Почтовые открытки

6

Фиолетовая туфля в снегу

Утопая в снегу, Мернель брела вниз по крутой дороге, снег набился ей в ботинки. Пес бежал по ее следам, то ныряя, то выныривая из-под снега, как будто катался на американских горках.

– Напрасно ты себя умучиваешь, – сказала Мернель. – Тебе никто ни писем, ни открыток не посылает. У безмозглых собак не бывает друзей по переписке. Представляю себе, что бы ты написал, если б мог. «Дорогой друг, пришли мне кота. Гав-гав, Пес».

Позднее Минк стал пользоваться снегоуплотнителем, который город продал ему задешево, когда администрация заменила его снегоочистителем на тракторной тяге. Уплотнитель представлял собой реечный крутящийся барабан, который гладко утрамбовывал снег, после чего грузовик, даже с цепями на колесах, не мог ездить по дороге ни вверх, ни вниз. С ноября, перед большими снегопадами, Минк оставлял грузовик у подножия дороги и каждое утро на тракторе перетаскивал к нему сорокалитровые бидоны со сливками.

– Оставь грузовик тут, наверху, мы же рискуем оказаться в западне на всю зиму. А так у нас будет хоть какой-то шанс, если дом загорится или кто-то сильно поранится. Мы сможем добраться до дороги, – увещевала Минка Джуэл. Джуэл больше всего боялась несчастных случаев и пожара, потому что когда-то видела, как горели отцовские конюшня и коровник вместе с лошадьми и коровами. И еще она видела, как умирал ее старший брат, после того как его вытащили из колодца, сгнившая крышка которого много лет пролежала незамеченной под разросшейся травой. Рассказ об этом событии всегда сопровождался определенным ритуалом: откашлявшись, Джуэл некоторое время скорбно молчала, сплетя пальцы и уложив запястья на колышущуюся грудь, когда она начинала говорить, руки двигались в такт речи.

– Он страшно разбился. Все косточки были переломаны. У того колодца и так глубина была сорок футов, так мало того – сверху брата еще и камни прибили, которые вывалились из кладки, когда он падал. Чтоб достать его, пришлось сначала убрать восемнадцать огромных камней, некоторые весили больше пятидесяти фунтов. Их доставали один за другим очень осторожно, чтобы еще и новые не потревожить. Слышно было, как там, внизу, не умолкая, стонал Марвин: «А-а-а, а-а-а…» А потом Стивер Батвайн спустился вниз, чтобы вытащить его. Это было жуть как опасно. Стенки колодца могли в любой момент обрушиться. Стиверу Марвин нравился. Он тем летом делал для него кое-что по хозяйству, помогал сено заготавливать, и Стивер говорил, что он был хорошим работником. Марвин и впрямь был хорошим работником, всего двенадцать лет, а уже сильный, как взрослый мужчина. Камни, которые вытаскивали из колодца, могли сорваться с петли и дать Стиверу по башке.

Даб всегда смеялся, когда она говорила «дать по башке», а она укоряла его: «Тебя назвали в честь Марвина – Марвина Севинса, так что нечего смеяться».

– Потом в колодец спустили что-то вроде маленького столика с отломанными ножками – обмотали стропами и стали спускать, только меньше чем на полпути он застрял, пришлось поднимать его снова и отпиливать край, чтобы столик прошел в колодец. А Стивер все ждал там, внизу, каждую минуту рискуя схлопотать булыжник себе на голову. Потом он поднял Марвина и уложил его на «столик». Марвин страшно закричал, когда Стивер поднимал его, чтобы уложить на доску, потом опять только стонал. Стивер сказал: единственное, что не давало Марвину развалиться на части, была кожа, а внутри нее – будто охапка хвороста. Когда Марвин, лежавший на доске, показался из колодца, весь черно-синий, покрытый кровью и грязью, с ногами, изломанными, как кукурузные стебли, моя мать потеряла сознание и прямо на месте упала на землю. Куры сбежались и стали топтаться вокруг нее, а одна – я ее потом всегда ненавидела – встала ей прямо на волосы и заглядывала в лицо, как будто хотела глаз выклевать. Мне было всего лет пять, но я поняла, что это злобная курица, схватила палочку и прогнала ее. Марвина принесли в комнату родителей, и один работник – это был молодой парень с фермы Мейсонов – начал смывать с него кровь. Он делал это очень осторожно, но все равно услышал хруст, как будто шуршание бумаги, когда вытирал ему лоб, и понял, что все это бесполезно, поэтому тихо положил окровавленную тряпку в миску с водой и ушел. Марвин умирал всю ночь, но ни разу не открыл глаза. Он был без сознания. А моя мать ни разу не зашла в комнату. Только стояла в коридоре и попеременно то плакала, то падала в обморок. Я много лет не могла ей этого простить.

Последние слова Джуэл словно бы выписывала огромными буквами на щите как инвективу эгоистической черствости своей матери, бабушки Севинс – чтобы все прочувствовали и содрогнулись.

Добравшись до подножия дороги, Мернель вспотела под своим шерстяным зимним комбинезоном. Ведущая в город дорога была пуста и изрыта гофрированными узорами обмотанных цепями автомобильных покрышек. На снегу отчетливо виднелись следы почтового грузовика, а на самом деле старого «Форда»-седана, у которого спилили багажник и приделали вместо него дощатую грузовую платформу на реечных полозьях. Приближение этого транспорта, лязгавшего ослабевшими звеньями цепей, всегда было слышно издалека. Мернель даже по виду следов могла с разочарованием определить, когда почтовая платформа была пуста, – шины неглубоко вдавливались в снежный наст.

Обычно она всю дорогу что-нибудь предвкушала, например, таинственный коричневато-желтый конверт, адресованный ее отцу; когда он вскроет его своим старым заскорузлым перочинным ножом, на стол выскользнет зеленый чек на миллион долларов.

Кое-какая корреспонденция для нее все же имелась. «Фермерский журнал» Лояла, который продолжали доставлять и после его отъезда, рекламная листовка скотоводческого аукциона, открытка для ее матери от Уоткинса с известием о том, что он приедет на первой неделе февраля. Внизу он приписал «если позволите». Еще одна открытка для Джуэл, с изображением медведя, написанная рукой Лояла так мелко, что читать ее не хотелось. Была открытка и для нее, третья в ее жизни адресованная лично ей корреспонденция. Она их считала. Поздравительная открытка ко дню рождения от мисс Спаркс, когда они с Лоялом были в отъезде. Письмо от сержанта Фредерика Хейла Боттума. И теперь эта.

Она не сказала матери, что сержант Фредерик Хейл Боттум попросил ее прислать ему снимок, ее фотку, как он написал, «в раздельном купальнике, если он у нее есть, но и в цельном сойдет. Я знаю, что ты миленькая, по твоему миленькому имени. Напиши мне». Она послала ему фотографию своей кузины Тельмы в купальном костюме, выуженную из жестяной коробки с письмами и фотографиями, хранившейся в кладовке. На снимке Тельме было четырнадцать, ноги и руки у нее выглядели как жерди. Она смотрела в камеру, прищурившись, от чего была похожа на монголку. Атлантический океан у нее за спиной был плоским. Купальный костюм – рыжевато-коричневый, самодельный, сшитый тетей Роузи. Когда намокал, он обвисал, как дряхлая кожа. На снимке он был мокрым и облепленным песком.

На открытке было изображено здание с белыми колоннами, просвечивавшее сквозь шеренгу деревьев, обросших мрачным зеленым мхом. Подпись гласила: «Усадьба на Старом Юге».

Мернель Блад, Сельский округ Крим-Хилл, Вермонт.

Дорогая Мернель, я увидела твое имя и адрес в письме друга по переписке и решила тебе написать. Я девочка, мне 13, у меня рыжие волосы и голубые глаза, рост 5 футов 3 дюйма, вешу 105 фунтов. Мои хобби – коллекционирование почтовых открыток с разными интересными местами и писание стихов. Если мы будем посылать друг другу открытки, можем собрать хорошие коллекции. Я постараюсь доставать симпатичные, не с отелями или – ха-ха – лысыми мужчинами, увивающимися за толстыми тетками.

Пес, увязая когтями, бегал по изрытому снегу туда-сюда: до поворота, там, поднимая фонтан снега, резкий разворот – и галопом обратно к Мернель. Его радость была сравнима с радостью Мернель от получения открытки. На фоне снега собачья шерсть казалась ярко-желтой. Снегоуборщик широко расчистил обочины и сгреб снег в два вала вдоль дороги в преддверии февральских и мартовских метелей. Его ковш сгреб и вывернул на поверхность тысячи веток и опавших листьев, напоминавших кусочки крыльев летучих мышей. Пес снова помчался вперед и на сей раз забежал за поворот.

– А ну назад! Я возвращаюсь домой. Тебя там переедет молочный фургон, – крикнула Мернель, но и сама дошла до поворота ради удовольствия почувствовать под ногами твердую дорогу после полутора миль барахтания в снегу. «Джуниата-Каллиота-Хома-Алабама», – напевала она. Пес катался в свежевывороченных листьях, сметая их беспрестанно виляющим хвостом. Он посмотрел на нее.

– Ко мне, – сказала она, похлопав себя по бедру. – Идем.

Однако пес своенравно побежал прочь от нее, в направлении деревни, она повернулась к нему спиной и зашагала домой одна, корреспонденция лежала в кармане ее куртки. Она почти дошла до мостика, под которым лежал замерзший ручей, когда пес снова догнал ее. Он что-то держал в зубах, но не хотел ей отдавать – как ребенок, принесший подарок приятелю на день рождения. В упорной борьбе она все же вырвала предмет из его мокрой пасти. Это оказалась женская туфля с перепонкой, бледно-фиолетового цвета, испачканная и наполовину забитая листьями, кожа намокла в том месте, где собака держала туфлю зубами.

– Пес, пес, держи! – Мернель сделала обманное движение – замахнулась, как будто хотела бросить туфлю. Пес застыл, не сводя глаз с руки, сжимавшей его добычу. Мернель швырнула туфлю вперед, он заметил место, куда та упала, и рванул по снегу за призом. Так они играли всю дорогу до дома. Последний раз она забросила туфлю на крышу доильни и, напевая, вошла внутрь.

– И что он себе думает, когда забывает писать обратный адрес? – сказала Джуэл, вертя в руках открытку и хмурясь при виде изображенного на ней медведя. – Как, интересно, мы, по его мнению, можем ему отвечать и рассказывать о том, что у нас происходит? – спросила она, обращаясь к Минку. Не стоило ей задавать этот вопрос.

– Даже имени этого сукина сына не упоминай при мне. Ничего не желаю о нем слышать. – Минка передернуло. Плечи его ссутулились под плотной рабочей рубахой со стрелкой от утюга на рукавах. Его волосатые ладони, ритмично высовываясь из-под манжет, тянули коровьи соски́.

– Ты можешь послать ответ «до востребования» в то место, которое указано на штемпеле, – посоветовал Даб.

– В Чикаго? Даже мне ясно, что это слишком большое место, чтобы посылать туда что-то «до востребования».

– Вы весь день собираетесь трепаться или все же поработаем? – вставил Минк, продевая руки в рукава рабочей куртки и застегивая ее на пуговицы. – Я собираюсь устроить смотр коровам и решить, каких из них следует продать, чтобы сократить поголовье до размеров, с которыми мы в состоянии справиться. Если мы вообще в состоянии с чем-то справиться. Сейчас наших проклятых молочных чеков хватает разве что на пару обуви да бензин для трактора. – Кепка с засаленным козырьком нырнула под дверную притолоку.

Даб улыбнулся своей идиотской улыбкой, сунул ноги в рабочие ботинки с болтающимися шнурками и хвостиком последовал за Минком, как дворовая собака.

В хлеву – сладкое дыхание коров, заляпанный навозом пол, соломенная пыль, летящая с сеновала.

– За этих коров надо платить налог и противопожарную страховку. Твоей матери невдомек, но мы давно задолжали по выплатам кредита.

– Подумаешь – новость, – сказал Даб, проходя в темный угол и начиная откручивать ручку насоса. Когда хлынула вода, он стал наполнять ведра, со своим обычным дурацким юмором напевая старый гимн Ассоциации фермеров: «О, счастливая фермерская жизнь». Интересно, пел ли его кто-нибудь когда-нибудь по-другому?

7

Когда у тебя отрезана рука

Эту газетную вырезку Даб три года хранил в выдвижном ящике стола, набитом так, что он еле открывался.

«Марвин И. Блад из Вермонта получил тяжелую травму, спрыгнув с движущегося грузового состава на подъезде к Оуквилю, Коннектикут, и попав под товарный вагон. Он был доставлен в больницу Святой Марии, где ему ампутировали левую руку выше локтя. Начальник полиции Оуквиля Перси Следж заявил: «Люди, которые ездят зайцами в товарных вагонах, обречены на травмы. Этому молодому человеку следовало бы направить свою силу на военные нужды, а вместо этого он стал обузой для своей семьи и общества».

Минку и Джуэл пришлось ехать за ним в Коннектикут, в больницу. Минк посмотрел на пустой рукав вельветового пиджака из благотворительного фонда и сказал: «Ты только посмотри на себя, тебе двадцать четыре года, а выглядишь как развалина, Господи Иисусе. Оставался бы дома, а не шлялся черт знает где – не попал бы в такую передрягу».

Даб ухмыльнулся. Он и на похоронах будет ухмыляться, подумал Минк.

– Нужно, чтобы кто-нибудь зашил мне левый рукав на моих пижамах, – сказал Даб. Но это была не шутка. И когда Даб увидел в Хартфорде на улице винный магазин, он попросил Минка остановить машину возле него.

Трудно открывать бутылку виски одной рукой. Крышка была запотевшей и скользила. Он зажал бутылку между колен, поплевал на пальцы и старался открутить ее, пока пальцы не свело судорогой.

– Ма, – сказал он.

– Я никогда в жизни ни для кого не открывала бутылку с этой отравой и не собираюсь начинать теперь, – ответила та.

– Ма, мне нужно, чтобы ты это сделала. Если не сделаешь, я откушу горлышко этой проклятой бутылки зубами.

Джуэл неотрывно смотрела куда-то за горизонт, крепко сцепив руки. Они проехали еще милю. Машину заполнило тяжелое дыхание Даба.

– Ради бога! – заорал Минк, сворачивая на поросшую травой обочину. – Ради бога, дай мне эту чертову бутылку. – Он изо всех сил крутанул крышку, она издала трескучий звук, и бутылка откупорилась, Минк передал ее Дабу. Воздух наполнился запахом виски, тяжелым, как запах земли после лесного пожара. Джуэл приоткрыла окно; на протяжении последующих двухсот миль их продвижения на север Даб ни слова не сказал, хотя от врывавшегося в окно ледяного воздуха замерз до дрожи, и ему приходилось продолжать пить, чтобы не околеть от холода.

Еще с его младенчества они знали, что он дурачок, но теперь убедились, что он еще и пьяница. И калека.

Стало чуть легче, думал Даб, с тех пор как отбраковали четырех коров. Но они все еще плохо справлялись с вечерней дойкой, которая длилась до половины седьмого, а то и дольше. Он предпочитал пропустить ужин, но вымыться и избавиться от вони, которая пропитывала его в хлеву насквозь. Что он ни делал – принимал ли ванну, с головой ныряя в серую воду, скреб ли руки и шею хозяйственным мылом «Фельс-Напта», пока кожа не начинала гореть, густой запах навоза, молока и животных исходил от него, как жар, когда он танцевал с Миртл. Тем не менее субботними вечерами, покончив с дойкой, он мылся и отправлялся в придорожную забегаловку «Комета». И попробовал бы кто-нибудь его остановить.

Было холодно. Грузовик завелся только после того, как он полчаса держал горячий чайник на аккумуляторе. И вполне вероятно, что он не сможет завести его снова в полночь, когда «Комета» закроется, но сейчас ему было все равно, какое-то радостное нетерпение гнало его, заставляя игнорировать знак «стоп» на перекрестке и не тормозить на крутых поворотах, хоть машину и вело юзом на гравиевом покрытии. Он не видел, какой свет горит на светофорах. Он мчался к теплу «Кометы».

К тому времени как он приехал, вся парковочная полоса была забита. Над крышей закусочной светилась красная неоновая комета, и раскаленные буквы сияли в ледяной ночи. Грузовик Ронни Ниппла с дровами в кузове для лучшего сцепления колес с дорогой и устойчивости машины стоял в конце вереницы легковых машин и грузовиков. Снег заскрипел под колесами, когда Даб резко затормозил прямо за ним. Если что, вероятно, Ронни поможет ему завестись. Или Триммер, если он тут. Даб окинул взглядом ряд машин в поисках лесовоза Триммера, но не увидел его. Дыхание вырывалось, тут же превращаясь в кромку инея на лобовом стекле, там, куда не доставал теплый воздух из обогревателя. Он ругнулся по адресу дверцы, которая из-за разболтавшегося замка не желала защелкиваться и распахивалась снова, сколько бы он ни хлопал ею – мать твою, некогда с тобой возиться! – и побежал к входной двери с обледеневшим стеклом. Звякнул колокольчик, и на Даба во всю мощь обрушился шум, который был слышен даже из-за закрытой двери.

Душная, сизая от табачного дыма комната всосала его в себя. Люди теснились вокруг столов, барную стойку закрывал плотный ряд склонившихся над ней спин и плеч. Музыкальный автомат сиял разноцветными лампочками, ревел и булькал саксофонами. Даб ринулся навстречу вспыхивающим спичкам, мерцанию пивных бутылок, зловещим полуулыбкам опорожняемых стаканов. Остановившись у барного поручня, он поискал глазами Миртл или Триммера.

– Черт возьми, как тебе удается нагнать здесь такую жару? – крикнул он Ховарду, метавшемуся за стойкой туда-сюда. Бармен повернул к нему вытянутое желтое лицо. Обвисшая, обесцвеченная дымом кожа, казалось, скреплялась на нем металлической скобой черных бровей. Губы растянулись в гримасе узнавания, между ними сверкнули влажные зубы.

– Разгоряченные тела! – ответил он.

Какой-то мужчина за стойкой рассмеялся. Это был Джек Дидион. Одной рукой он обнимал сидевшую рядом женщину старше себя, в длинном мешковатом платье с рисунком в виде темно-синих шевронов. Она работала у Дидиона, доила коров и в будние дни носила только мужскую рабочую одежду. Дидион прошептал ей что-то на ухо, и она, откинувшись назад, громко захохотала.

– Разгоряченные тела! Это точно!

Ее поломанные ногти обрамляли черные дуги въевшейся грязи.

Разноцветные бутылки были составлены пирамидой. После смерти жены Ховард снял круглое зеркало с вытравленными по окружности синими птицами и яблоневыми цветками с ее туалетного столика и повесил его на стену позади бутылок, в результате чего количество их удваивалось, создавая впечатление изобилия и вызывая предвкушение.

Маленькая сцена в конце бара пустовала, но микрофоны и ударные инструменты были установлены. Картонный плакат на подставке, написанный буквами, осыпанными блестками, гласил: «Сахарные чечеточники». Пробираясь в мигающем свете между танцующими, Даб увидел Миртл за столиком у стены, она сидела, подавшись вперед, чтобы видеть входную дверь. Он подошел сзади и положил холодную руку ей на затылок.

– Господи! Так и умереть недолго! Ты почему опять задержался? Я уж заждалась.

Ее каштановые волосы были собраны в пучок, из которого выскользнули шпильки, и он съехал на затылок. Губы были обрисованы помадой в форме маленького ярко-красного поцелуя. На девушке был ее секретарский костюм с гофрированной блузкой. Маленькие ясные бирюзового цвета глаза обрамляли песочного цвета ресницы. Лицо с мелкими чертами и плоская грудь создавали образ слабости и уязвимости, и Дабу нравилась эта иллюзия. Он знал, что на самом деле она тверда, как дуб, – такой аккуратный крепкий дубок.

– А потому же, почему я всегда задерживаюсь: нужно закончить дойку, вымыться, завести машину, доехать сюда. Мы доили допоздна. Обычно меня это не волнует, но сегодня я чуть с ума не сошел, так не терпелось вырваться. Он, думаю, нарочно так медленно доил. Черт побери всю эту безнадегу.

– Ты ему сказал?

– Нет, не сказал. Он же озвереет. Прежде чем сказать, хочу удостовериться, что все его ружья под замком. Я видел, как он взбесился, когда Лоял уехал, а уж если я скажу, что мы собираемся пожениться и уехать, он вообще с катушек слетит.

– От того, что ты откладываешь разговор, легче не станет.

– Да дело ведь не только в разговоре. Я не могу смыться, пока не буду знать, что он сможет избавиться от проклятой фермы. Я-то считаю, что ее надо продать. Тогда и у меня появились бы какие-никакие деньги. Реальные деньги. Хорошо нам рассуждать: вот, мол, мы уедем, я пройду курс обучения для настройщиков пианино и все такое, но чтобы это случилось, нужны деньги, а у меня их нет.

– Всегда все сводится к деньгам. И все наши разговоры на этом заканчиваются. Никогда по-другому не бывает.

– Но это действительно большая проблема. Он особо не распространяется, но я-то, черт возьми, точно знаю, что он задолжал и по кредиту, и по налогам. Ему нужно ее продать, но он же такой упертый – ни в какую не желает. Стоит мне заикнуться, как он в ответ: «Я-родился-на-этой-ферме-на-ней-и-умру-ничего-другого-я-делать-не-умею». Черт, если я могу научиться настраивать пианино, то он тоже может чему-нибудь другому научиться. Работать на сверлильном станке или еще на чем-то. Хочешь пива? Газировки? Мартини? – произнес он с придыханием, ерничая.

– О, а еще я бы хотела джин и имбирный эль. – Она подтянула съехавший пучок и закрепила его шпилькой.

– Кого мне жалко, так это Мернель. Она запирается в своей комнате и плачет, потому что у нее нет приличной одежды. Она из всего выросла. На днях ей в школу пришлось надеть мамино старое платье. Она вернулась с ревом. Мне так ее жалко, но я ничего не могу сделать. Прекрасно понимаю, что́ она чувствует, когда ее дразнят в школе. Паршивцы малолетние.

– Бедный ребенок. Слушай, у меня есть несколько платьев, юбка, свитер, я могу ей отдать. Очень славный кашемировый зеленый свитер и коричневая вельветовая юбка.

– Милая, она на шесть дюймов выше тебя и фунтов на двадцать легче. В этом-то и проблема. За последние месяцы она так вымахала, что превратилась в длинную жердь. Если б мог, я бы приделал ей тормоза.

– Мы что-нибудь придумаем. Не может же она, бедняжка, ходить в школу в платьях Джуэл. Кстати, у меня для тебя сюрприз.

– Надеюсь, хороший.

– Мне кажется – да. – Красный отпечаток на ободке стакана повторял рисунок ее губ. – Доктор Уилли сегодня получил извещение из «Рейлуэй экспресс»[20]. Это оно!

– Что – оно?

– Сам знаешь. Ты понял, что я имею в виду. Ну, то, для чего тебя измеряли. – Ее лицо залилось краской. Она не могла произнести это слово и после двух лет работы секретарем-регистратором у врача и семи месяцев свиданий с Дабом в его кишащем москитами грузовике летом или зимой, когда ноги отнимались от холода даже при включенном двигателе, когда они целовались и сто раз строили планы на будущее, в которые никогда не входила ферма.

– Ах да, ты имеешь в виду чудо-руку. Протез. Это ты хочешь сказать?

– Да, – ответила она, отодвигая испачканный помадой стакан. Миртл не выносила, когда он так дышал.

– Или крюк, большой блестящий крюк из нержавеющей стали. Я и забыл. Знаю только, что моя подружка Миртл говорит: он, мол, мне нужен, но не может произнести это слово вслух.

– Марвин, не надо, – тихо сказала она.

– Не надо – что? Произносить слово «крюк»? Говорить «протез»? – Его голос разнесся по всей танцплощадке. Он заметил Триммера у барной стойки, увидел, как тот скосил глаза и провел ребром ладони по горлу. Ему сразу стало легче, он расхохотался, вынул из кармана пачку сигарет и вытряс одну.

– Не смущайся, милая. Я тоже ненавижу это слово – протез. Оно похоже на название ядовитой змеи. Его укусил протез. Поэтому-то я так долго ничего и не делал. Не мог произнести его вслух. Молодец, девочка, улыбнись-ка пошире дураку. Я тебе не рассказывал, но месяца через два, после того как это случилось, я почесал на Род-Айленд, в то место, где подбирают такие вещи – крюки, протезы, – только вот не смог заставить себя войти. Мне было жутко стыдно. Увидел девушку, сидевшую за столом, и не смог подойти к ней и сказать…

– Даб! Как дела? – Старина Триммер, мускулистый, кряжистый, теплое белье выглядывает из-под грязной рубашки в красную клетку. От него несло бензином и машинным маслом, лошадьми, по́том и самокрутками. Он подмигнул Миртл из-под тяжелых век и щелкнул языком так же, как щелкал своим запряженным в сани лошадям.

– Триммер! Как сам?

– Настолько хорошо, черт бы меня побрал, что самому невмоготу. Вот приехал поискать какую-нибудь печаль на свою голову, чтобы умерить радость и буйное веселье, окинул взглядом комнату – а тут, как по заказу, вы, голубки́, сидите, глаз друг с друга не сводите. Вот это, полагаю, и есть настоящая любовь, вопрос только в том, сколько времени пройдет, прежде чем она выгонит тебя взашей. Даб, если будет потом минутка, я хотел бы с тобой поговорить.

Два световых пятна появились по краям сцены, потом в центр ее хлынул луч прожектора, осветив грязные провода микрофона и голубые барабаны. На сцену вышел человек с редеющими волосами и острыми, как у дьявола, зубами, в зеленовато-голубом пиджаке, с помятым саксофоном. За ним бочком протиснулись еще два пожилых человека: хромой с перламутрово-красным аккордеоном и шаркающий толстяк с банджо, оба в засаленных зеленовато-голубых пиджаках. Они с отвращением посмотрели в направлении прихожей сбоку от сцены. Оттуда плыли клубы дыма. Минуту спустя подросток в широких коричневых брюках и желтой вискозной рубахе прыгнул за ударную установку, в уголке рта у него все еще дымилась сигарета. Он выдал дробь на малом барабане в знак приветствия, после чего в микрофоне послышался глухой голос саксофониста: