Были и небыли. Книга 1. Господа волонтеры
– Какой же выход? Что скажет заведующий хозяйством?
– Выхода я вижу два, – сказал Василий Иванович. – Первый – нанять рабочую силу, пока мы не встанем на ноги.
– Но это же абсурд: коммуна, пользующаяся наемными рабочими! Мы рубим сук, на котором сидим!
– Второй выход: переход от зернового хозяйства к смешанному. Купить скот, откормить его, продать и тем покрыть дефицит.
После долгих споров предложение было принято, и Василий Иванович собрался за бычками в ближайший городишко: он лучше остальных говорил по-английски. Крейн вызвался проводить.
– Старайтесь не пользоваться наличностью, – говорил он, придерживая лошадь, чтобы ехала рядом. – Чеки и только чеки: Америка – особая страна.
– Да, да, я вас понимаю.
– Настаивайте, чтобы продавец сам обеспечил доставку гурта. Скажите, что окончательный расчет будет на месте.
– Конечно, конечно. Я просто не справлюсь.
– И вот вам на всякий случай. – Крейн протянул кольт. – С ним, знаете, спокойнее, но не проговоритесь нашим дамам.
– Благодарю вас, Крейн, только мне как-то спокойнее без оружия. Я человек мирный.
– В Америке нет европейского деления на мирных и военных. Здесь люди делятся на вооруженных и безоружных.
– И все же…
– Вы мне симпатичны, Олексин, и я вам дарю этот револьвер на память. Счастливого пути.
Крейн хлестнул лошадь, и Василий Иванович остался один. И проводы, и особенно подарок были похожи на плату за молчание, и на душе у Олексина остался неприятный осадок.
В ближайшем городишке продажного скота не оказалось, и Олексин, переночевав и наведя справки, двинулся дальше на Запад. Здесь уже совсем пошли места незнакомые, обжитые районы попадались редко, а вскоре и они кончились. Василий Иванович часто привставал на стременах и оглядывался, надеясь увидеть хоть какое-нибудь жилье, но вокруг было по-прежнему пустынно, дико и неприветливо.
Вечерело, когда он заметил дымок. Подхлестнул усталого коня, миновал низинку и за гребнем холма увидел костер. Двое мужчин сидели подле огня, а невдалеке паслось стадо, что очень обрадовало Олексина: он достаточно наслышался рассказов и о воинственных индейцах, и о шайках бродяг и чувствовал себя неуютно. Подъехав, спешился, сказал, кто он, откуда и зачем едет.
– Тебе повезло, приятель, – сказал сидевший у костра. – Я гоню бычков на продажу.
О цене столковались быстро, но продавец требовал наличные. Олексин все же уломал его, пообещав треть в звонкой монете по доставке гурта на место. Уже в темноте они выборочно осмотрели бычков. Василий Иванович передал чек, попросил документы.
– Документы при расчете, – сказал продавец, седлая коня. – Я поеду вперед, а мои парни помогут тебе управиться. Не давай им спуску, приятель: они полукровки и унаследовали от матерей только индейскую лень.
Продавец ускакал, а Василий Иванович, переночевав у костра с молчаливыми ковбоями, на рассвете тронулся в обратный путь. Бычки были рослыми и упитанными, достались дешево, и Олексин ощущал полное довольство собой, немного гордясь собственной хозяйской сметкой, позволившей так легко и просто поддержать пошатнувшийся баланс коммуны.
В полдень остановились в низинке пообедать, подкормить скотину и передохнуть. Пока ковбои разжигали костер, Василий Иванович прилег, положив голову на седло, и неожиданно уснул: сказалась усталость и почти бессонная ночь.
Проснулся он от выстрелов. Решив со сна, что напали индейцы, вскочил и стал поспешно вытаскивать кольт. Делал он это неумело и не очень уверенно, револьвер зацепился курком за пояс, а еще через мгновение полдюжины стволов уперлось в его грудь.
– Задери-ка руки, парень, – сказал грубый, прокуренный голос. – Пошарьте у него в карманах, ребята.
Перед Олексиным стояло с десяток всадников на взмыленных, с проваленными боками лошадях: видно, скакали они издалека и не жалели коней. Распоряжался кряжистый мужчина в широкополой шляпе, с кольтом на поясе и винчестером за плечами. Его приказание было исполнено тотчас: двое спешились, бесцеремонно обыскали Олексина, отобрав револьвер и документы.
– У него неплохая игрушка для скотовода, – сказал один из них, передавая вещи предводителю.
– Я не понимаю, – начал было Василий Иванович.
– Молчи, пока не спрашивают! – грубо перебил старший. – Вопросы задаю я. Чей это скот?
– Мой.
Всадники зашумели. Предводитель поднял руку.
– Допустим. Почему же твои погонщики бросили его и ускакали, увидев нас?
– Не знаю. Я купил этих бычков сегодня утром.
– Он купил их сегодня утром, сэр! – громко сказал главарь.
Из-за его плеча выдвинулся прилично одетый господин с озабоченным и, как показалось Олексину, интеллигентным лицом, украшенным аккуратной черной бородкой.
– У кого вы купили бычков?
– Не знаю. Я…
– Какое на них тавро?
– Не знаю.
– Он ничего не знает, сэр! – весело перебил предводитель. – Встряхните ему мозги, ребята.
Василия Ивановича с силой ударили в лицо, в живот, снова в лицо и снова в живот. Он упал на колени, оглушенный болью и ощущением полнейшего бессилия.
– За что? – крикнул он, размазывая кровь. – Я действительно ничего не знаю! Даже собака должна знать, за что ее бьют!
– На этих бычках мое тавро, – негромко сказал господин с бородкой. – Стрела с поперечиной. Вы утверждаете, что купили их?
– Клянусь вам. Я купил их вчера вечером по тридцать семь долларов за голову с уплатой двух третей чеком на предъявителя и одной трети золотом по доставке гурта на место.
– Складно врет! – крикнул какой-то парень. – Чек на предъявителя!
Старшие совещались. Потом господин с бородкой спешился, подошел к все еще стоявшему на коленях Олексину и достал карманную Библию.
– Поклянитесь на Священном Писании, что говорите правду.
– Я даю вам честное слово.
– Поклянитесь именем Господа.
Василий Иванович молчал, сосредоточенно счищая кровь с клочковатой и реденькой русой бородки.
– Клянись, парень, – сказал главарь. – Если это так, ты виноват только в скупке краденого. Мы сдадим тебя шерифу – и дело с концом. Чего ты ждешь?
– Я не могу, – тихо сказал Олексин. – Поверьте, я говорю правду и только правду, но я не стану клясться на Библии. Я не верю в Бога и не могу пойти против собственных убеждений.
– Не веришь в Бога? А кто же после этого будет верить тебе?
– Люди.
– Люди чтут закон и не воруют скот. Ты нарушил людской закон и будешь вздернут. Ребята, веревку!
– Господа! – Василий Иванович попытался встать, но дюжие парни прижали его к земле. – Господа, я ни в чем не виноват! Поверьте же мне, поверьте! Я не знал, чье это тавро, я не знал, чей это скот, я ничего не знал, господа!
– Либо ты поклянешься на Библии, либо будешь болтаться на суку. Думай, пока тебя не вздернули, мы ждать не любим.
– Но, господа, это же невозможно, это же бесчеловечно, господа! Нет, вы не сделаете этого, не сделаете. Я знаю, что вы хорошие люди, я верю в ваши добрые сердца: ведь у каждого из вас есть мать. И у меня тоже есть мать, господа, есть мать в далекой России.
Тонкая ременная петля захлестнула горло, сдавила его. Олексин дико рванулся, но его крепко держали за плечи.
– Что вы делаете, люди! Ведь люди же вы! Люди, люди…
– Клянись на Священном Писании, грешник.
Слюна заливала глотку, текла по бороде, по груди.
Василий Иванович мучительно глотал ее сдавленным петлей горлом, давясь и задыхаясь. Он был весь в омерзительном липком поту, но дрожал, как в ознобе.
– Господа, я умоляю. Я клянусь своей честью…
– Клясться можно только именем Господа нашего. Не хочешь?
Корчась в сильных руках, Олексин судорожно глотал. Глаза вылезали из орбит, сердце отбивало бешеный ритм, мучительно хотелось вздохнуть, вздохнуть хоть раз, но воздуха не было: петлю подтянули до предела.
– Господа, я прошу-у…
Он уже хрипел. Язык словно распух и теперь занимал весь рот, мешая дышать, мешая глотать и мешая говорить. Перед глазами уже плыли не лица, а цветные пятна, они медленно двигались, сталкивались друг с другом. На миг мелькнуло острое желание поклясться на этой книге, сделать так, как хотели эти люди, купить себе глоток воздуха и, может быть, жизнь. Но это трусливое желание только мелькнуло, и он тут же загасил, запрятал, задавил его, понимая, что если сдастся, если покорится и солжет, сказав, что уверовал, то солжет не им, солжет не Богу – солжет самому себе. И предаст самого себя.
Он уже ничего не видел и ничего не слышал, он уже не хотел ни видеть, ни слышать, он хотел только одного: не позволить себе унизиться, солгать, смалодушничать. А сил оставалось так мало, что он отверг все, все чувства, сосредоточившись на одном, самом простом и самом страшном: молчать. Заставить себя молчать. И последнее, что он почувствовал, – его куда-то поволокли, поволокли на этой удавке, и острая пропотевшая петля с невероятной силой сдавила горло…
Очнулся он от воды, что лилась на лицо. И от хохота:
– Ты счастливчик, парень: мои ребята не нашли дерева, на котором можно было бы тебя вздернуть!
Отряд уходил, гоня перед собой бычков. Олексин сел, осторожно потрогал шею и тут же отдернул руки: петли не было, но содранная ременным арканом кожа горела, словно после ожога. Хотелось пить, он попытался встать, не смог и остался сидеть, закрыв глаза и равнодушно осознавая, что остался жив. Сзади послышался топот. Шея не поворачивалась, и Василий Иванович терпеливо ждал, когда всадник окажется перед ним.
– Мы не бандиты, мы честные скотоводы, – сказал, подъехав, господин с бородкой. – Частная собственность неприкосновенна, и вашу лошадь мы взяли в качестве законного штрафа за убытки, которые мы понесли, это справедливо. – Он бросил на песок документы Олексина, его нож и револьвер. – Частная собственность неприкосновенна, и пусть этот урок заставит вас подумать о Боге.
Всадник ускакал. Затих топот, рев стада, а Василий Иванович долго еще неподвижно сидел на песке, закрыв глаза и ни о чем не думая.
На пятый день голодный, полуживой, оборванный добрался он до дома. Без денег, без бычков и без чего-то в душе; он сам не понимал, без чего именно, но что-то покинуло его, и на место покинутого вселилась пустота. Он ощущал эту вселившуюся пустоту как тяжесть.
Скупо, избегая подробностей, он рассказал о своем приключении. Его никто ни о чем не расспрашивал: умыли, накормили, перевязали, уложили в постель. Он лежал в своей келье, глядел в дощатый потолок, понимал, что хорошо бы уснуть, и почему-то боялся снов.
Для кого они бросили семьи, дома, родину, отечество? Для кого ехали за тридевять земель, трудились до седьмого пота, отказывали себе во всем, ведя почти иноческий образ жизни? Для кого они еще до плавания за океан рисковали своим будущим, своей судьбой, а зачастую и жизнями, расшатывая устои могучего государства почти в одиночку, силами собственных умов и талантов? Для народа? А что такое народ? Тот, кто трудится? Но те, кто издевался над ним, кто затягивал ременное лассо на шее, были самыми что ни на есть рабочими и затягивали петлю грубыми руками по одному лишь подозрению, что он скупщик краденого скота. Даже и не по подозрению, а так, из слепой жажды мести, из темной злобы против чужих, а тем паче не верящих в Бога. Почему же они поступали так? Что двигало ими, что делало их жестокими и злыми?
Частная собственность? Значит, если не будет ее, этой проклятой частной собственности, люди изменятся, станут добрыми и чуткими, покончат с жестокостью, ненавистью и несправедливостью раз и навсегда?
Стояла глубокая ночь, и во всем доме не спали только два человека. Не спали по разным причинам и думали каждый о своем.
Святая и неприкосновенная частная собственность, забота о личной сытости и личном благополучии есть питательная среда жестокости, злобы и несправедливости. Но так ли уж справедлив этот набивший оскомину постулат?
Разве те, кто не обладает никакой собственностью, менее жестоки, злобны и несправедливы? Разве жестокость и злоба вольны приходить или не приходить в зависимости от благосостояния? Разве человечество не было жестоким еще до того, как стало обладать собственностью? Разве дикари, не имеющие никакого представления о собственности, не поджаривали нищих миссионеров на медленном огне? А может быть, жестокость есть чувство изначальное, свойственное животной сущности человека и лишь задавленное в нем цивилизацией, образованием, воспитанием, наконец? Да, да, просто воспитанием, терпеливым, вдумчивым примером и добрым словом. Примером и добрым словом…
Но этот вывод, пожалуй, не для него, уже зараженного обидой, уже оплеванного и опозоренного, уже сломленного, уже увидевшего в людях страшные бездны безотчетной злобы и ненависти, уже усомнившегося в них. Нет, это не для него. И подвижничество не для него, и проповеди не для него. Сомневающийся проповедник – может ли быть что-либо более лживое на свете? Нет, ему не преодолеть себя, не воскреснуть вновь, не улыбаться так, как он улыбался всегда. Эта петля, оставив его в живых, что-то навеки задушила в нем. А стоит ли жить полузадушенному и потрясенному? Не проще ли воспользоваться подарком Крейна: он не защитил его жизнь, так, может, он оборвет ее?
Он не успел дотянуться до револьвера, как скрипнула дверь. Кто-то в белом скользнул в комнату, тихо щелкнул задвижкой. Сердце его вдруг забилось нетерпеливо и оглушительно; он все понял, но все-таки спросил:
– Кто здесь?
Белая фигура шагнула к топчану, и тихий знакомый голос прошептал, чуть задыхаясь:
– Я больше не могу без вас. Не могу, понимаете?..
2
После похорон матери – в Высоком, на холме подле церкви – Гавриил сразу же вернулся в Москву. Комитет задерживал отъезд, но сдобная хозяйка напрасно наряжалась и румянилась: постоялец возвращался поздно, дома не ужинал и до утра засиживался над книгами. Она томно вздыхала, часто роняла что-нибудь звонкое, призывно вскрикивая при этом, и старательно забывала закрывать дверь в собственную спаленку, но ничего не помогало. Усатый – ах, эти пшеничные усы! – офицер учил сербский язык.
В Москве шли бесконечные собрания, заседания Славянского комитета и самых разнообразных благотворительных обществ. Толковали об историческом праве славян, о зверствах турок, о доблести черногорцев, о происках Англии, о единой славянской семье, о… О чем только не говорилось на этих собраниях, и говорилось главным образом потому, что говорить-то дозволялось и собираться дозволялось, и, Господи Боже ты мой, наконец-то и на святой Руси повеяло чем-то похожим на свободу. И – говорили. Всласть говорили, точно хотели вдруг наговориться в полный голос за многие-многие годы шепотков с оглядкой. И в восторге от дозволенной свободы уже не жалели ни времени, ни сил, ни денег.
Побывав в двух-трех домах и потеряв полдня на одном из собраний, Гавриил старался нигде более не появляться. Он был человеком военным и понимал, что Сербии нужны офицеры, а не разговоры. К этому прибавлялся и страх встречи с прошлым – с офицерами полка, с рыжим артиллеристом или, упаси бог, с самой мадемуазель Лорой. Он не забывал о ней, как не забывают ушедших в небытие, – памятью без надежды.
Но выдержать затворничество не удалось: из Сербии приехал полковник Измайлов, правая рука Черняева, герой первых победоносных и легких боев. Он горячо и напористо говорил о часе избавления, который пробил, о святом долге, который движет историей, об узах крови и веры и о кресте и полумесяце, о прародине, справедливости, избавлении.
– Мечи обнажены, господа! – взывал он на обеде в его честь. – Мечи обнажены, и слава волонтерам!
Восторженно аплодировали, восторженно пили, но с ответным тостом никто не спешил. А Измайлов явно ждал этого тоста и уже начал проявлять признаки некоторого недоумения, когда председательствующий предложил слово первому русскому волонтеру.
Для Олексина столь высокая честь была полной неожиданностью, и поначалу он говорил путано и длинно, долго пробираясь к тому, чего, как он чувствовал, от него ждали.
– Нет, не заветный Олегов щит зовет нас на поле брани. Не лазурь Мраморного моря, не тучные поля Забалканья и не красоты Адриатики. Нет, не ради наград и славы лучшие сыны отечества нашего оставляют сегодня отчий кров и рыдающих матерей. Нет, нет и еще раз нет! «Свободу братьям!» – написали мы на наших знаменах и боль за их муки вложили в наши сердца. Чаша великого терпения России переполнилась, боль хлынула через край, и нет в мире сил, которые смогли бы воспрепятствовать нам в нашем святом порыве. Свободу угнетенным братьям! Свободу, свободу, свободу!
Гавриилу долго аплодировали и долго улыбались. Растроганные дамы утирали слезы, убеленные старцы прочувствованно жали руку. Полковник Измайлов лично пожелал чокнуться и поблагодарить, и весь остаток обеда Олексин ощущал себя в центре внимания, разделяя славу с тем, ради которого и затеяли весь этот обед.
Как только встали из-за столов, Гавриила отозвала хозяйка:
– С вами жаждут познакомиться.
Олексин покорно двинулся за хозяйкой, плавно плывущей мимо гостей, расточая на ходу улыбки. Они прошли в маленькую гостиную, где одиноко сидел рано полысевший худощавый мужчина лет тридцати со странным немигающим взглядом бесцветных и равнодушных глаз.
– Рекомендую, господа: поручик Олексин Гавриил Иванович – наш гость из Петербурга князь Насекин. А меня извините: святые муки хозяйки.
Хозяйка выплыла. Олексин сел, с трудом выдерживая остановившийся на нем взгляд.
– Приятно познакомиться с идейной жертвой массового национального помешательства. – Голос у князя был под стать взгляду: без цвета и глубины.
– Да, я стремлюсь в Сербию, – с некоторым вызовом сказал Гавриил.
– Позвольте поинтересоваться причиной?
– Полагаю, что Сербия нуждается в офицерах.
– Добавьте: в русских офицерах. А в идеальном случае – в русских солдатах под командованием русских офицеров.
– Что же, защита угнетенного народа есть благороднейший долг каждого честного человека.
Князь чуть заметно улыбнулся:
– Отчего же вы не стремитесь на Кавказ или к киргизам? Поднимайте восстание во имя свободы горцев или номадов – честь вам и хвала. Какая, в сущности, разница между деяниями генерала Кауфмана и деяниями Мегмета-паши? Нет, вы почему-то скачете именно в Сербию, потрясая мечом, как архангел Гавриил. Извините за каламбур, не хотел вас обидеть.
– Мне нет дела до горцев, номадов и прочих инородцев, – чувствуя, что начинает злиться, и злясь от этого еще больше, сказал Гавриил. – Иное дело Сербия, Черногория или Болгария: это наши братья и по крови, и по вере. Таков наш долг перед лицом Европы, наконец.
– О, Россия, Россия, влюбленный паж Европы! – тихо и зло рассмеялся князь. – Вероятно, мы чудовищно юны и не желаем замечать, что предмет нашего восторга стар и безобразен. Что у него вставные зубы Бисмарка и накладной лондонский парик. Что Европа давно уже подбеливается новейшей философией и румянится площадными революциями темпераментных галлов. А мы смотрим на эту хитрую, поднаторевшую в плутнях старуху восторженными глазами, почитаем за великое счастье всякое небрежное ее одобрение и ради этого готовы подставить свой славянский лоб под любую пулю.
– Не понимаю вашего сарказма, князь, – сдержанно сказал Олексин. – Мы такие же дети Европы, как и все прочие европейские народы.
– Вы заблуждаетесь, Олексин; исторический парадокс заключается в том, что о нас вспоминают тогда, когда начинают печь каштаны. Так что не обожгите руки, друг мой. А пуще того, не подпалите крылья своей благородной идее.
Разговор этот весьма не понравился Гавриилу. Он хотел бы забыть его, изгладить из памяти, но забыть князя так просто не удавалось. Всю дорогу домой он внутренне спорил с ним, искал злые и убедительные аргументы и никак не мог избавиться от цепкого взгляда пустых немигающих глаз.
– Вас дожидаются, Гавриил Иванович.
Олексин, как всегда, пришел поздно и не хотел встречаться с хозяйкой, но она бежала к дверям на всякий стук.
– Кто?
– Не знаю, только давно ждут. Они там, в гостиной, чай пьют.
В гостиной у самовара сидел Захар. Увидел Гавриила, торопливо поставил чашку, вскочил и вытянулся во фронт, хотя в армии никогда не служил и фронту не обучался.
– Здравия желаю, Гаврила Иванович!
– Здравствуй, Захар. Случилось что-нибудь?
– Никак нет.
– Ты из Смоленска или из Высокого?
– Ах, про дом вы. – Захар усмехнулся. – Так ведь ушел я, Гаврила Иванович. Как говорил вам тогда, так и ушел. И сороковин не дождался. Господи, спаси и помилуй!
– Да ты садись. – Гавриил сел напротив, и обрадованная хозяйка тут же поставила перед ним чашку. – И где же ты теперь? Помнится, в Малороссию собирался или даже в Сибирь.
– До Сибири далеко, а в Малороссии пыльно, – улыбнулся Захар. – Решил было в Москве счастья попытать, извозом заняться. Дело знакомое, и в лошадях понимаю. Да только… – он усмехнулся, покрутив кудлатой головой. – Народ московский – не приведи бог ночевать по соседству. Тому дай, этого приласкай, того обмани, а иного и во двор не пускай – вот какая тут карусель. Не умею я так-то, да и не по мне все это, Гаврила Иванович.
– Привыкнешь. Мужик ты оборотистый и грамотный.
– Да, газетки читаем, – не без самодовольства подтвердил Захар. – Как турка-то злобствует, Гаврила Иванович!
– Делом, делом надо заниматься, Захар! – резко сказал Олексин: ему не хотелось поддерживать эту тему.
– Так ведь о том-то и речь, для того-то и жду, – понизив голос, сказал Захар. – Не может терпеть душа православная, Гаврила Иванович, не может и не должна. С тем и побеспокоил вас и, если бы разговор мне уделили, премного бы вам благодарен был.
– Пойдем ко мне, – Гавриил встал. – Спасибо за чай.
Они прошли в комнату, сели и закурили. Гавриил ждал, но Захар, как видно, еще собирался если не с мыслями, то с духом. Похмурил брови, колупнул в пышной, под купца, бороде, откашлялся:
– Был я, значит, в Комитете, когда вас искал. Расспросил все, порядок узнал и написал прошение, поскольку бумаги при мне.
– Какое прошение?
– Касательно Сербии, – важно пояснил Захар. – Послужить хочу святому православному делу.
– Воевать, что ли, собрался?
– Воевать – это как придется. Трудов не боюсь, сами знаете. Стрелять умею – вас же учил. Вилами ворочал, думаю, и штыком управлюсь. Одобряете?
– Нет, – решительно сказал Гавриил.
– Правильно, – неожиданно улыбнулся Захар. – Затем и пришел.
– Сербии нужны офицеры. Солдат у нее хватает.
– Ну, офицер без денщика тоже немного навоюет, – несокрушимо улыбнулся Захар. – Вы-то едете? Или передумали?
– Еду. И, вероятно, скоро.
– Значит, денщик понадобится? – Захар вдруг встал и старательно вытянулся. – Рад стараться, ваше благородие! Бери ты меня, Гаврила Иванович, бери, право. А то ведь один уеду – себе на неудобство, да и тебе без пользы. Ну, по рукам, что ли, ваше благородие?
3
Варя жила теперь в Высоком. По ее распоряжению мамину спальню закрыли на замок, ключ она взяла себе и заботливо следила, чтобы все, вся жизнь дома была как прежде. Бродила по дому, отыскивала любимые мамины вещи и, как сорока в гнездо, сносила их в мамину комнату. И даже завела дневник: «Десять дней без мамы. Уехал Гавриил. Двенадцать дней без мамы. У Наденьки жар, болит животик. Наверно, объелась пенок: весь день варили варенье…»
Она боялась возвращения в Смоленск не потому, что мамы больше не было, – она привыкла жить одна и ценила свою независимость. В Смоленске она позволила себе забыться. Она с ужасом, до жара, ощущала тот вечер: жесткие усики, что касались ее щеки, руки, скользившие по ее платью, порывистое мужское дыхание на своей шее, которую она – она сама! – потеряв голову, оголила и подставила ему! Варя до сих пор слышала треск кнопок, что медленно, одну за другой, расстегивала тогда, вспоминала свое постыдное тайное желание, чтобы он коснулся ее груди, представляла, как изворачивалась в его объятиях, чтобы случилось это, и задыхалась от мучительного стыда. Но самым горьким, самым ужасным было сознание, что именно в то время, когда она, забыв о девичьей скромности, таяла в руках мужчины, мама уже лежала безгласная и недвижимая. Этого Варя не могла себе простить, этого нельзя было прощать. Это не было ни грехом, ни проступком: это ощущалось как преступление и как преступление ожидало не покаяния, а возмездия.
Отец жил здесь же, но, как всегда, на своей половине, и Варя его почти не видела. В сумерки он гулял по саду, чай пил с детьми, но завтракал и обедал один. Каждое утро ему седлали лошадь: старик выезжал на прогулку в полном одиночестве, окончательно став нелюдимом.
После завтрака Варя с младшими ходила в церковь: семья не была религиозной, но церковь посещала. Теперь к этому прибавилось кладбище: после службы они шли к могилке, клали свежие цветы, поливали дерн. Памятник – отец приказал, чтобы был простой мраморный крест, – еще не привезли, могилка выглядела совсем деревенской: цветы да зелень. Ограду не ставили, только Иван врыл скамьи по обе стороны холмика.