне показалось, что мое сердце на две секунды встало.

Потом сам собою у меня открылся рот, и я совсем не своим, очень спокойным голосом произнес:

– А я-то не хочу.

Не зарежут же они меня посреди бела дня.

Один из трех меня прихватил за руку, но я сразу вырвал рукав, цыкнув:

– Ну-ка, ты, бля!..

Я сделал шаг к дороге с одной мыслью: надо срочно тормознуть тачку и свалить – ну, не бегать же мне от них бегом по улице.

В пяти метрах от меня стояла тонированная иномарка – но заглушенная, с выключенными габаритами… едва я сделал случайный шаг мимо нее, салон ожил, фары вспыхнули, заднее правое стекло опустилось и появилось лицо Буца.

– Че ты как маленький? – спросил он, улыбаясь. – Сядь в машину-то на минутку… Сядь, сядь. Хотели бы тебя пришить – пришили бы уже.

Он открыл дверь и подвинулся в глубь салона.

«Сядешь в салон – будешь дурак, – подумал я. – Не сядешь – подумают, что трус, посмеются».

Естественно, сел.

– Отъедь, – сказал Буц водителю. – Чего мы на дороге…

Рядом с водителем сидел еще один, лица его я, естественно, не видел, только затылок, плечо, небритую шею.

«Ну, все», – подумал я, вдохнув и выдохнув через нос.

…хотя дверь была рядом – можно выпрыгнуть. Выпрыгнуть? Или покататься еще?

Я покрутил головой, за нами пристроилась вишневая «девятка», куда уселись эти трое, тормознувшие меня. Эта «девятка» – она ж стояла возле моего дома, когда я выходил! Я там все машины знаю, поэтому обратил внимание…

Иномарка проехала сто метров и встала возле Гланькиного дома.

– Был тут? – спросил Буц.

– Где, в «Универсаме»? – спросил я, улыбаясь.

Гланькин дом соседствовал с магазином.

Улыбка у меня получилась совсем натуральная.

Буц облизнул губы и замолчал, скучно и устало глядя куда-то в окно.

Я тоже с удовольствием помолчал. Когда говорил – все опасался как бы зубы не лязгнули или голос не сорвался.

– Не у тебя Аглая? – спросил он еще раз.

Я цыкнул воздухом между передних зубов и скривил еще одну усмешку в ответ. Сказать «не у меня» – похоже на оправдание. Сказать «у меня» – зачем? чего нарываться-то?

– Я так и знал, что не у тебя, – подумал вслух Буц. – Хули ей с мусорком делать… Если только в совок собрать, – здесь Буц захихикал, довольный своей шуткой, и на бритом затылке водителя обнаружилась довольная жировая морщина: улыбался он, запрокидывая башку, всем небритым своим лицом – но получалось, что и затылком тоже.

– Тебе чего надо-то? – спросил я Буца. – Покатать меня решил?

– Чего ты, девочка, тебя катать? – спросил он.

«Два – ноль в его пользу», – подумал я и тут же, как будто это он у меня в машине, а не я у него, на два тона выше, раздельно произнеся каждое слово, поинтересовался:

– Хули ты борзеешь?

Стало тихо, как будто кто-то выключил внутри салона звук. Снаружи ходят люди, шелестят троллейбусы, хлопают подъездные двери – а тут глубоководный покой. Того и гляди редкая узкая рыба беззвучно проплывет у лица.

Сидевший на переднем сиденье начал медленно, с ужасным скрипом кожаных сидений, поворачиваться в мою сторону, и я, наконец, увидел его скулу, нос и один побелевший от бешенства глаз…

– А вот скажи, – поинтересовался Буц, и тон у него был такой, что сидевший впереди сначала застыл на секунду, а потом вернулся в исходное положенье, – …отчего вы в форме такие страшные… а без формы – я тебя даже разглядеть не могу?

Ответ мне придумывать не пришлось, потому что к машине спешно подошел какой-то тип. Сидевший впереди сразу выскочил на улицу, уступив этому типу место.

– Здравствуй, Буц, – сказал тип, усевшись. Голос типа звучал, словно он набил рот газетой, прожевал ее, но не выплюнул и не проглотил, а так и сидел с этим мерзотным и кислым жевком у щеки.

Тип обернулся к нам. Губы его были отвратительны и огромны.

«Может, капот случайно упал на лицо», – пошутил я сам для себя.

Кто это так ему зарядил, интересно. Лыков, поди.

– Посмотри на мальчика, – сказал Буц.

Тип посмотрел на меня. Глаз у него тоже почти не наблюдалось – то ли и тут Лыков постарался, то ли от рождения такая беда, – ковырнули раз под бычьей бровкой гвоздиком, ковырнули под другой, и ходи, парень. Главное, не щурься, а то упадешь в темноте.

– Этого не было, – сказал тип, широко раскрывая губы: «Этаа не ыло!»

– Очкарик сказал, что он вас один уделал, – сказал Буц.

– Я уже говорил, что очкарик гонит, – промычал тип: «…а уже аарил шта ачарык онит!» Было заметно, что он хочет повысить голос и возмутиться – но раздавленные губы не позволяли.

Тип, скривившись, отвернулся. Похоже, у него и шея очень болела.

– Ну что, – сказал мне Буц. – Иди тогда, работай дальше, лови своих пьяниц… повезло тебе. Не зря я тебе утром велел помолиться. Бог – он и правда помогает. Даже таким, как ты.

Я не без удовольствия открыл дверь и вылез на белый свет.

Тот, что уступил переднее сиденье типу с разбитыми губами, задумчиво курил, стоя у меня на пути.

Он был среднего роста, худощав, но, сразу видно, ловкий, хлесткий, быстрый. Несколько секунд смотрел мне в глаза с чуть заметной ухмылкой. Потом затянулся и выдул мне в лицо дым, некрасиво скривив губы.

Я шагнул в сторону и сказал:

– Попадешься мне – я тебе болт в лоб вкручу.

– Ну вот – попался, – ответил он, раскрыв руки.

– Болт в гараже, – ответил я. – Прихвачу – вкручу. Подожди денек.

Он засмеялся и стрельнул мне вслед бычком, попал куда-то в локоть, я сделал вид, что не заметил.

Братик и сестренка Шороха безмолвно рисовали карандашами, сидя на полу. Чистой бумаги у них не было, поэтому они пристраивали свои каляки-маляки по краям газетного листа.

Сам Шорох примостился на подоконнике. Грех стоял у дверей, проверяя, как работает новая щеколда. Лыков лежал на полу, с интересом разглядывая детские картинки. Потом взял красные и синие карандаши и разрисовал большое опухшее лицо первого президента.

– Сегодня застроим эту коблу, – резюмировал Лыков мой рассказ, выводя кровавый синяк.

Я только избежал упоминания о Гланьке. И про сигаретный бычок не упомянул: почему-то не хотелось. На локте образовалась маленькая дырочка – я все время, выгнув руку, поглядывал на нее, и на душе моей было гадко.

Так и носил эту гадость внутри до самого вечера.

Вечером мы загрузились в лыковскую «восьмерку» и, купив по дороге в ларьке одну пачку сигарет на четверых, подлетели к «Джоги».

– Есть их тачки, на которых тебя катали, глянь? – попросил меня Грех.

– Может, Буц на другой приедет, у него ж не одна, поди, – засомневался я, озираясь.

– Я знаю, на чем он ездит, – сказал Шорох. – На одной и той же. И номер знаю. Тачка иногда уезжает, пока он в кабаке сидит, – и потом возвращается за ним. Пойду гляну – может, он уже в клубе.

На стоянку к «Джоги» стремительно и бесшумно, как водомерки, подъезжали все новые сияющие иномарки. Наша белая утлая лодчонка смотрелась тут скромновато.

Мы были по гражданке – собственно, вопрос идти в форме или нет, даже не обсуждался. Если ты в форме – на тебя никто руку не поднимет, это ясно. Ну и что за разборки тогда?

Выйдя из «Джоги», Шорох развел руками: нету Буца, мол. Но тут же мимо клуба стремительно прокатила буцевская холеная красавица. И я ее узнал – и Шорох тоже, опустив руки, с улыбкой проследил путь авто до того места на стоянке, которое странным образом никто не занимал.

Вышел Буц, с ним двое его ребят, одного я узнал – это его бычок попортил мою единственную весеннюю курточку, красивую, как у Буратино.

Гланьки не было – почему-то ее появления я пугался больше всего.

Мы разобрали еще по сигаретке из пачки и закурили.

Я все время трогал пальцем правой руки дырку на локте – это поддерживало мою злобу в ровном кипении.

– В клубе будем разговаривать? – спросил Грех, жуя бычок.

– Не, в клубе разнимут сразу, – ответил Лыков спокойно, как будто не про себя говорил – это ж его будут разнимать, – а про кого-то третьего.

– Надо его выманить как-то, – сказал Грех, вынув бычок и осмотрев покусанный-перекусанный фильтр.

Буцевская машина, постояв у клуба три минуты, вздрогнула и, ловко вырулив со своего места, отбыла.

– А вот так и выманим, – сказал Лыков, что-то придумав.

Он завел «восьмерку», и через минуту мы стояли на буцевском месте.

Курившие на ступенях клуба малолетки начали пихать друг друга и кивать в нашу сторону: гляньте на полудурков. Кто-то из них сразу поспешил в клуб.

– Стуканут сейчас, – посмеялся Лыков. – А я уж думал, до утра придется ждать, пока Буц домой не захочет…

Действительно, через три минуты появился тот самый, которому был обещан болт во лбу. Он поздоровался кое с кем из малолеток на ступеньках – всякий из них с очевидной гордостью вытягивал свою белую ладонь… кто-то в толпе малолеток заметно дрогнул плечом, шевельнул кистью, тоже желая поздороваться, но рукопожатием удостоили не всех.

Буцевский спустился к нашей «восьмерке». Я, сидевший сзади в правом углу, вжался в кресло, чтоб меня не запасли раньше времени.

Лыков натянул капюшон на башку – была вероятность, что и его признают, – мы светились несколько раз, устраивая по мановению начальства в клубах облавы. Впрочем, в последнее время ни облав, ни зачисток по воровским хатам отчего-то не проводилось вовсе.

Буцевский, не нагибаясь, стукнул в стекло печаткой на пальце. Печатка изображала птичью голову с загнутым клювом.

Лыков приоткрыл окошко.

– Уберись отсюда, это наше место, – сказали Лыкову.

– Понял, сделаем, – ответил Лыков таким тенором, которого я сроду от него не слышал.

Буцевский легко вбежал по ступенькам и пропал в клубе.

– Лыков, ты что, официантом работал? – заржал Грех. – Где ты так наблатыкался шестерить? «Понял, сделаем!» Ты со мной тоже так все время разговаривай. Ну-ка, сбегай за сигаретами!.. Лыков! Не слышу?

Все посмеялись, и Лыков тоже.

Пока буцевский шел в сторону клуба, Лыков завел «восьмерку», но спустя тридцать секунд выключил мотор.

Мы еще покурили.

Малолетки на ступеньках уже в открытую разглядывали нас.

– Пойдем их разложим по ступеням, – предложил Грех, понемногу раздражаясь. – Чего они уставились?

– Остынь, – сказал Лыков. – Позже.

– Че смотрим? Глаза выросли? – резко жестикулируя, бесился Грех на переднем сиденье, но стоявшие на ступенях не слышали его.

Тем временем вернулась машина Буца. Встав неподалеку, иномарка нам трижды коротко и сдержанно посигналила.

– Пойдем, – сказал Лыков, открывая дверь.

Выбравшись на воздух, мы спешно прошли вдоль ступеней клуба, в сторону полутемного пустыря с левой стороны здания.

На пустыре, видные в свете фонаря, рыжий кот и темная кошка делали кошачью любовь.

Кошка урчала, кот был сосредоточен, как гвоздь. Кошка посмотрела на нас, кот даже не отвлекся.

Грех хотел их разлучить ударом ботинка, но Шорох заступился:

– Не надо, слушай, – попросил он. – Им же, типа, хорошо, – и беззвучно присел рядом на корточки.

Лыков стоял на углу и смотрел, что там на стоянке.

– Что там на стоянке? – спросил я, тоже косясь на кошек.

– Машину мою пинают, ждут, когда заверещит, – посмеялся Лыков: сигналки у него не было.

– А сейчас? – спросил я, спустя минуту.

– А сейчас они пришли, – ответил Лыков с улыбкой.

Он посторонился и пропустил на пустырек водилу, умевшего улыбаться затылком, все того же буцевского пацанчика, которого я видел сегодня уже в третий раз, и его напарника.

– Чья там машина? – спросил, щурясь в полутьме, тот, кому я был должен за бычок. – Твоя? – угадал он Лыкова и резко взял его за шиворот.

Лыков тут же зарядил ему, я даже не заметил, какой рукой снизу. Сначала буцевский пацанчик не падал, и я только спустя секунду догадался почему: он держался за воротник. Лыков тихо разжал его пальцы, и только тогда буцевский безмолвно опал наземь.

Тем временем Грех далеким броском замечательно длинной руки выбил искру из надбровья водилы. Охнувший водила, клюнув раненой головой, попытался, явно ничего уже не соображая, идти в отмах, но Грех натурально скосил его таким же длинным и размашистым ударом ноги.

Все это случилось так быстро, что когда третий собрался драться – он сам уже понял, как неудачно остался один с четверыми наедине.

Встав в боевую стойку, третий никак не мог выбрать, кого ему первым делом победить – Лыкова или Греха – я стоял чуть дальше, а Шорох как сидел возле кошек, так и сидел.

– Да ладно, хорош, – сказал ему Шорох, даже не поднимаясь, и только чуть задрав голову. – Постой спокойно, сейчас Буц придет – разрулит незадачу.

Третий послушался и опустил руки, но дышал при этом так, словно только вынырнул из-под воды.

– Лучше даже сядь, а то фонарь загораживаешь, – попросил его Шорох.

Кошки у ног Шороха прекратили делать любовь, но не расстались, а просто недвижимо пристыли, выжидая.

– Вы с Северного района? – спросил третий буцевский, оглядывая нас. – Вы в курсе, что вы мир нарушили, парни? У Севрайона с Буцем мир, вы же знаете.

– Сядь, говорю, – попросил его Шорох еще раз, уже с неприязнью.