Допустимые потери
– Ты, Оливер, видимо, слишком молод, – продолжал Деймон, наслаждаясь возможностью прочитать лекцию на тему, которую так обожал мусолить его бывший работодатель мистер Грин, – чтобы понять всю прелесть умеренности, получать удовлетворение от достижения скромных целей и не страдать по поводу того, какое место ты занимаешь в этом мире. Ты еще не научился ощущать своего превосходства над теми, кто своими амбициями укорачивает собственный путь к могиле. Их честолюбивые устремления пока еще тебе не чужды. Взгляни на меня. В жизни я не болел ни одного дня, у меня нет язвы, мне не известно, что такое высокое кровяное давление, и я не знаком с психиатрами. В больнице я побывал только раз, и случилось это лишь потому, что меня сбил автомобиль, когда я переходил улицу.
– Постучи по дереву, – сказал Оливер. – Немедленно постучи по дереву.
Деймон понял, что Оливер не слишком благосклонно воспринял его нотацию.
– Видит Бог, – продолжал Оливер, – я вовсе не предлагаю тебе арендовать Тадж-Махал. Но мы не сдохнем, если у каждого из нас будет по кабинету и достаточно места, чтобы посадить еще одну секретаршу, которая могла бы разобраться с этой проклятой почтой. Кроме того, мне кажется, что единственная телефонная линия при той лавине звонков, которая обрушилась на нас в последнее время, есть не что иное, как вызов обществу. На прошлой неделе один парень из Рэндом-Хауса сказал, что названивал нам два дня, прежде чем сумел пробиться. Заявил, что в следующий раз, когда ему потребуется наладить с нами связь, он воспользуется тамтамом. Если мы установим коммутатор, то никто, поверь мне, не подумает, что ты продал свою душу филистимлянам. И не будет греховной роскошью, если раз в полгода нам станут мыть окна. Пока же для того, чтобы узнать, какая на дворе погода, мне приходится включать радио.
– Когда я уйду, – с нарочитой высокопарностью произнес Деймон, – ты можешь арендовать хоть целый этаж в Рокфеллеровском Центре, а в приемной у себя посадить победительницу конкурса «Мисс Америка». Но пока я здесь, все останется по-прежнему.
Габриельсен в ответ шмыгнул носом. Он был тщедушным светловолосым блондином – почти альбиносом и, чтобы компенсировать эти недостатки, держался чрезвычайно прямо, развернув плечи по-военному. Шмыганье носом было для него совершенно нетипичным.
– Когда ты уйдешь… – сказал он. – Да ты не уйдешь и через тысячу лет.
Они были хорошими друзьями, какими обычно бывают люди, которые встречаются каждый день для того, чтобы, усевшись друг против друга, вкалывать засучив рукава. Церемоний во время деловых споров они не признавали.
– Как уже неоднократно мной говорилось, – сказал Деймон, – я намерен уйти на покой, как только позволят обстоятельства, дабы наконец обратиться к тем книгам, которые не успел прочитать, руководя данным учреждением, пожирающим все мое время.
– Поверю лишь после того, как увижу это собственными глазами, – ответил Оливер. При этом он улыбался.
– Клянусь! Я никогда не предстану перед тобой в твоем новом королевском кабинете, – произнес Деймон. – Я буду вполне удовлетворен теми чеками, которые ты, согласно нашему контракту, будешь мне высылать. При этом я стану молиться о том, чтобы ты не нанял себе жуликоватого бухгалтера, который будет подделывать счета.
– Облапошу тебя – как пить дать. Обдеру как липку! – осклабился Оливер. – Торжественно обещаю.
– Да будет так, – вздохнул Деймон, похлопывая коллегу по плечу. – А пока пусть все остается как есть. Идя навстречу твоим чувствам, клянусь: завтра же найму мойщика окон и заплачу ему из своего кармана.
Они оба рассмеялись и вернулись к работе.
Сидя с развернутой на списке бестселлеров газетой в довольно захламленной гостиной и слушая продолжающийся колокольный звон, он припомнил разговор с Оливером и слова, которые тот произнес: «Деньги! Из этой книженции они так и прут».
Оливер оказался прав. Как это ни прискорбно.
Деймон вспомнил и то, что сказал Заловски: «Я, как и многие другие, читаю газеты». Однако Заловски не мог знать того, что львиная доля комиссионных ушла на оплату старых долгов и на самый необходимый ремонт домика на берегу пролива Лонг-Айленд в городке Олд-Лайм в штате Коннектикут. Владение перешло к Шейле по завещанию ее страдавшего старческим слабоумием бездетного дяди. Они проводили там летние отпуска, а в тех случаях, когда могли себе позволить, и уик-энды. Пребывая на отдыхе, они изо всех сил старались не обращать внимания на плачевное состояние этой развалины. Теперь дому предстояло получить новую крышу, новые водопроводную и отопительную системы и свежую краску. Все работы планировалось закончить к тому времени, когда Деймон решит, что пора уйти на покой.
Простой случай шантажа или вымогательства, подумал Деймон. Цена нескольких газетных строчек, попавшихся на глаза в трудный момент. А может быть, все не так просто?
Однако в его распоряжении есть кое-какие ходы. Он набрал номер в Рослине.
– Женевьева, – спросил он, когда леди лично подняла трубку, – вы видели сегодняшний номер «Таймс»?
– Разве это не чудесно? – сказала Женевьева. Она говорила негромким, настороженным голосом женщины, которая привыкла к тому, что муж и дети на каждом шагу ей противоречат. – Неделя за неделей. Как в сказке.
«Даже более чудесно, чем ты думаешь, любовь моя», – подумал Деймон. Но вслух он сказал:
– Вам удалось прикоснуться к душе читателя, живущего даже в самых отдаленных уголках страны.
Раньше, до того как издание в бумажном переплете разошлось таким тиражом, он залился бы краской стыда, произнося эти слова.
– Я хотел вас спросить, не звонил ли вам случайно человек по имени Заловски?
– Заловски, Заловски… – неуверенно пролепетала Женевьева. – По совести говоря, не помню. Сейчас мне звонят множество людей. Телевизор, радио, интервью… Мой муж говорит, что потребует для нас новый номер, не включенный в телефонную книгу…
Еще один секретный телефон, подумал Деймон. Преуспел – и прячься. Американский Образ Жизни.
– Заловски… – продолжала Женевьева. – А почему вы об этом спрашиваете?
– Мне позвонил какой-то человек. По поводу книги. Выражался весьма туманно. Сказал, что позвонит еще раз, и я подумал, что, может быть, он предпочел связаться непосредственно с вами. Ведь вы знаете, что в нашем агентстве работают всего три человека – Оливер, секретарь и я, – нам крайне трудно удовлетворять все просьбы… Мы не похожи на другие конторы с десятками сотрудников, разными отделами и тому подобным…
– Да, я знаю. Вы говорите о тех, кто отказался от моей книги до того, как я пришла к вам. – Голос, утратив настороженность, звучал отчужденно и горько. – И при этом они даже не считали нужным придерживаться правил элементарной вежливости. Вы и Оливер оказались первыми истинными джентльменами, которых я встретила после того, как написала книгу.
– Мы пытаемся все время держать в уме старинную максиму, которую любил повторять мой прежний партнер мистер Грей. «Издательский бизнес – удел джентльменов», – говорил он. Конечно, это было давным-давно, и с тех пор многое изменилось. Тем не менее мне чрезвычайно приятно узнать, что остались еще люди, которые ценят старомодные манеры.
Деймон, беседуя с Женевьевой Долгер, всегда ощущал какую-то неловкость. Его речь казалась ему накрахмаленной и тщательно отутюженной. Деймона злило, что он не может говорить нормальным живым тоном с женщиной, которая лишь волей обстоятельств возникла в его жизни. Он никогда не был человеком, который подстраивается под собеседника. Деймон гордился своими принципами. Следуя им, он говорил своим клиентам только то, что думал – будь то похвала или хула. Если авторы возмущались критикой, злились, начинали отстаивать с пеной у рта свои позиции, он без всяких экивоков смирялся: визит в иное агентство, видимо, доставит им большее удовольствие. «Только так я и могу работать», – объяснял он клиентам. И вот теперь дама, которая принесла ему богатство, вынуждает его изъясняться так, словно его рот набит мушмулой.
– Никогда не забуду вашей помощи. Я ваша вечная должница, – произнесла Женевьева неожиданно дрогнувшим голосом. – До конца дней своих я буду помнить то, что вы для меня сделали.
– Не сомневаюсь, именно так и будет, – сказал Деймон, припоминая авторов, которые в то или иное время, обронив почти такие же слова, исчезали. Иногда стыдливо, а в иных случаях не скрывая злобы. Через некоторое время кое-кто из этих людей возникал в крупных литературных агентствах, где мог познакомиться с кинозвездами, мог попросить, чтобы за ним выслали в аэропорт лимузин, добыли в последний момент билет на бродвейский хит (несмотря на то что билеты были давным-давно раскуплены), устроили по всей стране телевизионную раскрутку или пригласили на ужин в лучший ресторан города.
– Не забудьте сообщить мне новый, секретный номер вашего телефона.
– Вы, Роджер, станете первым, кому я позвоню, – произнесла она с искренним чувством. Столь откровенное проявление эмоций начинало беспокоить Деймона.
– О… – протянул он и задал вопрос, которого она явно ожидала: – Как продвигается новая книга?
Женевьева вздохнула. Телефонный провод донес до Деймона тихий печальный всхлип.
– Просто отвратительно, – сказала она. – Похоже, я не в состоянии ее по-настоящему начать. Заканчиваю страницу, перечитываю, обнаруживаю, что это ужасно, рву в клочки и, чтобы не заплакать, отправляюсь печь пирог.
– Не стоит отчаиваться, – утешил Женевьеву Деймон. Ее слова принесли ему немалое облегчение. – Начало книги – самая тяжкая часть литературного труда. Не надо себя торопить. В спешке нет никакой необходимости.
– Вам придется учиться терпению, имея дело со мной.
– Я привык к сложностям, которые часто возникают у писателей, – сказал Деймон, размышляя, не скрестить ли на всякий случай пальцы, чтобы смягчить фальшь фразы – нелепо включать эту даму в число представителей столь аскетической и жутковатой профессии. – Проблемы как приходят, так и уходят. Что же, еще раз поздравляю. Звоните без стеснения, как только почувствуете, что вам нужна моя помощь.
Деймон положил трубку. Если повезет, подумал он, то, прежде чем закончить книгу, Женевьева испечет не менее сотни пирогов, а к тому времени он уйдет на покой и будет тихо жить в маленьком домике на берегу пролива. Что же, по крайней мере до нее Заловски не добрался, подумал он, положив трубку. Она бы наверняка запомнила его имя.
Деймон беспокойно расхаживал по квартире. Домой с работы он принес толстенную книгу, чтобы прочитать за субботу и воскресенье. Он взял рукопись, пробежал глазами несколько страниц и, ничего не поняв, отбросил в сторону. Затем Деймон отправился в спальню и весьма тщательно перестелил кровати. Этим делом он не занимался с момента вступления в брак. Каждый утешается чем может. Женевьева Долгер – выпечкой пирогов, а Роджер Деймон – уборкой постелей. Он посмотрел на часы. Шейлы не будет дома еще по меньшей мере шесть часов. Без нее воскресенья лишались всякого смысла. Деймон решил уйти из дома, чтобы убить время до ленча. Но в тот момент, когда он надевал пальто, зазвонил телефон. Прежде чем подойти к аппарату, он позволил ему прозвонить шесть раз, надеясь, что звонящему, кем бы тот ни был, надоест ждать. Но раздался седьмой звонок, и Деймон поднял трубку, ожидая услышать противный хриплый голос. Однако звонила женщина, чью рукопись он принес домой, но так и не смог начать читать.
– Я хочу лишь узнать, закончил ли ты читать мою книгу, – сказала женщина. Голос дамы – глубокий и музыкальный – являлся ее главным достоинством.
Пару лет назад у них был непродолжительный роман. Шейла, узнав об этой связи от одной из подруг, в весьма типичной для нее манере заявила, что дамочка сама повисла у него на шее. На сей раз супруга попала в точку. Во время их второго свидания женщина сказала:
– Такого сексуального лица мне не доводилось видеть ни у одного мужчины. Когда ты стремительно вошел в комнату, мне показалось, что это бык выбежал на арену.
Она провела целый год в Испании, начиталась Хемингуэя, и ее речь изобиловала позаимствованными у него образами. Сначала он даже подумал, что если она хотя бы раз употребит слово «бык», то он ни за что не прикоснется ни к ней, ни к ее рукописи. Но дамочка была настырной, и он сдался, хотя никогда не думал, что те определения, к которым прибегала она, подходят к его описанию. «Вообще-то, – вспомнил он, – в комнату тогда я ввалился довольно неуклюже». Кроме того, Деймон никогда не встречал быков с такими, как у него, светло-серыми глазами. Посмотрев позже в зеркало, ничего бычьего он в себе не обнаружил.
Тем не менее женщина оказалась довольно милой и даже с интеллектом. Кроме того, она неплохо писала и держала фигуру в прекрасной форме, ежедневно упражняясь в спортзале. Он был польщен тем, что нашлась дамочка, которая шла на такие жертвы ради того, чтобы затащить его в свою постель. В его-то возрасте! Что ж, шестьдесят лет вовсе не означают, что тот, кто их достиг, стоит на краю могилы. В одной из их редких ссор Шейла сказала с горечью:
– Ты растрачиваешь себя на женщин.
Брак не помог избавиться ему от этой слабости. Связь с писательницей была приятной – но не более того.
– То, что успел прочитать, мне понравилось, – сказал Деймон.
Он представил ее обнаженной в постели. Упругие груди. Натренированные, крепкие ноги. У него возникла мысль пригласить ее на ленч, но он тут же отказался от этой идеи. Не стоит осложнять себе жизнь и громоздить один секрет на другой.
– Постараюсь закончить сегодня вечером. Я позвоню, – сказал он.
Затем он вышел из дома и начал бесцельно слоняться по улицам Гринвич-Виллиджа. Судя по всему, слежки за ним не было. Обычно по воскресеньям они с Шейлой отправлялись на поздний ленч в небольшой итальянский ресторан, который им обоим очень нравился. Спагетти под соусом из моллюсков. Славное послеполуденное воскресное время, когда они могли расслабиться за бутылкой кьянти, чтобы забыть о стрессах минувшей недели и не думать о том, чем грозит им неделя наступающая.
Ресторан был полон, ему пришлось подождать, пока освободится столик. Владелец заведения поинтересовался здоровьем отсутствующей синьоры. Развеселая компания за соседним столом заставила Деймона еще сильнее ощутить свое одиночество, а полбутылки вина настроения не улучшили. Поглощая спагетти, он невольно вспомнил о том, что в этом ресторанчике несколько лет назад застрелили какого-то гангстера, и думал о том, как это выглядит со стороны, когда тебя убивают у всех на глазах.
Глава 3
Вернувшись домой, Деймон обнаружил, что из щели его почтового ящика торчит сложенный лист бумаги. Он посмотрел на бумагу с опаской и, слегка поколебавшись, осторожно прикоснулся к ней, а затем вытянул из ящика. Это была страничка из альбома для этюдов, а послание начертал жирным черным фломастером Грегор.
«Мы проходили мимо, – значилось в записке, – нажали на кнопку твоего звонка и получили отлуп. Неужели ты от нас прячешься? Друзья по воскресеньям должны сидеть дома. Мы сегодня празднуем. О причине торжества я тебе сообщу при встрече. Нам хочется разделить свою радость с товарищами. Если ты читаешь эти строки до наступления полуночи, топай к нам. Тебя ждет фиеста в венгерском стиле. Будут вино, женщины и твердые колбаски. По крайней мере одна женщина и одна колбаска. Аванти!»
Читая записку, Деймон улыбался. Поднявшись к себе, он посмотрел на часы. Еще не было трех, а Шейла не могла вернуться ранее шести. Он обожал встречи с Грегором Ходаром и с его гостеприимной, талантливой супругой. Кроме того, Деймон представлял интересы одного драматурга, пьесу которого должны были начать репетировать в сентябре. Он надеялся, что Грегор согласится оформить спектакль. Грегор как-то, повествуя о процессе своей американизации, сказал, что двинулся на Запад в 1956 году, когда в Будапешт вошли русские. Начав движение, он не смог остановиться, пока не добрался до Нью-Йорка.
– Что бы ни происходило, – делился с ним сокровенными мыслями Грегор, – человеческим существам это идет во вред. Поэтому я задал себе вопрос: «Принадлежишь ли ты, Грегор Ходар, к сонму так называемых человеческих существ?» Внимательно изучив все про и контра, я решил, что подпадаю под эту категорию, хотя, быть может, и не в число самых лучших.
Тогда Грегору не исполнилось и двадцати. Он был нищим студентом художественной школы и, прежде чем обосноваться в Нью-Йорке, пережил несколько поистине ужасающих лет. О тех временах он никогда не вспоминал и не говорил, остались ли в Венгрии близкие ему люди. Несмотря на то что Грегор гордился своим венгерским происхождением, особых сантиментов по этому поводу он не проявлял и называл своих компатриотов «цивилизованными людьми, которым потому и не везло, что они вечно оказывались не в том столетии».
– Центральная Европа, – рассуждал он, – похожа на коралловый атолл в Тихом океане. Наступает прилив, и ее не видно. Приходит отлив, и она оказывается на месте. Самое большее, что о ней можно сказать, так это то, что она мешает судоходству. Когда я пью токайское и уже изрядно наберусь, мне кажется, что в нем появляется привкус крови и морской воды.
У Грегора был высокий лоб с залысинами, с зачесанной назад и начинающей редеть темной шевелюрой. Его вкрадчивая и несколько архаичная улыбка располагала к себе, появляясь на круглой физиономии человека средних лет. Своим обликом, как сказал ему однажды Деймон, Грегор был похож на Будду, затеявшего очередную шалость.
Грегор говорил с мягким, специфическим акцентом. На его смуглом мадьярском лице сияли глубоко посаженные, полные насмешки глаза, а уголки губ, искривляясь, напоминали древний лук, предназначенный не для убийства, а для того, чтобы украшать стены жилища. У Грегора эта насмешливая манера говорить означала лишь то, что его слова не следует воспринимать серьезно. Он был преданным своему делу, одаренным художником. Его полотна выставлялись по всей стране, и, кроме того, он был оформителем множества бродвейских постановок. Творил он мучительно медленно, отвергая предложения в том случае, если пьеса не отвечала его вкусам. Поэтому он не мог позволить себе жить так, как живут богачи, а свою нищету по сравнению с той роскошью, в которой купались его более уступчивые коллеги, Грегор превратил в предмет бесконечных шуток.
Его жена Эбба, рослая, милая женщина, с обветренным лицом жительницы пограничных земель прошлого века, происходила из шведов, давно осевших в Миннесоте. Она занималась театральными костюмами. Эбба и Грегор являли собой не только славную и приятную в общении семью, но и были весьма ценной рабочей парой.
Деймон понятия не имел, что празднует Грегор, однако несколько шумных часов на обширном чердаке бывшего склада на Гудзоне, превращенном семейством Ходар в жилье и студию, были явно приятнее, чем одинокое прозябание в течение бесконечно длинного остатка воскресного дня.
На тот случай, если Шейла явится раньше, он оставил ей записку, в которой сообщал, что находится у Грегора, и призывал тоже прийти. Ей настолько нравилась эта пара, что она даже смогла спокойно высидеть несколько часов, пока Грегор писал ее портрет. Это случилось прошлым летом, когда Ходары навещали их в Коннектикуте. Грегора портрет чем-то не устроил, и он держал его на мольберте в студии, периодически касаясь полотна кистью.
– Дело в том, что ты – воплощение аристократизма, – объяснял он Шейле. – У тебя благородное лицо, фигура, характер, а секрет производства красок, которыми можно передать эти качества, в наш суровый век утерян. Да и люди перестали благородно выглядеть. Лишь некоторые собаки – ньюфаундленды, золотистые ретриверы да ирландские сеттеры сохранили породу. Потерпи. Мне необходимо побывать в пятнадцатом веке. А это путешествие не совершишь в подземке.
Грегор приветствовал Деймона крепкими объятиями, а Эбба – застенчивым поцелуем в щеку. Грегор, имевший свои представления о том, как должна одеваться творческая личность, был облачен в клетчатую фланелевую рубаху и мешковатые вельветовые штаны. На его шее красовался ярко-оранжевый, необычайно широкий, сплетенный из шерсти галстук. Поверх рубашки был неизменный толстенный твидовый пиджак шоколадного цвета. Он его не снимал даже в самые жаркие дни. Создавалось впечатление, что когда-то очень давно Грегор сильно замерз и до сей поры не может согреться.
В отличие от многих коллег-художников Грегор не превратил студию в выставку своих картин. Портрет Шейлы на мольберте был прикрыт, остальные работы стояли лицом к стене.
– Когда я пишу картину, мне страшно смотреть на то, что я уже сотворил, – пояснял Грегор. – Когда я устаю или оказываюсь в творческом тупике, у меня возникает искушение украсть что-нибудь у самого себя. Совершить автоплагиат, если можно так выразиться. Если я изрядно наберусь вечером, а вся дневная работа закончена, то я смотрю на картины. Когда наступает время снова ставить их лицом к стене, я хохочу или рыдаю.
Деймон с облегчением отметил, что вечеринка была действительно скромной. В студии присутствовали мистер и миссис Франклин, которых Деймон и до этого несколько раз встречал у Грегора. Они совместно владели художественной галереей на Мэдисон-авеню. Оба члена семейства Франклин носили значки «Бомбе нет!», и Деймон припомнил, что сегодня, если верить газетам, должна была состояться антивоенная демонстрация.
Здесь же оказалась и Беттина Лейси – приятная миловидная дама лет шестидесяти. Она давным-давно развелась с мужем и теперь содержала антикварный магазин. Гости, как и обещал Грегор, пили вино, а на столе на большом блюде были аккуратно разложены тонкие ломтики твердых венгерских колбасок, украшенных редиской.
Все обменялись приветствиями и расселись на европейский манер за большим, круглым, чисто выскобленным деревянным столом.
Деймон спросил:
– Итак, что мы празднуем?
– Все в свое время, мой друг, – ответил Грегор. – Сначала выпей.
Он налил вино в стоящий перед Деймоном бокал. Деймон бросил взгляд на бутылку. Это было токайское. Он отпил немного, но привкуса крови или морской воды в вине не почувствовал.
– Теперь, – объявил Грегор, – Беттина должна поведать нам ужасную историю. После этого мы потолкуем и о причине торжества. Прошу, Беттина… – Он сделал широкий жест рукой в сторону хозяйки лавки древностей, пролив при этом часть вина из своего бокала.
– Грегор, – запротестовала миссис Лейси, – вы все мой рассказ только что слышали.
– А Роджер не слышал, – возразил Грегор. – Я хочу узнать его мнение. У Деймона трезвый ум, и человек он честный, поэтому мне особенно ценно его мнение по тем вопросам, которые лично я понять не в состоянии. Приступайте.
– Ну что же, – начала дама не так уж и неохотно. – Речь идет о моей дочери. Насколько помню, я говорила вам, что она учится в Риме…
– Да, – ответил Деймон.
– Кроме этого, она пытается не упускать из виду и предметы старины – мебель, серебро, посуду и все такое, что может меня заинтересовать. В прошлое воскресенье неподалеку от Рима должна была открыться большая ярмарка антиквариата, и дочь сказала, что собирается туда поехать, а после написать обо всем, что видела и что мне по карману. Два дня назад от нее пришло письмо, в котором она объясняет, почему не поехала, хотя уже успела взять напрокат автомобиль.
Миссис Лейси отпила немного вина с таким видом, как будто история, которую ее вынудили поведать, настолько ужасна, что, не подкрепившись, продолжать повествование она не может.
– Проснувшись утром в воскресенье и еще не встав с постели, пишет дочь, она почувствовала нечто странное и непонятное. Такого чувства неясной тревоги или даже ужаса ей ранее испытывать не доводилось. И это без всякой на то причины. На пустом месте, как пишет она. Поднявшись с постели, дочь вдруг поняла, что у нее нет сил даже для того, чтобы приготовить себе завтрак, а при мысли о том, что ей предстоит вести машину за город, она разрыдалась. Она была одна и осознавала идиотизм ситуации, но справиться с нервами не могла. При этом, поверьте, у девочки глаза не на мокром месте. Она и малышкой очень редко пускала слезу. А теперь ее била дрожь, и на то, чтобы одеться, ей потребовался целый час. Это чувство не оставляло ее все утро, а если по правде, то и весь день. Автомобиль в агентстве она брать не стала и до вечера просидела на солнце в саду виллы Боргезе, ни с кем не разговаривая и не поднимая глаз. С наступлением темноты девочка вернулась домой, рухнула на постель и уснула глубоким сном. Она спала, не просыпаясь, до девяти утра.
Миссис Лейси вздохнула, и ее лицо омрачилось, словно она почувствовала себя виноватой в том, что не смогла утешить свою девочку в столь трудный для той день. Попытавшись улыбнуться, леди продолжила:
– Страхи, которые дочь испытывала прошлым днем, исчезли, и она, отлично выспавшись, чувствовала себя превосходно. По дороге в библиотеку, в которой работает, девочка взяла из почтового ящика газету и тут же увидела кричащий заголовок. Оказывается, в старом деревянном доме, где открылась выставка, случился ужасный пожар, тридцать человек погибли в огне.