Она привезла с собой двухгодичный запас противозачаточных пилюль, контрацептивную диафрагму и целую коробку тюбиков с гелем, убивающим сперматозоиды. Но всего несколько недель спустя после менструации забыла возобновить прием таблеток, а потом несколько раз пренебрегла использованием диафрагмы. «Как ты могла наделать столько ошибок?» – заходился в истерике Жан-Пьер, а она не могла дать ему вразумительного ответа.
Вот только сейчас, лежа на солнышке, она радовалась своей беременности, любовалась разбухшими грудями, старалась не обращать внимания на постоянные боли в спине и понимала, что допустила все ошибки преднамеренно. Это был почти профессионально исполненный промах, необходимость в котором диктовалась ее подсознанием. Она хотела иметь ребенка, знала, что Жан-Пьер и слышать о нем не желает, и потому зачала так, словно все произошло случайно.
Почему мне до такой степени понадобился младенец? – снова и снова мысленно анализировала она свой поступок, и однажды объяснение пришло само собой. Потому что я была очень одинока.
– Неужели это правда? – Она снова задала подобный вопрос вслух.
Тогда в этом поистине простом ответе заключалась горькая ирония судьбы. Она ведь никогда не чувствовала одиночества в Париже, хотя долго жила одна, покупала продукты только для себя самой и часто разговаривала с собственным отражением в зеркале. Но сейчас, будучи замужем, проводя каждый вечер и каждую ночь вместе с супругом, а днем работая бок о бок рядом с ним, – именно сейчас ею овладевало ощущение изоляции от других людей, страха и полного одиночества.
Они поженились в Париже перед самой отправкой сюда. Ей это почему-то показалось естественной частью начинавшегося приключения: еще один элемент новизны, еще один рискованный эксперимент, занятное событие в жизни. Все твердили, насколько счастливой, красивой и отважной парой влюбленных они выглядят, и внешнее впечатление не было обманчивым.
Чуть позже она поняла, что ожидала слишком многого. Ей представлялось, как постепенно ее любовь и близость с Жан-Пьером станут еще крепче. Она надеялась, например, узнать о его детских влюбленностях в девочек, выяснить, чего он на самом деле боялся больше всего, и даже верно ли, что мужчины стряхивали последние капли с членов после того, как справляли малую нужду. В ответ она тоже была готова на откровенность. Она рассказала бы ему, что ее отец был алкоголиком, что она порой фантазировала, как ее насилует чернокожий юноша, что у нее сохранилась привычка сосать большой палец в состоянии глубокой задумчивости или волнения. Но, как выяснилось, сам Жан-Пьер не считал женитьбу поводом что-либо менять в их прежних отношениях. Он обращался с ней ласково, часто смешил, впадая в обычное маниакальное настроение, беспомощно искал утешения в ее объятиях в периоды депрессии, обсуждал с ней политику и войну. Он со знанием дела занимался с ней сексом раз в неделю, отдавая ей свое молодое долговязое тело, пуская в ход опытные, сильные и чувствительные руки хирурга, но в целом вел себя с ней скорее как любовник, нежели любящий муж. Она все еще никак не могла заставить себя поговорить с ним о самых простых, даже глуповатых вроде бы вещах. Например, спросить, верно ли, что под шляпой ее нос начинал выглядеть длиннее, чем был на самом деле. Рассказать, насколько ее все еще бесил тот случай, когда ее наказали за разлитые по ковру в гостиной красные чернила, хотя виновата была ее сестра Полина. Ей отчаянно хотелось спросить у кого-нибудь: «Так все и должно продолжаться или со временем семейная жизнь станет намного лучше?» Но только ее друзья и близкие находились очень далеко, а любая афганская женщина посчитала бы ее надежды на будущее чем-то неслыханным и даже возмутительным. Ей приходилось подавлять соблазн прямо поделиться с Жан-Пьером своим разочарованием. Отчасти потому, что ее жалобы на жизнь прозвучали бы несколько невнятно для нее самой, а еще ее снедал страх, какой будет его реакция, какие ответы на свои вопросы она получит от него.
Оглядываясь назад, она понимала, что идея завести ребенка постепенно вкралась в ее сознание намного раньше, когда она еще встречалась с Эллисом Талером. В тот год она даже слетала из Парижа в Лондон на крестины третьего отпрыска сестры Полины, чего прежде никогда не сделала бы, поскольку терпеть не могла формальных сборищ своей семьи. Кроме того, она подрядилась няней к супружеской паре, жившей в одном с ней доме: истеричному торговцу антиквариатом и его жене, обладавшей аристократическими манерами. Причем больше всего ей нравились моменты, когда их крохотный сынишка начинал плакать, и приходилось брать его на руки, чтобы успокоить.
А потом уже здесь, в долине, где одной из ее обязанностей стало уговаривать местных жительниц не так часто заводить детей, чтобы вырастить более здоровыми уже рожденных, она внезапно поняла, насколько близко к сердцу принимает известие о каждой новой беременности, насколько разделяет радость при появлении еще одного младенца даже в самых бедных и тесно живших семьях. Так одиночество и материнский инстинкт исподволь одержали победу над здравым смыслом.
Бывали ли моменты – пусть самые короткие, когда она догадывалась, что подсознание подталкивает ее к беременности? Приходила ли ей в голову мысль: «Я могу залететь» – в мгновения близости с Жан-Пьером, пока он входил в нее, скользя медленно и даже грациозно, как вплывает красивый парусник в гавань, а она сама крепко обвивала руками его тело? Возникали ли у нее подозрения в те секунды перед наступлением у него оргазма, когда он плотно смыкал веки и, казалось, полностью уходил в собственные ощущения, но воспламенялся, как космический корабль, слишком приблизившийся к поверхности Солнца? Или позже, когда она проваливалась в блаженный сон, ощущая внутри себя его еще теплое семя?
– Понимала ли я это? – спросила она теперь вслух. Однако мысли о сексе возбудили ее, она начала с величайшей нежностью ласкать себя скользкими от масла пальцами, сразу же забыв обо всех вопросах и дав своему сознанию наполниться смутными образами, навеянными страстью.
Рев двигателей самолетов резко вернул ее в реальный мир. Она пристально, с испугом пронаблюдала, как еще четыре бомбардировщика пронеслись над долиной и исчезли вдали. Когда их шум затих, она стала снова пытаться гладить себя, но настрой уже пропал, был безнадежно испорчен. Она лежала неподвижно под солнцем и размышляла о своем ребенке.
Жан-Пьер воспринял известие о ее беременности так, словно это было предумышленным актом, направленным против него. Он пришел в такую ярость, что пожелал сделать аборт лично и незамедлительно. Джейн его стремление расценила как ужасающе зловещее, и он сразу же представился ей совершенно чужим. Но тяжелее всего оказалось перенести ощущение отверженности. Мысль, что муж не хотел завести от нее ребенка, привела ее в полное отчаяние. А он только усугубил горе, отказавшись вообще даже прикасаться к ней. Никогда в жизни не была она так несчастна. Впервые она начала понимать, почему некоторые люди решаются на самоубийство. Прекращение всякой физической близости превратилось в худшую из пыток. Она предпочла бы даже, чтобы Жан-Пьер жестоко избил ее, настолько велика была ее потребность в его прикосновениях к себе. Когда Джейн вспоминала теперь те дни, все еще злилась на него, хотя понимала, что сама навлекла его отчуждение к себе.
Затем как-то утром он обнял ее, извинившись за свое поведение, и хотя какая-то часть ее хотела прямо заявить: «Твоих извинений мне недостаточно, скотина!» – она всем остальным своим существом желала быть им любимой и сразу же простила ему все. Он же объяснил, что почти все время и так опасался потерять ее, а если бы она стала матерью их сына, его страх мог лишь усилиться, поскольку в таком случае он уже рисковал потерять сразу двоих любимых им людей. Это признание тронуло ее до слез. Она поняла, что беременность окончательно и прочно привязала ее к Жан-Пьеру, и решила про себя сделать их брак счастливым любой ценой.
После этого он стал относиться к ней со значительно большей теплотой. Проявлял интерес к постепенному росту младенца в ее утробе, его стало беспокоить состояние здоровья и безопасность Джейн. Словом, он стал похож на подлинного отца, с нетерпением ожидавшего появления на свет наследника. Их семейная жизнь вновь стала пусть не до конца совершенным, но вполне счастливым союзом, думала Джейн, и рисовала себе воображаемые картины идеального будущего, где Жан-Пьер становился министром здравоохранения Франции в составе социалистического правительства, она сама видела себя членом Европейского парламента, а детей хотела завести троих. Один из них будет учиться в Сорбонне, второй – в знаменитой лондонской школе экономики, а третий отправится в Нью-Йорк, чтобы получить образование в академии исполнительских искусств.
В этих фантазиях их старшим и самым умным ребенком оказывалась непременно девочка. Джейн касалась своего живота, нежно надавливала на него кончиками пальцев, почти в точности ощущая очертания тельца внутри. Если верить Рабии Гуль, старой деревенской повитухе, Джейн вынашивала именно девочку, поскольку плод располагался ближе к левой стороне, тогда как мальчики обычно лежали правее. А потому Рабия порекомендовала будущей матери овощную диету. Для мальчика она посоветовала бы потреблять как можно больше мяса. В Афганистане мужчин начинали лучше кормить еще до их рождения.
Течение мыслей Джейн прервал громкий грохот. На мгновение она растерялась. Звук поначалу ассоциировался у нее с самолетами, только что пролетевшими мимо, чтобы разбомбить какой-то другой кишлак. Но потом где-то совсем близко она услышала тонкий и пронзительный детский визг, исполненный боли и ужасающего страха.
Тогда она сразу поняла, что произошло на самом деле. Русские, переняв тактику американцев во Вьетнаме, буквально начинили всю округу противопехотными минами. Их официальной целью было стремление перекрыть партизанские пути снабжения, но поскольку «партизанскими путями снабжения» служили обычные горные тропы, которыми ежедневно проходили во множестве старики, женщины, дети и домашние животные, подлинной задачей оккупантов стало внушение повсеместного ужаса всему населению страны. Крик как раз и означал, что какой-то ребенок ненароком наступил на мину и вызвал детонацию.
Джейн вскочила на ноги. Звук, показалось ей, донесся откуда-то поблизости от дома муллы, который стоял в полумиле от самого кишлака рядом с крутой каменистой тропой. Джейн почти всегда могла смутно видеть его слева и немного ниже своего укрытия. Она вставила ноги в башмаки, схватила одежду и побежала в том направлении. Первый продолжительный крик оборвался и перешел в череду коротких испуганных воплей. Джейн поняла, что ребенок успел разглядеть повреждения, нанесенные миной его тельцу, и кричал теперь в большей степени от страшного зрелища, открывшегося его глазам. Поспешно продираясь через низкорослый, но колючий кустарник, Джейн осознала, что и сама уже охвачена паникой, настолько терзали сердце страдания по всем признакам тяжелораненого ребенка.
– Успокойся, – сказала она сама себе, чувствуя, как у нее перехватывает дыхание. Если бы она сейчас упала и сильно ушибла ногу, в беде оказались бы они оба без всякой надежды на помощь. А кроме того, не могло быть ничего страшнее для перепуганного ребенка, чем такой же перепуганный взрослый человек.
Джейн уже приближалась к нему. Ребенка она наверняка обнаружит рядом в кустах, а не на самой тропе, поскольку тропы мужчины сразу очищали от мин после каждого их сбрасывания с самолетов, вот только никому не под силу было разминировать весь склон холма.
Джейн остановилась и прислушалась. Дышала она так громко, что пришлось задержать воздух в легких. Крики доносились из-за зарослей верблюжьей колючки и можжевельника. Она протиснулась сквозь растительность и сумела разглядеть ярко-голубое пальтишко. Ребенком оказался Муса, девятилетний сын Мохаммеда Хана – одного из лидеров партизан. Секунду спустя она уже стояла рядом с ним.
Мальчик опустился на колени прямо в пыли. По всей видимости, он попытался поднять мину, потому что взрывом ему оторвало кисть руки, и теперь он смотрел округлившимся от ужаса глазами на ее окровавленный обрубок и исходил визгом.
За последний год Джейн довелось видеть немало разного рода ран, и все же она не могла сдержать приступа острой жалости.
– О боже милосердный! – воскликнула она. – Бедное дитя!
Она тоже встала на колени вместе с ним и обняла, бормоча слова утешения. Уже скоро он перестал кричать. Джейн даже надеялась, что теперь он просто заплачет, но мальчуган в глубоком шоке впал в полнейшее молчание. Держа его в объятиях, она ощупала его предплечье и нашла место, пережав которое, смогла остановить обильное кровотечение.
Ей понадобилась его помощь. Она была обязана заставить его говорить.
– Муса, как это случилось? – спросила она на языке дари.
Он не отвечал. Она повторила вопрос.
– Я подумал… – Его глаза сделались еще шире при воспоминании о происшедшем, и голос снова перешел почти в визг, когда он продолжил: – Я подумал, что это МЯЧИК!
– Ну-ну, чуть тише, – пробормотала она. – Скажи мне, что ты сделал?
– Я ПОДОБРАЛ ЕГО! Я ПОДНЯЛ ЕГО!
Она крепче обняла мальчугана, все еще успокаивая.
– И что случилось потом?
Его голос оставался дрожавшим, но истерика прекратилась.
– Он бабахнул в моей руке, – сказал Муса, достаточно быстро унимая страх и возбуждение.
Она взяла его правую руку и положила под мышку левой.
– Сжимай там, где сжимала я, – попросила она и наложила его пальцы туда, откуда только что убрала свои. Кровь снова потекла из раны. – Жми сильнее, – велела она.
Мальчик подчинился, и струя крови перестала изливаться. Джейн поцеловала его в лоб. Он оказался влажным и холодным.
Она бросила свою одежду кипой рядом с Мусой. Ее облачение состояло из того, что обычно носили афганские женщины: мешковатое, похожее на балахон платье поверх хлопчатобумажных штанов. Она взяла платье и разорвала тонкую материю на несколько полос, а затем принялась накладывать жгут. Муса наблюдал за ней круглыми от страха глазами, но молча. Отломив сухую ветку от куста, она использовала ее, чтобы окончательно затянуть жгут.
Теперь он нуждался в перевязке, болеутоляющем лекарстве, в антибиотике, чтобы предотвратить возникновение инфекции, и в своей матери, которая смягчила бы для него душевную травму.
Джейн влезла в свои штаны и затянула на них поясок. Она уже жалела, что в спешке совершенно уничтожила платье – вполне можно было сохранить хотя бы его верхнюю часть. А теперь оставалось надеяться, что по пути к пещерам ей не встретится ни один мужчина.
Да и как она сможет доставить туда Мусу? Она не хотела заставлять его идти самостоятельно, не могла посадить себе на спину, потому что он не мог держаться за ее шею. Джейн вздохнула. Ей придется нести его на руках. Она присела на корточки, завела одну руку ему под плечи, а другую – под колени, а потом подняла, используя в большей степени силу ног, чем спины, как ее научили на занятиях по физической подготовке французские феминистки. Пристроив ребенка на груди, чтобы его тело упиралось в верхнюю часть ее живота, она начала медленно подниматься в гору. Ей удалось это только лишь потому, что мальчик почти постоянно голодал – девятилетний европейский ребенок оказался бы значительно тяжелее.
Вскоре она выбралась из кустов и вышла на тропу. Но не успела пройти и пятидесяти ярдов, как уже совершенно выбилась из сил. В последние несколько недель она уставала очень быстро. Это выводило ее из себя, но пришлось смириться и принять повышенную утомляемость как должное. Она опустила Мусу на землю и постояла рядом, ласково поглаживая его, пока сама отдыхала, опершись о край скалы, проходившей вдоль одной из сторон тропы. Мальчик окончательно умолк, словно окаменев, и это тревожило ее значительно больше, чем его прежние отчаянные крики. Как только ей стало немного легче, она подобрала свою ношу и снова двинулась в путь.
Через пятнадцать минут она опять дала себе отдых почти у вершины холма, когда впереди на тропе показался мужчина. Джейн узнала его.
– О нет, – прошептала она по-английски. – Надо же, чтобы из них всех первым мне повстречался именно Абдулла.
Это был низкорослый человек примерно сорока пяти лет и достаточно полный, несмотря на постоянную нехватку в кишлаке продуктов. Помимо коричневого тюрбана и широких черных брюк, он носил свитер с ромбовидным узором и синий двубортный пиджак в тонкую полоску, который выглядел так, словно прежде принадлежал лондонскому биржевому маклеру. Пышная борода была рыжей. В Банде он исполнял обязанности муллы.
Абдулла питал недоверие к иностранцам, презирал женщин, но особенно ненавидел всех, кто практиковал западные методы медицины. Джейн принадлежала ко всем трем этим категориям людей, а потому не имела ни малейшего шанса снискать его расположение к себе. Положение усугублялось тем, что уже очень многие жители долины поняли: антибиотики, которые им давала Джейн, служили гораздо более эффективным средством против любых инфекций, чем попытки вдыхать дым тлеющих бумажек с заклинаниями, написанными Абдуллой шафранными чернилами. И мулла терял на этом часть своих доходов. Он отреагировал, окрестив Джейн «западной шлюхой», но ему трудно было бы навредить ей по-настоящему, поскольку они с Жан-Пьером пользовались покровительством Ахмед-Шаха Масуда, лидера местных борцов сопротивления, и даже мулла не осмеливался прямо выступить против столь прославленного в народе героя.
Заметив ее сейчас, он резко остановился, и выражение тупого недоверия снова превратило его обычно столь важное лицо в комическую маску. Едва ли ей мог попасться навстречу более неприятный человек. Любой другой деревенский мужчина оказался бы смущен или даже возмущен, увидев Джейн полуодетой, но Абдулла пришел в подлинную ярость.
Джейн решила опередить его, окончательно поразив своей дерзостью. Она сказала на дари:
