Полковнику никто не пишет. Шалая листва. Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля

– Спасибо за цветы, – сказал врач.

До площади они дошли вместе. Воздух стал сухим. Асфальт начал плавиться от жары. Прощаясь с врачом, полковник еле слышно, почти не раскрывая рта, спросил:

– Сколько мы вам должны, доктор?

– Пока нисколько, – сказал врач и похлопал его по плечу. – Вот когда петух победит, пришлю вам гигантский счет.

Полковник держал путь в портняжную мастерскую, чтобы передать листовки друзьям Агустина. Мастерская стала для него единственным пристанищем с тех пор, как его товарищи по партии были убиты или высланы из города и он превратился в одинокого старика, единственной заботой которого было встречать по пятницам почту.

Дневная жара придала сил его жене. Расположившись на балконе среди бегоний, она поставила перед собой сундук, в котором хранилась совсем уже ветхая одежда, и снова творила чудо, создавая новые вещи из ничего. Воротнички из рукавов, манжеты из спинки и замечательные квадратные заплатки из пестрых лоскутков. Со двора доносилось монотонное стрекотание стрекозы. Отяжелевшее солнце потихоньку сползало к горизонту, но женщина не видела, как оно умирает за бегониями. Она подняла голову только вечером, когда полковник вернулся домой. Она сдавила шею обеими руками, потянулась и сказала:

– Мозги у меня уже ничего не соображают.

– А когда они соображали? – буркнул полковник; потом, вглядевшись в жену, с головы до ног украшенную цветными лоскутьями, добавил:

– Ты похожа на дятла.

– Поневоле сделаешься дятлом, чтобы одеть тебя, – сказала она и развернула рубашку, сшитую из трех кусков разного цвета. Только манжеты и воротник были одинаковыми. – Когда пойдешь на карнавал, тебе достаточно будет скинуть пиджак.

Ее слова заглушил звон колоколов, созывавших к вечерне.

– И возвестил ангел Господень Марии… – громко произнесла она слова молитвы, направляясь вместе с одеждой в спальню. Полковник побеседовал с детьми, зашедшими проведать петуха по дороге из школы. Потом вспомнил, что на завтра у них нет маиса, и пошел в спальню попросить денег у жены.

– По-моему, там оставалось всего пятьдесят сентаво, – сказала она.

Она держала деньги под матрасом, завязывая их узлом в уголке платка. Деньги эти были выручены за швейную машинку Агустина. На протяжении девяти месяцев они тратили их, сентаво за сентаво, на собственные нужды и на нужды петуха. Сейчас у них оставалось только две монеты по двадцать сентаво и одна в десять.

– Купишь фунт маиса, – сказала жена. – А на оставшееся купи кофе на завтра. И четыре унции сыра.

– И позолоченного слона, чтобы повесить на двери, – продолжил полковник. – Да один только маис стоит сорок два сентаво.

Она задумалась.

– Петух – животное, а стало быть, может потерпеть, – осторожно начала она, но выражение лица полковника заставило ее умолкнуть.

Полковник сел на кровать, уперся локтями в колени и, позвякивая монетами в кулаке, после паузы произнес:

– Будь моя воля, так я сегодня же приготовил бы из него рагу. За пятьдесят песо можно заработать великолепное расстройство желудка. – Он на мгновение умолк, прихлопнул комара на шее. Взгляд его передвигался по комнате, следуя за женой. – Ребята уже откладывают деньги, чтобы поставить на нашего петуха.

Теперь задумалась жена. Она бродила по комнате, разбрызгивая средство от насекомых. Полковнику вдруг почудилось, что она созывает на совет домашних духов. Но вот жена отставила распылитель на маленький алтарь с литографиями, и ее глаза цвета меда глянули прямо в его глаза цвета меда.

– Покупай маис, – сказала она. – Одному Господу известно, как мы теперь выкрутимся.

«Это как чудо с преломлением хлебов», – повторял полковник всю следующую неделю каждый раз, когда садился за стол. Жена, с ее поразительной способностью создавать новые вещи из старых, казалось, научилась и готовить из ничего. Октябрь продлил передышку. На смену сырости пришло сонное оцепенение. Воодушевленная медным сиянием солнца, жена три вечера посвятила своим волосам.

– А теперь начинается торжественная месса, – произнес полковник в тот день, когда она стала расчесывать длинные голубоватые пряди гребнем с редкими зубьями. На второй день, усевшись во дворе с белой простыней на коленях, она частой гребенкой вычесывала вшей, расплодившихся за время болезни. На третий день вымыла голову лавандовой водой, подождала, пока волосы высохнут, и уложила их на затылке небольшим узлом, закрепив его с помощью заколки.

Полковник ждал. По ночам, маясь без сна в своем гамаке, он непрерывно думал о петухе. В среду того взвесили, и оказалось, что он в форме.

В тот же день, когда товарищи Агустина весело прощались с полковником, предрекая петуху победу, полковник ощутил, что сам он тоже в форме. Жена подстригла его.

– Двадцать лет мне сбросила, не меньше, – сказал он, ощупывая голову. Жена подумала про себя, что муж прав.

– Когда я себя хорошо чувствую, я могу и мертвого оживить, – сказала она.

Но ее уверенность очень быстро улетучилась. В доме уже не оставалось ничего для продажи, кроме часов и картины. В четверг вечером, когда припасы заканчивались, жена встревожилась.

– Не волнуйся, – успокоил ее полковник. – Завтра будет почта.

На следующий день он поджидал катер возле консультации врача.

– Самолет – замечательная вещь, – говорил полковник, не отрывая глаз от мешка с почтой. – Говорят, он может долететь до Европы всего лишь за ночь.

– Может, – подтвердил врач, обмахиваясь иллюстрированным журналом.

В группе людей, ожидавших, когда катер причалит, чтобы зайти на него, полковник приметил почтового инспектора. Он и вступил на борт первым. Взяв у капитана запечатанный конверт, инспектор поднялся на палубу. Мешок с почтой был закреплен между двумя бочками с нефтью.

– Зато летать на самолетах опасно, – сказал полковник. Он было потерял из виду почтового инспектора, но быстро отыскал его вновь среди разноцветных бутылок с прохладительными напитками. – Человечеству приходится расплачиваться за прогресс.

– Современный самолет безопаснее катера, – сказал врач. – Он летает на высоте двадцать тысяч футов, так что любая буря ему нипочем.

– Двадцать тысяч футов… – повторил ошарашенный полковник, не в силах представить себе подобную высоту.

Врач втянулся в разговор. Он поднял журнал на вытянутых руках и добился его полной неподвижности.

– Устойчивость исключительная, – сказал он.

Но полковник уже переключился на инспектора. Он наблюдал, как тот пьет розовый пенящийся напиток, держа стакан в левой руке. Правой он поддерживал свой мешок.

– Кроме того, в море стоят на якоре корабли, поддерживающие постоянную связь с ночными самолетами, – продолжал объяснять врач. – Такие предосторожности делают самолет куда безопаснее катера.

Полковник посмотрел на врача.

– Ну конечно, – сказал он. – Это, наверно, все равно что на ковре сидеть.

Инспектор направился прямо к ним. Полковника вдруг охватило такое непреодолимое желание прочитать имя на конверте, запечатанном сургучом, что он непроизвольно отшатнулся назад. Инспектор развязал мешок. Передал врачу газеты. Вскрыл пакет с частной корреспонденцией, проверил количество отправлений по квитанции и начал просматривать адреса на конвертах. Врач развернул газеты.

– Снова суэцкий вопрос, – сказал он, пробегая глазами заголовки. – Запад теряет свои позиции.

Полковник не стал читать заголовки. Он старался побороть боль в желудке.

– С тех пор как установили цензуру, газеты пишут только о Европе, – сказал он. – Было бы лучше, если бы европейцы поселились у нас, а мы бы переехали в Европу. Тогда каждый узнал бы, что происходит в его собственной стране.

– Для европейцев Южная Америка – это мужчина с усами, гитарой и револьвером, – засмеялся врач, оторвавшись от газеты. – Они не понимают сути дела.

Почтовый инспектор вручил ему корреспонденцию. Остальное положил в мешок и снова завязал его. Врач хотел было приступить к чтению двух личных писем, но перед этим посмотрел на полковника. И спросил у инспектора:

– Для полковника ничего?

У того екнуло сердце. Инспектор забросил мешок на плечо, спустился с крыльца почты и сказал, не оборачиваясь:

– Полковнику никто не пишет.

Вопреки своей привычке полковник пошел домой не сразу. Он пил в портняжной мастерской кофе, пока товарищи Агустина листали газеты. И чувствовал себя обманутым. Он предпочел бы остаться здесь до следующей пятницы, лишь бы не возвращаться к жене с пустыми руками. Но вот мастерскую стали закрывать, и ему пришлось вновь окунуться в действительность. Жена ждала его.

– Ничего? – спросила она.

– Ничего, – ответил полковник.

В следующую пятницу он снова вышел встречать катер. И снова, как всегда, вернулся домой без долгожданного письма.

– Мы ждали более чем достаточно, – сказала ему в тот вечер жена. – Нужно обладать бычьим упрямством, как у тебя, чтобы ждать письма пятнадцать лет.

Полковник улегся в гамаке с газетами.

– Надо дождаться очереди, – сказал он. – Наш номер – тысяча восемьсот двадцать третий.

– С тех пор как мы ждем, этот номер уже два раза выигрывал в лотерее, – сказала жена.

Как всегда, полковник читал в газетах все подряд, от первой страницы до последней, включая объявления. Но на этот раз никак не мог сосредоточиться, думая о своей пенсии ветерана. Девятнадцать лет назад, когда конгресс принял соответствующий закон, начался оправдательный процесс, длившийся восемь лет. После этого понадобилось еще шесть лет, чтобы его включили в список ветеранов, о чем говорилось в последнем полученном полковником письме.

Он дочитал газеты уже после наступления комендантского часа. И хотел погасить лампу, как вдруг заметил, что жена не спит.

– У тебя сохранилась та вырезка?

Жена подумала.

– Да. Она должна лежать там же, где все остальные бумаги.

Жена откинула москитную сетку и достала из платяного шкафа деревянную шкатулку, в которой лежала пачка писем, сложенных по порядку и перетянутых резинкой. Она отыскала объявление адвокатской конторы, предлагавшей действенную помощь в оформлении пенсии ветеранам войны.

– Не устаю повторять тебе, чтобы ты сменил адвоката, – сказала она, передавая мужу газетную вырезку. – Если бы ты послушал меня, мы бы успели не только получить деньги, но и истратить их. К чему дожидаться, пока их сунут нам в гроб, как индейцам?

Полковник прочитал вырезку двухлетней давности и убрал ее в карман рубашки, висевшей за дверью.

– Загвоздка в том, что на адвоката тоже нужны деньги.

– Ничего подобного, – уверенно возразила жена. – Можно написать им, чтобы они удержали нужную сумму из пенсии, когда она будет назначена. Это единственный способ заинтересовать их.

И вот в субботу под вечер полковник отправился к своему адвокату. Тот находился дома и беспечно покачивался в гамаке. Это был громадный негр, сохранивший в верхней челюсти всего два резца. Он сунул ноги в сандалии на деревянной подошве и открыл окно кабинета. Под окном пылилась пианола, заваленная бумажными рулонами, старыми бухгалтерскими книгами и прикрепленными к ним вырезками из «Диарио офисиаль» и разрозненными экземплярами бюллетеня Инспекторского надзора. Не объясняя причину своего прихода, полковник выразил обеспокоенность тем, как движется его дело.

– Я же предупреждал вас, что такие дела в несколько дней не решаются, – сказал адвокат, дождавшись паузы в речи полковника. От жары его совсем разморило. Он откинул спинку раздвижного кресла и теперь почти лежал в нем, обмахиваясь рекламной брошюрой. – Мои доверенные лица постоянно напоминают мне, что не следует терять надежду.

– Пятнадцать лет это тянется, – сказал полковник. – Смахивает на сказку про белого бычка.

Адвокат весьма красноречиво описал административные уловки. Кресло было слишком узким для его расплывшихся ягодиц.

– Пятнадцать лет назад было легче, – сказал он. – Тогда существовала муниципальная ассоциация ветеранов, куда входили представители обеих партий. – Он наполнил легкие раскаленным воздухом и изрек с таким видом, словно сам это придумал:

– В единстве – сила.

– В моем случае это не сработало, – сказал полковник, впервые осознав свое одиночество. – Все мои товарищи умерли, не дождавшись почтовых переводов.

Адвокат оставался невозмутим:

– Закон приняли слишком поздно. Не всем повезло, как вам, – стать полковником в двадцать лет. Кроме того, закон не устанавливал, из какого источника будут финансироваться пенсии, так что правительству нужно внести поправки в бюджет.

Знакомая история. Слушая ее, полковник каждый раз испытывал глухую досаду.

– Мы не просим милостыни. Нам не нужны одолжения. Мы рисковали своей шкурой, чтобы спасти Республику.

Адвокат развел руками:

– Все верно, полковник. Человеческая неблагодарность не знает границ.

И эта песня была знакома полковнику. Он услышал ее впервые уже на следующий день после заключения Неерландского договора, когда правительство обещало возместить убытки и помочь вернуться домой двумстам офицерам. Революционный батальон, состоявший в основном из бросивших школу подростков, расположился в Неерландии лагерем вокруг гигантской сейбы. Они ждали три месяца. Потом добрались домой, кто как смог, и дома все продолжали ждать. С тех пор прошло более пятидесяти лет, а полковник все еще ждал. Но теперь, растревоженный воспоминаниями, он наконец приступил к решительным действиям.

Он принял горделивую позу, уперся костлявой рукой в костлявое бедро и сдавленным голосом произнес:

– Итак, я принимаю новое решение.

Адвокат насторожился.

– А именно?

– Я меняю адвоката.

В кабинет вошла утка в сопровождении нескольких желтых утят. Адвокат привстал в кресле, чтобы прогнать их.

– Как вам будет угодно, полковник, – сказал он. – Как скажете, так и будет. Если бы я мог творить чудеса, я не поселился бы в этом птичнике.

Он вставил в дверь, ведущую во двор, деревянную решетку и вернулся в кресло.

– Мой сын работал всю свою жизнь, – сказал полковник. – Мой дом заложен. А закон о пенсиях стал пожизненной кормушкой для адвокатов.

– Только не для меня, – возразил адвокат. – Все деньги, вплоть до последнего сентаво, пошли на судебные издержки.

От одной только мысли о том, что он может оказаться несправедливым, полковник испытывал страдания.

– Именно это я и хотел сказать, – поправился он. – От этой жары голова кругом.

Через несколько мгновений адвокат принялся искать доверенность и в результате переворошил весь дом. Солнце тем временем передвинулось к центру его жалкой клетушки, сколоченной из неструганых досок. После долгих безуспешных поисков адвокат встал на четвереньки и, отдуваясь, выдернул из-под пианолы сверток с бумагами.

– Вот она где. – Он протянул полковнику лист гербовой бумаги. – Надо написать моим доверенным лицам, чтобы они уничтожили копии, – добавил он. Полковник стряхнул пыль и положил бумагу в карман рубашки.

– А вы разорвите ее сами, – предложил адвокат.

– Нет, – ответил полковник. – Это двадцать лет моей жизни. – Он ждал, что адвокат продолжит поиски, но тот подошел к гамаку и вытер пот. Потом взглянул на полковника сквозь дрожащее марево.

– Мне нужны и другие документы, – сказал полковник.

– Какие?

– Расписка полковника Буэндиа.

Адвокат развел руками.

– Это совершенно невозможно, полковник.

Полковник заволновался. В свое время в качестве казначея повстанцев округа Макондо он совершил трудный шестидневный переход с казной повстанческой армии в двух сундуках, навьюченных на мула. Он добрался до Неерландского лагеря, волоча за собой мула, околевшего от голода за полчаса до подписания договора. Полковник Аурелиано Буэндиа – главный интендант повстанческих сил Атлантического побережья – выдал ему расписку и включил оба сундука в реестр имущества, сдаваемого при капитуляции.

– Это документы чрезвычайной важности, – сказал полковник. – И среди них – собственноручная расписка полковника Аурелиано Буэндиа.

– Не стану спорить, – сказал адвокат. – Однако эти документы прошли через тысячи рук и сотни учреждений, прежде чем оказаться неизвестно в каком департаменте военного министерства.

– Документы такого рода не могут пропасть, к какому бы чиновнику их ни направили, – сказал полковник.

– Но за последние пятнадцать лет много раз сменялись сами чиновники, – заметил адвокат. – Вспомните, за это время сменилось семь президентов, и каждый из них по меньшей мере десять раз менял свой кабинет, а каждый министр менял своих чиновников не менее ста раз.

– Но ведь никто не мог унести эти документы с собой, – сказал полковник. – Каждый новый чиновник непременно находил их на прежнем месте.

Адвокат впал в отчаяние.

– Но если теперь эти документы покинут министерство, они должны будут совершить новый круг, прежде чем вы опять попадете в список.

– Неважно, – сказал полковник.

– Это же еще сто лет ждать.

– Неважно. Кто ждет многого, дождется и малого.

Он отнес на столик в гостиной пачку линованной бумаги, ручку, чернильницу и лист промокательной бумаги. Дверь в спальню он оставил открытой на случай, если понадобится обращаться к жене. Она молилась, перебирая четки.

– Какое сегодня число?

– Двадцать седьмое октября.

Он писал очень старательно, положив руку, сжимавшую перо, на промокашку, и выпрямив спину, чтобы правильно дышать, как его учили в школе. Духота в закрытой гостиной стала невыносимой. Капля пота упала на бумагу. Полковник промокнул ее. Потом попытался стереть расплывшиеся буквы, но на бумаге осталось грязное пятно. Однако полковник не унывал. Сделав пометку, он приписал на полях: «Исправленному верить». Затем еще раз перечитал весь абзац.

– Когда меня внесли в список?

Жена, продолжая молиться, задумалась.

– Двенадцатого августа сорок девятого года.

Почти сразу после этого пошел дождь. Полковник заполнил страницу крупными, корявыми, похожими на детские буквами, какими его учили писать в государственной школе в Манауре. Потом заполнил вторую страницу – до середины – и поставил подпись.

Он прочитал письмо жене. Она одобрительно кивала после каждой фразы. Закончив читать, полковник положил письмо в конверт и потушил лампу.

– Ты мог бы попросить кого-нибудь перепечатать письмо на машинке.

– Нет, – отрезал полковник. – Мне уже надоело попрошайничать.

Полчаса он слушал, как стучит дождь по пальмовой крыше. На город обрушился настоящий потоп. После наступления комендантского часа опять где-то начало капать с потолка.

– Давно надо было это сделать, – сказала жена. – Свои дела всегда лучше вести напрямую.

– Это никогда не поздно, – сказал полковник, пытаясь определить, откуда капает. – Может быть, все решится раньше, чем истечет срок закладной на дом.

– Осталось всего два года, – сказала жена.

Он зажег лампу, чтобы найти течь, а обнаружив ее, подставил миску петуха и вернулся в спальню под резкий звук капель, ударяющихся о металлическое дно.

– Может быть, они решат дело до января, чтобы быстрее получить свои деньги, – сказал он и сам в это поверил. – К тому времени пройдет год со дня смерти Агустина, и мы сможем сходить в кино.

Она тихо засмеялась.

– Я уж и забыла, что это такое, – сказала она. Полковник попытался рассмотреть жену через москитную сетку.

– Когда ты в последний раз была в кино?

– В тридцать первом году, – сказала она. – Показывали «Завещание мертвеца».

– Драки там были?

– Неизвестно. В тот момент, когда призрак попытался украсть у девушки ожерелье, хлынул жуткий ливень.

Шум дождя убаюкал их. Полковник почувствовал слабую боль в желудке. Но это его не встревожило. Ведь он почти пережил еще один октябрь. Завернувшись в шерстяное одеяло, он уже спал, но вдруг очнулся, ощутив рядом хриплое дыхание жены. Она тоже проснулась.

– С кем ты разговариваешь?

– Ни с кем, – ответил полковник. – Я думал о том, что тогда, на совещании в Макондо, мы были правы, когда убеждали полковника Аурелиано Буэндиа не сдаваться. После этого все пошло под откос.

Дождь лил всю неделю. Второго ноября жена вопреки воле полковника отнесла цветы на могилу Агустина[1].

Когда она вернулась с кладбища, у нее начался новый приступ. Он оказался гораздо тяжелее, чем четыре октябрьских, которые полковник не надеялся пережить. Больную навестил врач. Покидая ее комнату, он громко сказал:

– Была бы у меня такая астма, я бы не беспокоился. Во всяком случае, заходил бы сюда в последнюю очередь. – Но потом поговорил с полковником наедине и прописал больной строгий режим.

У полковника тоже наступило обострение. Он часами сидел в уборной, обливаясь холодным потом и чувствуя, как гниют и распадаются на куски его внутренности.

– Все дело в зиме, – уговаривал он себя, чтобы не впасть в отчаяние. – Положение изменится, когда кончится дождь.

Он и в самом деле верил, что, когда придет письмо, оно застанет его в живых.

Настал его черед заниматься хозяйством, иначе говоря, каким-то образом сводить концы с концами. То и дело приходилось, сжав зубы, выпрашивать кредит в соседних лавочках.

– Только до следующей недели, – говорил он, не веря собственным словам. – В пятницу я должен получить кое-какие деньги.

Когда у жены кончился приступ, она была поражена его внешним видом.

– От тебя остались кожа да кости.

– Собираюсь повыгоднее продать себя, – сказал полковник. – Уже получил заказ от фабрики кларнетов.

Он держался только надеждой на письмо. Изможденный, страдающий от боли в суставах и бессонницы, он разрывался между домашними делами и петухом. Во второй половине ноября петух остался на два дня без маиса, и полковник уже думал, что тот окочурится, но тут вспомнил о горсти фасоли, которую повесил над плитой еще в июле. Он быстро вылущил стручки и положил петуху в миску сухие фасолевые зерна.

– Поди сюда, – позвала жена.

– Сейчас, – откликнулся полковник, следя за петухом. – Для хорошего аппетита нет плохой еды.

Он подошел к жене, которая пыталась приподняться в кровати. От нее исходил запах лекарственных трав. Отчеканивая каждое слово, она сказала:

– Ты немедленно избавишься от петуха.

Полковник знал, что такой момент неизбежно наступит. Он ждал его с того самого вечера, когда убили сына и он решил оставить петуха. Так что долго раздумывать ему не пришлось.

– Теперь уже не имеет смысла, – сказал он. – Через три месяца начнутся бои, и тогда мы сможем продать его гораздо дороже.

– Дело не в деньгах, – сказала жена. – Когда придут ребята, скажи им, пусть забирают петуха и делают с ним, что хотят.

– Я держу его из-за Агустина. Вообрази, с каким видом он рассказывал бы нам о победе петуха.

Жена представила себе счастливое лицо сына.

– Эти проклятые петухи его и погубили! – закричала она. – Если бы третьего января он остался дома, то, может быть, ничего страшного и не случилось бы.

Она указала костлявым пальцем на дверь и продолжила:

– У меня до сих пор в глазах стоит, как он собирался уходить с петухом под мышкой. Я умоля- ла его не ходить, а он рассмеялся: «Оставь эти страхи! Сегодня вечером мы будем купаться в день- гах».

Она в изнеможении откинулась на кровать. Полковник осторожно подложил ей под голову подушку. И его глаза встретились с ее глазами, так похожими на его собственные.

– Постарайся не двигаться, – сказал он, слыша, как что-то свистит у нее в груди. Женщина впала в забытье. Когда она снова пришла в себя, ее дыхание стало немного ровнее.

– Все это из-за того, что мы недоедаем, – сказала она. – Грех отрывать от себя кусок хлеба, чтобы накормить петуха.

Полковник вытер ей лоб уголком простыни.

– Три месяца как-нибудь продержимся.

– А что мы будем есть до тех пор?

– Не знаю, – сказал полковник. – Но если бы нам было суждено умереть с голоду, мы бы давно уже умерли.

Между тем петух, живой и здоровый, стоял у пустой миски. Увидев полковника, он тряхнул головой и произнес гортанный монолог почти человеческим голосом. Полковник заговорщически подмигнул ему.

– Жизнь – нелегкая штука, приятель.

Полковник вышел на улицу. Он бродил по городу, погрузившемуся в сиесту, ни о чем не думая и даже не пытаясь убедить себя в том, что выход из положения непременно найдется. Полковник шагал по пустынным улицам до изнеможения. И только тогда он повернул к дому. Заслышав шаги, жена позвала его.

– Чего тебе?

Она ответила, не глядя на него:

– Мы можем продать часы.

Полковник уже подумывал об этом.

– Уверена, что Альваро без разговоров выложит за них сорок песо. Помнишь, как он с ходу купил швейную машинку?

Она имела в виду портного, у которого работал Агустин.

– Ладно, завтра поговорю с ним, – согласился полковник.

– Зачем ждать до завтра? – возразила жена. – Ты отнесешь ему часы прямо сейчас. Выложишь их на стол и скажешь: «Альваро, я принес часы, чтобы вы купили их у меня». Он сразу поймет.